ЗИГФРИД ЛЕНЦ
Из сборника рассказов “Людмила” (Siegfrid Lenz, “Ludmila”, Hoffman und Kampe Verlag, Hamburg, 1996)
ДЫХАТЕЛЬНАЯ ГИМНАСТИКА
Зигфрид Ленц — известный немецкий писатель,
совместно с Генрихом Беллем
и Гюнтером Грассом входил в «Группу 47».
С 1943 года принимал участие во второй мировой войне;
незадолго до ее конца дезертировал
и оказался в плену у англичан.
После освобождения учился в университете в Гамбурге.
Начиная с 1948 года, выступал в качестве журналиста,
а в 1951-м состоялся его дебют как прозаика
(роман «Коршуны в небе»).
Наиболее значительные произведения:
сборник рассказов «В зулейкенском милом раю…»,
романы «Урок немецкого», «Живой пример», «Краеведческий музей»,
сборник рассказов «Запах мирабели».
Произведения Ленца неоднократно
издавались на русском языке.
Рассказ «Дыхательная гимнастика»
был опубликован в его сборнике «Людмила».
(Siegfrid Lenz, “Ludmila”,
Hoffman und Kampe Verlag, Hamburg, 1996).
— Посмотрите вниз, какая бухта, — сказал Герольд.
Не глуша мотора, он остановил машину на одной из разъездных площадок узкой дороги и протянул руку, как бы желая этим жестом подарить нам мерцающий пляж и лениво набегающие волны. Потом он поискал мой взгляд — пытливо, настойчиво — и тихо спросил: “Ну как, Ханна, мир?” А когда я не ответила, он, ожидая проявлений восторга, обернулся к своему ассистенту и к Николь, сидевшим сзади. Поскольку, однако, оба они, явно оглушенные жарой, оставались в немой неподвижности, он решил, что ему следует самому похвалить себя.
— Вот видите, — сказал он, — в конце концов мы это место нашли и будем вознаграждены за все наши блуждания. — И он кивнул на пеструю табличку по другую сторону дороги. Табличка подтверждала, что там, внизу, в окружении иззубренных серых скал, расположен “Клуб Дельфин” — кучка миниатюрных, крытых соломой бунгало, отбрасывающих на пляж скупую тень.
Мы медленно съехали по ухабистой дороге, автомобиль качался и подпрыгивал на острых камнях; опустив стекло, я сразу же ощутила мягкий морской ветер, ощутила его как благодать для моего горящего лица. Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида, я убедилась, что Ламмерс по-прежнему держит руку Николь; их лица не выражали ни радости, ни облегчения, на них читалась лишь пассивная озабоченность — по-видимому, они, так же как и я, сожалели о своем согласии с планом Герольда совместно провести короткий отпуск.
Мы остановились перед окрашенным белой краской шлагбаумом, никого не было видно. Герольд вышел из машины и сделал то, к чему призывала надпись на трех языках: он ударил в корабельный колокол, болтающийся на металлической перекладине, ударил сразу несколько раз, как бы желая не только сообщить о нашем прибытии, но и дать понять, что люди приехали жизнерадостные и компанейские. Пока я вслушивалась в острую, тянущую боль, которую вызвал в моей голове резкий звук колокола, Герольд встал в позу перед щитом, похожим на герб, с приветственной надписью и двумя зависшими в прыжке дельфинами. Жестами вызывая нас из машины, он предложил нам сфотографировать друг друга на фоне щита, но не успел Ламмерс достать и навести фотоаппарат, как появилась Эмили. Она была боса. В ее черных волосах алел цветок гибискуса; сухощавое, тренированное тело было покрыто темным загаром. Из одежды на ней была только забавная юбочка из мочала, которая при каждом шаге негромко шуршала; маленькие, тугие груди прикрывала полоска ткани, которая, наверное, могла служить и галстуком. Улыбаясь, она поздравила нас с прибытием и представилась как сотрудница “Клуба Дельфин”, на которую возложена забота о развлечениях, физической активности и веселом настроении гостей. Затем Герольд представил нас: “Мой ассистент господин доктор Ламмерс и его супруга Николь, моя жена Ханна, Герольд Прайзинг”. Он счел необходимым добавить, что все мы, без исключения, исполнены самых радостных предвкушений. Эмили кивнула и повела нас в контору, которая находилась в центральном бунгало — круглом, неожиданно прохладном помещении, где висел гамак. Когда я вошла, из гамака вывалился белокурый парень. Ловко удержав равновесие, он положил книгу, которую читал, на красный транзистор. “Меня зовут Морис”, — представился он и обменялся с нами рукопожатием. На нем были белые льняные брюки, торс обнажен. Сев за узкий стол, на котором находилось несколько папок, он попросил Герольда передать ему бланки подтверждений и квитанции, на которые лишь бегло взглянул.
