БЕРТА
ЛУИЗА БАХ
Дождь шел. Дождь всегда идет, когда начинается весна. Вот-вот она начнется, и все никак не начинается. И уже томишься ожиданием самого замечательного… чего-то, хотя сам не понимаешь, чего. Наверное, самое волнующее то, что сам не знаешь, чего и зачем ждать, но все равно ждешь и думаешь, как будет здорово, просто здорово! А еще замечательно то, что никогда не разочаровываешься, даже если ничего не происходит… Ведь перестал идти дождь, весна наконец пришла… И уже шагаешь майским вечером по скоро позеленевшему парку и видишь солнце, которое с каждой минутой все больше скрывается за какой-то линией, но еще заливает парк розовым нежным светом. И чувствуешь счастье, не думая, в чем оно…
Но пока еще шел дождь. И Берта сидела в своей квартирке, в комнате, окна которой выходили на одну из улиц мокрого Берлина. Квартира была не слишком большой, так что все свои картины Берта не могла хранить дома, и ей приходилось спускать огромные холсты в подвал. Мебели почти не было. В комнате, где теперь сидела Берта, стоял длинный диван, кожаный и всегда холодный, да мольберт, купленный на распродаже прошлым летом. Весь в красках и на шатающихся ножках, он как-то очень гармонично вписывался в комнату, пустую и такую же холодную, как и диван, но именно этот мольберт придавал квартире ощущение, что в ней кто-то живет. А в самом дальнем углу, на полу, стояла маленькая вазочка с цветами, принесенными Карлом еще во вторник. Берта вечно забывала поднять ее с пола, и так уже было разбито несколько ваз.
С самого своего детства Берта, лежа в своей крошечной кроватке и обнимая плюшевого бегемотика, подаренного теткой Эльзой под Рождество, мечтала, что когда она вырастет и будет жить одна, у нее будет квартирка в Берлине, куда в детстве она выбиралась дважды в месяц из своего Потсдама, маленького и скучного. Мама брала ее с собой, когда ездила в Берлин, чтобы купить материю. Берта всегда была одета в вещи, сшитые из берлинской материи, и ужасно этим гордилась. А еще она часто мечтала, что будет писать картины в этой своей квартире. Берта всегда представляла себе квартиру в Берлине: большую, светлую, с окнами во всю стену, с цветами и картинами, картинами, картинами…
И вот теперь она действительно жила в Берлине, почти в самом центре, с мольбертом… хотя квартира была не такой уж большой, но вот окна были почти такими же большими, как и в далеких мечтах. Кроме этой комнаты, были еще две и кухня.
Другая комната была гораздо меньше, с арочными окнами и скошенным потолком. Это была единственная комната, где висели занавески: прозрачные тюлевые и другие, плотные, темно-красного цвета. Напротив окон стояла старая итальянская кровать, будто бы из дома тех самых Медичи. У кровати стояла маленькая тумбочка, тоже италь- янская и, кажется, того же происхождения, что и кровать. На тумбочке стояла лампа, выполненная в стиле модерн, а рядом телефон. Входило в моду иметь телефон у кровати и около одиннадцати утра отвечать сонным голосом, что легла всего пару часов назад и встанешь только к трем или даже позже… Эти лампа и телефон, как будто совершенно не вписывавшиеся по стилю, странно завершали и дополняли впечатление от комнаты. У стенки, между окнами, стояло трюмо с придвинутым пуфиком. Каждое новое утро Берта начинала с быстрого взгляда в зеркало, в котором отражалось ее худое и немного непропорционально длинное лицо, с выделявшимися скулам; и ее коротко постриженные волосы, по утрам торчащие и делавшие ее похожей на мальчика-подростка, с таким растерянным и беззащитным лицом, что хотелось скорее обнять ее и повторять, что все еще будет хорошо, потом… Когда же она просыпалась в дурном настроении, то задерживалась у зеркала, и почему-то, именно в такие минуты, ей назойливо приходило в голову одно и то же надоедливое воспоминание; она вспоминала свои причесываемые по утрам мамой длинные волосы, бежавшие коричневыми струями по плечам и по спине, подчеркивавшие правильность ее осанки.
Следующий раз, когда зеркало находило в себе отражение Берты, то это уже была девушка, аккуратно причесанная, слегка подкрашенная и уже совсем не беззащитная.
У другой стенки стоял итальянский шкаф, забитый одеждой, так как Берта давно уже не утруждала себя тем, чтобы все это разобрать. “Вот наступит лето, будет больше времени, да и настроения сегодня нет”, — думала она и быстро закрывала дверцу шкафа. В комнате всегда было удивительно светло и казалось, что солнце светит только для того, чтобы Берта, каждый раз заходя в комнату, кружилась, обнимаемая лучами, и со смехом падала на кровать…
Удивительная планировка квартиры иногда наводила Берту на мысль, что архитектор, спланировавший все это, не имел даже малейшего представления о гармонии и эстетике. Комнаты неловко прерывались кухней. Она так неожиданно выскакивала, что иногда и сама Берта этому удивлялась. И еще более странным было находить еще одну комнату после кухни.