— Значит, это вы — профессор, — сказал он. — Мы ждали вас с друзьями.
Пока он открывал папку и искал наш заказ, Эмили дружески просвещала нас, сообщая, что здесь никого не называют по фамилии или титулу, каждый в клубе для другого просто товарищ и потому все обращаются друг к другу, разумеется, на ты и только по имени; такова традиция клуба, это создает атмосферу близости и усиливает дух коллективизма. Я невольно бросила взгляд на Ламмерса и Николь; они казались не только ошеломленными, но и подавленными, испытывающими, видимо, то же чувство неловкости, которое постепенно стало овладевать и мной. Я была убеждена, что никогда не смогу заставить себя обратиться к Николь или к ее мужу на ты. Когда мы покончили с формальностями, Эмили познакомила нас с местностью: показала столовую, души с пресной водой, подвела к защищенным от ветра игровым площадкам и в заключение доставила к нашим бунгало; мы получили восьмой номер, Ламмерсы — девятый. Прежде чем нас оставить, она предупредила, что ужинают здесь все вместе и, пользуясь случаем, вновь прибывшие должны представить себя в кратком выступлении. Герольд сделал вид, что очень этому рад. Его переполняла невыносимая оживленность, он то и дело простирал руки в сторону моря, мечтательно склонял голову набок, глупо вздыхал и просто не находил слов для восхваления этого, как он выразился, чарующего местечка. Когда мы расставались с Ламмерсом и Николь, он сумел уклониться от того, чтобы сразу же назвать их по имени, сказав лишь: “Итак, дети мои, до встречи”.
Я села на складной стул и предоставила Герольду втаскивать наш багаж. Мое лицо пылало, ноги горели, шея вспотела; я ощущала глухой гул в голове. Мне казалось непостижимым, как я могла позволить уговорить себя согласиться на эту поездку, на этот короткий отпуск в клубе, который Герольду якобы порекомендовал один коллега. Мои опасения, что наше появление здесь будет нам же самим казаться неуместным, подтвердились сразу же при встрече с Эмили и с этим Морисом: одной только своей преувеличенной любезностью они давали нам понять, что не причисляют нас к себе подобным. Герольд обратил внимание на мое дурное настроение, на мою раздраженность: внося очередную часть нашего багажа, он ободряюще кивал мне, ласково похлопывал по плечу и советовал забыть о привычках, а попросту принять участие в игре: “Ведь все это скоро закончится, — сказал он. — Откажись от своих предубеждений, и ты будешь поражена, сколько радости тебе это доставит”.
С поспешностью, крайне меня удивившей, он переоделся, повесил брюки и куртку на плечики, оказавшись на мгновение голым передо мной, и попросил найти для него зеленую спортивную рубашку, шорты и сандалии. Чувство сострадания охватило меня при виде его худого, бледного тела; в то же время я подумала о том, что передо мной крупный скандинавист, исследователь рун, автор одного из наиболее глубоких комментариев к “Codex runicus” Герольд Прайзинг, многократно цитируемый руководитель кафедры скандинавских языков и литературы. Не в силах удержаться, я спросила: “Зачем, Герольд, зачем ты привез нас сюда?” Он деловито ответил: “Я пригласил Ламмерса и Николь, это нечто вроде вознаграждения за его помощь, поскольку без него работа о “Магических рунах для защиты кораблей” еще долго не увидела бы свет. При его ассистентских заработках “Клуб Дельфин” ему не по карману”. “А ты уверен, — спросила я, — ты абсолютно уверен, что это единственная причина?” “А какая еще может быть причина?” — ответил он раздраженно, наклонился над туго стянутым свертком и расстегнул ремни. “Что это?” “Надувной матрац, — сказал он. — Я узнал, что здесь спят в гамаках, и потому, для тебя в частности, купил матрац, на всякий случай; надеюсь, его цвет — сине-красный — не будет тебя раздражать. В нем, кстати, четыре камеры и его можно надувать ртом”. “Неужели было необходимо брать именно эти цвета?” — спросила я. А он ответил: “Это был последний матрац в магазине. Ламмерсу достались шведские цвета1. Нас заверили, что он способен удержать на воде взрослого человека”. Впервые Герольд предстал передо мной в бермудах, он явно себе нравился и не замечал, насколько он смешон; в своей решимости до конца соответствовать местному окружению, он расстегнул рубашку, которая только минуту назад была им же наглухо застегнута. Явно угадав, почему я покачала головой, он сказал: “Ты что? В конце концов, мы еще вовсе не стары”. И нетерпеливо попросил меня надеть пляжный костюм цвета желтка, который он мне купил. “Ну же, Ханна, одевайся, снизойди, наконец, и я обещаю тебе то, что ты считаешь невозможным, — невинные радости адаптации.”
Внезапно послышался барабанный бой, он призывал, домогался и требовал, и когда мы вышли из бунгало, то на сверкающей песчаной площадке увидели Эмили; широко улыбаясь, она стояла позади двух высоких барабанов-бонго и жестами подзывала молодых людей и девушек, которые неспешно собирались вокруг нее. Герольд нащупал мою руку и потянул за собой. Время покоя миновало, Эмили приступила к реализации своей программы развлечений.
Началось ритмическое соревнование для пар; партнер-мужчина должен был отбивать на барабанах произвольный ритм, а в задачу девушки входило придать ритму танцевальное воплощение — босиком, на мягком, теплом песке. Партнеры выбирали друг друга необыкновенно быстро, что меня не удивило, и я испытывала только облегчение от того, что никому из этих парней не пришло в голову выбрать меня. Я не поверила своим глазам: у первой из танцовщиц, усыпанной веснушками пепельной блондинки, пупок был прикрыт серебряным скарабеем, которого она, наверное, так прочно закрепила, что он не отвалился даже во время танца. Нас, стоящих в кругу, попросили после каждого выступления выставлять оценки, от единицы до шести. Герольд непрестанно раскачивался, делая вид, будто он не в силах противостоять ритму, и каждый раз давал слишком высокие оценки, что нисколь-ко меня не удивило. Чем дольше продолжалось это ритмическое состязание, тем фантастичнее становились танцы, и по мере того, как падения танцовщиц на мягкий песок выглядели все комичнее, более радостным становилось настроение. Эмили сияла, демонстрируя зубы.
И тут с необъяснимым опозданием появились Ламмерс и Николь; он надел клетчатые спортивные брюки и скромную рубашку, на ней были очень короткие шорты песочного цвета и красная блузка, которую она завязала на животе пропеллерообразным узлом. Не только я воззрилась на нее, все обернулись, пораженные ее видом, забыв о танцовщице и не слыша звука барабанов. Никогда ранее не казалась она мне настолько красивой; я заподозрила, что при всех наших прежних встречах она пряталась за милой простоватостью. Какое превращение! Волосы, которые она обычно стягивала на затылке, были распущены и ниспадали на плечи; на ее лице, с правильными чертами, но, как я всегда считала, несколько вялом и апатичном, сейчас лежало выражение радостной безмятежности. Рот оставался слегка приоткрытым. И если вообще возможно, утопая по щиколотки в мягком песке, продемонстрировать всю грацию движения, то Николь это удавалось. Не знаю, откуда это пришло, но при виде ее мне вспомнилось слово “тростник”, и я подумала: она стройна, как стебель тростника.