Кухня маленькая, но уютная, была так же щедро обставлена, как и спальня. Стол, чем-то напоминавший по форме слезинку и подаренный Берте еще Алексом на ее двадцатитрехлетие, тогда он работал художником в какой-то фирме… Стулья, купленные гораздо позже, но в очень похожем стиле. На столе всегда стоял букетик жасминовых гардений, которые Берта покупала сама; это была, наверное, единственная традиция, которой она всегда следовала. Была, конечно, плита. Старая, но вполне удовлетворявшая потребностям хозяйки, которая готовить не умела, не хотела учиться и вообще предпочитала есть в кабачках, ресторанчиках, кафе… там, куда приглашали. Был шкаф с посудой, но Берта старалась в него не лазать, чтобы не брать посуды, ведь тогда приходилось бы ее мыть. Мойка была — и кроме этого сказать нечего. И холодильник, всегда полный фруктами и овощами, зачастую старыми и сгнившими, тоже был, но в каком-нибудь тайном уголке часто можно было бы найти и колбасу, и сыр, и даже иногда что-то более серьезное, купленное в соседней лавке, но Берта все это тщательно скрывала. Был еще один небольшой подвесной шкафчик, который Алекс всегда называл “баром”. Там у Берты был запас красного вина, коньяка и рома, а несколько раз там находилась и настоящая русская водка, хотя она пила только красное вино, которого было особенно много…
И спальную комнату, и кухню Берта обставила после удачной вы-ставки в Нюрнберге, когда было куплено сразу несколько ее картин и она получила довольно много денег. Правда, половина была потрачена на путешествие с Алексом в Италию, а остальное проели и пропили в трактирах. Именно после этой поездки Берте в голову пришла почти сумасшедшая (по стоимости) идея выписать мебель из Италии, что она и сделала, вернувшись в Берлин, несмотря на достаточно настойчивые уговоры Алекса этого не делать. Теперь именно эта мебель стояла в спальне.
В Берлин пришлось возвращаться поездом. Было необычно легко и весело. Дорога, сменяющие друг друга поезда… Рассказы соседей.
Она часто вспоминала, как они сели в очередной поезд. Их соседями оказалась очень милая итальянская семья, ехавшая навестить друзей во Франкфурте, а заодно и посмотреть частичку Германии. Берта смотрела на этих людей, на их девочку, которой было не больше пяти лет, — и тогда она в первый раз подумала о тихой семейной жизни, о доме недалеко от Берлина, в котором не будет ни окон во всю стену, ни мольберта, зато будут детские комнаты и будут еще дети, постоянно бегающие и веселые, она, готовящая и стирающая, не умеющая всего этого теперь; и Алекс — каждый вечер он будет возвращаться по-сле работы… где он будет работать, не так уж важно… и дети будут счастливо бросаться ему на шею и повисать, пока он сам их не попросит отпустить, а она будет стоять совсем близко и смотреть на Алекса… мужа-Алекса и на детей, и ждать когда он подойдет и поцелует ее и они все вмести пойдут ужинать. А потом, когда дети отправятся спать, прежде попрощавшись с родителями, она и Алекс будут садиться к камину и смотреть на огонь, просто смотреть, а уже совсем перед сном они вместе будут заходить в детскую и еще раз целовать детей. И не будет никаких трактиров, баров, пьяных художников и архитекторов, засыпающих прямо на полу ее мастерской. Тогда она посмотрела на Алекса…
— Знаешь, как только доберемся до Берлина, устроим пирушку. Пригласим всех-всех! И повеселимся. Ладно?
— Конечно, Алекс, конечно…
Последняя комната, самая маленькая из всех, была заставлена картинами, так как Берта готовилась к новой выставке в Брауншвейге, где очень любили начинающих художников и, по рассказам, покупали много картин. Берте очень хотелось написать как можно больше, на случай, если она там понравится. Среди этих картин были и старые. На одной из них было Женевское озеро, о котором Алекс рассказывал и мимо которого Берта однажды проезжала, путешествуя из Германии во Францию через Швейцарию. Берта любила слушать про то, как по утрам в Эвиане он подходил к окну и смотрел на дымку, укрывавшую еще сонное озеро и ему почему-то всегда казалось, что озеру удивительно тепло под таким покрывалом. А когда он просыпался поздно, или же утро было солнечным и врывалось в окна, Алекс смотрел на то же озеро, уже проснувшееся, и там, на другом берегу, виднелся швейцарский городок, спокойный, тихий. Монтре, кажется… Эти рассказы особенно поразили Берту, и она нарисовала все именно так, как ей представлялось по рассказам Алекса и по памяти. Ему эта картина особенно понравилась, и он говорил, что когда они вместе поедут к его родителям, то Берта должна обязательно захватить ее с собой.
Еще были огромные стеллажи с книгами, многие из которых были написаны и подарены друзьями-писателями, другие покупал Алекс. Он вообще любил книги, эту странную любовь он привез с собой из России.
Берта всегда удивлялась и с интересом слушала его рассказы про Россию, про то, как он с родителями, еще совсем маленький, спешно уезжал из Москвы. Она мало знала о той революции, слышала много историй об ужасной судьбе эмигрантов, покинувших Россию, а вместе с этим бросивших богатство и благополучие. И тем больше она удивлялась истории того, как удачливо устроились родители Алекса на юге Франции, как его отец скоро возобновил свою практику и опять образовывались очереди пациентов у его кабинета, многие из которых были русскими эмигрантами и подолгу задерживались в кабинете Петра Николаевича, а после могли вместе отправиться домой, к Алексу, где их встречала улыбчивая и немного полная Лидия Андреевна.
— Лидочка, согревай скорее еду, мы голодны. А, Леша, ну как дела, сынок? Как сегодня в школе?.. Ну молодец, милый, молодец. Иван Сергеевич, проходите и усаживайтесь. Лидочка, поторопись… Представляете, Алешенька делает удивительные успехи по француз-скому, а вот в Москве бы никогда не подумал, что у него это будет получаться. Ты рассказывал про…
Берте всегда казалось, что все говорилось именно так. Она даже могла представить себе интонации отца Алекса, иногда ей казалось, что она знакома с этими русскими людьми.
Перевод с немецкого Б.Геера.