Внезапно Герольд схватил меня за руку и сказал: “Давай, Ханна, теперь я буду бить в барабаны для тебя, пойдем же”. Я воспротивилась: “Не будь смешон”. Однако ему непременно хотелось выступить, и он просто отвернулся от меня, направился к Николь и избрал ее своей партнершей. Николь была в замешательстве, она колебалась, явно смутившись, но Ламмерс ободряюще кивнул ей, она вступила в круг и подчинилась ритму, который Герольд неумело для нее отбивал. Ее выступление не вызвало восторга у зрителей, танец походил на некое подобие лирической медитации — мечтательной, временами умеренно двусмысленной, — наибольшее впечатление производили, пожалуй, ее длинные ноги, лоснившиеся от крема для загара; правда, звуки барабана и не побуждали ее к чему-то большему. И тут наступил момент, когда она и Герольд взглянули друг на друга, я распо-знала в их взглядах тайную радость, и внезапно во мне возникла уверенность, что мы оказались в “Клубе Дельфин” не только из-за стремления Герольда вознаградить своего ассистента за научную помощь. Оценки за их танец, выставленные из вежливости или сострадания, были умеренными. Я услышала, как Герольд поблагодарил Николь и назвал ее по имени, она же старалась к нему не обращаться.
Против моего желания, Герольд пригласил их в наше бунгало, им не терпелось обменяться первыми впечатлениями от увиденного — под рюмку норвежской водки. Ламмерс привез ее из своей поездки в Торсбьерг и потом притащил сюда. Как легко далось Герольду соблюдение правил клуба и обращение к своему ассистенту на ты, он так свободно называл его по имени, будто делал это уже с давних пор, однако каждый раз, когда он произносил имя Ульф, казалось, что он его из себя выталкивает. После второй рюмки Ламмерс также рискнул тыкать Герольду, но говорил при этом быстро и как-то в сторону, называть же меня Ханной он явно пока не решался. Николь просто сидела, привычно молчала, и казалось, что фамильярное обращение ничего для нее не значит или же она не в состоянии к нему прибегнуть. Так же вела она себя и во время ужина в большом бунгало.
Когда мы вчетвером вошли в столовую, мне показалось, будто я очутилась на морском дне: преобладало зеленоватое, подводное освещение, с потолка свисали декоративные сети, в них поблескивали стеклянные шары; закрепленные на сетях высушенных морские звезды, раковины и лангусты парили над нашими головами. Эмили указала нам стол, на котором уже стояли два графина с вином и блюдо с теплым, пшеничным хлебом. Я не могла отвести взгляда от нескольких юных членов клуба, нацепивших к ужину бусы из ракушек на голое тело, кое-кто из них воткнул себе в волосы перья чаек, а одна курносая девушка появилась в сетчатой рубахе, в которую были вплетены стилизованные, вяло переливающиеся огненные медузы. Согласно традиции клуба Герольда попросили представиться. Уже когда он поднимался, я поняла, что мне предстоят мучительные минуты. В своей речи, которая ему казалась забавной, он дал понять, что имя Герольд приблизительно столь же древнее, как предметы, которыми он профессионально занимается; первоначально, говорил он, этими предметами — деревянными брусочками — пользовались для предсказаний и волшебства, хотя, правда, его имя в подобных целях неприменимо. Тем не менее, заявил он, и то, и другое нуждается в исследовании, а исследования открывают нам приметы прежней жизни. И поскольку слушали его с улыбкой, он до конца использовал свой ход, сразу же представив и нас. Назвав всех по именам, он упомянул, что мы в большей или меньшей степени принадлежим к одной профессии, и затем сел под скупые аплодисменты. Он по очереди посмотрел на каждого из нас. Ему хотелось знать наше мнение о его краткой речи. “Ну как, Ханна?” Я сказала: “Ты, наверное, не в силах скрывать того, что ты исследователь рун.” “Но ведь это, — сказал Ульф, — так характерно для Герольда.” Николь немного подумала и спустя мгновение прошептала: “Мне понравилось”. Она говорила в стол, стараясь избегать взгляда Герольда.
