ВЫХОД В ГОРОД
БЫЛЬ И НЕБЫЛЬ
РУСТАМ РАХМАТУЛЛИН
Есть быль и небыль. Нужно начинать в Царицыне, чтобы убедиться, что небыль — есть. Труднее убедиться в существованьи были, возможно потому, что быль — была. Но потому мы и начинаем в Коломенском, что не ищем легких путей.
2.
Когда петербуржец Кваренги рисовал Коломенское, он запечатлел и дворец — восьмое чудо света, деревянное же первое; дворец, уже снесенный к тому времени. Чудо проявления дворца на панораме нам объяснят легко: использовались старые рисунки, не говоря уже о сделанной до сноса точной модели. Эти бескрылые позитивизмы мы отставим как мешающие чувствовать и думать, что Коломенский дворец инакосуществует и может быть увиден, как свет звезды погасшей. Так чувствуют на протяжении двух с четвертью веков, прошедших с угасания звезды, все, кто сознал эту потерю как потерю. Даже мы могли бы захватить начальным краем жизни поздний край жизни дворца: дерево в срубе живо на московской широте лет триста.
Растерянное допущение, что, может быть, дворец снесен гораздо позже, чем об этом состоялся указ, — еще одна коломенская временнбя аномалия. Дворец снесен. Настолько, насколько можно истребить неистребимое. Погиб, как деревянная Москва, моделью коей послужил, поскольку служит ею все каменно-деревянное Коломенское (в нем “множество жилищ градови равнится”, — писал Симеон Полоцкий в первом из литературных описаний дворца). Снесен — но в каждую минуту может быть воссоздан с точностью до лемеха и жив в самой неистребимости подобного желания у разных поколений.
Царицыно же строится и, недостроенное, реставрируется третий век. Небыль и быль — они и за гранью видимого небыль и быль.
У Кваренги за коломенский дворец заходит солнце. Николай Львов, составляя подпись к рисунку товарища, комментировал эту подробность так: “Означенный терем восходящим солнцем есть тот самый, в котором родился Петр Великий. Московский лирик Сумароков зделал на оне достопамятное строение… следующую надпись: “Ко щастью Роскому в сем месте рок был щедр, Природа извела сокровище из недр, Дохнул от высоты к нему небесный ветр, Родился в доме сем великий россам Петр”.”
“Означен восходящим солнцем” — оговорка, сделанная, может быть, навстречу Кваренги, у которого на панораме солнце испускает отнюдь не вечерние лучи, а может быть — навстречу Сумарокову. Но эта оговорка Львова, кажется, расскажет нам коломенские тайны.
Мы бы могли истолковать ее в том роде, что восхождением Петра попраны алтари, смотрящие, как знаем, на восток, — и это было бы публицистическою правдой. Мы бы могли сказать и так, что восхождение Петра есть в сущности закат, — и это было бы и правдой, и неправдой. Но дело не в Петре — дело в Коломенском.
В Коломенском восток и запад сорваны со своих мест, идет вращение. Но у здешних церквей XVI века алтари не выделены на фасадах традиционными апсидами. И более того, они центричны. Центричность Вознесенской церкви, Георгиевской церкви-колокольни, Предтечен-ской пятибашенной церкви за оврагом (где лишь у главной башни есть апсида, зажатая, однако, между боковыми башнями) делает круговерть горизонтальных координат в Коломенском безболезненной для этих памятников — но и подчеркивает факт круговращенья и его формообразующую роль. Для церквей Коломенского опасно было бы одно смешение верха и низа. Коломенские храмы укоренены в подвижном, путешествующем космосе — и означают в нем незыблемость стержней вращения, таинственную тишину неподвижного центра. Таков в Москве Иван Великий — столп, предшествующий Вознесенскому в тех смыслах, о которых ниже, и связанный с ним зрительно, одной дистанцией огненного телеграфа, а также планировочным замыслом южной оси города. Таков же и собор Василия Блаженного, также имеющий в Коломенском пару — последование или прообраз? — Предтеченскую церковь за оврагом. Декоративные кирпичные спирали на сводах центральных башен обоих храмов — еще один намек на коловерть Коломенского и Москвы, круглого города. Многосоставность, неявность главного фасада, объемность, полнота трех измерений деревянного дворца в Коломенском были явления той же природы.
Коломенское (как и “коломень” — околица, в сем случае околица Москвы) — от “коло”, круг (замечание Юрия Годованца). Коломенское все вокруг себя да около Москвы.
В Царицыне Баженов был целиком подвластен этому движению. Исследователи даже нанизывают все строения усадьбы на тройную спираль с центром в точке храма Живоносного Источника, хотя спираль Баженова есть, в плоскости сознанья зодчего, только еще одна масонская фигура. И все-таки в Царицыне, каким задумывал его Баженов, не было здания, длина которого настолько превосходила бы ширину, чтоб создавалось впечатленье торможения, препятствия вращению. Здесь все округлые, граненые или совсем уж сложные, но знающие аэродинамику павильоны с легкими сквозными коронами. Даже большой дворец здесь был разбит на три тождественные и почти равносторонние фигуры, неосторожно уравнявшие императрицу, свиту и наследника, с ударением на веские права последнего. Этот полет дворца и был жестоко прерван Екатериной. Новый дворец, дошедший до сего дня, с его продольной протяженностью и ясным выделеньем главного фасада, предназначался к торможению.
Маневр такого торможения был препоручен Казакову, создавшему не лучшую свою работу. Но не в антитезе торможения/полета суть антитезы Казаков/Баженов. Ибо трудно себе представить лучший снаряд для полета, чем кажущийся круглым в плане, купольно-центрический Петровский замок Казакова (“Прощай, свидетель падшей славы, Петровский замок. Ну, не стой! Пошел!..”). Просто десятилетие, отделяющее царицынскую драму от этой веселой постройки, отяжелило волю государыни.
Волей государыни был предназначен к торможению и новый дворец в Коломенском, дворец на новом месте — на бровке берега, подле Вознесенского столпа, дворец слабо запомнившийся, мало запечатленный, недолго живший, едва ли бывший вообще — в том смысле, в каком мощно был дворец старых царей. Екатерина попыталась приметать к взлетающему окрыленному коломенскому храму крыло флигеля, руль против вращения горизонта. На площади перед коломенским столпом Екатерина чувствовала головокружение, как чувствуем его и мы.
Летний дворец на том же месте, XIX века, столь же мало памятный, прожил свои полвека в борьбе с самим собой: его тормозящая протяженность была пронизана сквозными колоннадами и облегчена бельведером.
Николай же Первый был последний, кто еще пытался остановить Коломен-ское, расколдовать его. Придворный зодчий Штакеншнейдер рисует на краю холма свой вариант дворца — но какой! Вознесенский храм включается проектом в состав дворца; мало того, неповторимый образ храма дублируется на другом конце постройки. Все убито. Только и эта небыль не сбылась — и вскоре потрясенный видом Вознесенского столпа Гектор Берлиоз письмом Владимиру Одоевскому обозначит перемену, да что там, просто отворенье взгляда на шедевр, дотоле словно не замеченный никем, “забытый в шатре своей неповторимости”. Коломенское осталось вращаться.
4.
Коломенская церковь Вознесения — стержень окрестности. И даже источник ее удивительной формы мы вправе искать, апеллируя к гению места. Найдем ли?
Церковь — дом Божий и образ Истины. Как дом, она следит за модой. Как Божий, не спешит ее принять, ибо недвижна Истина. Первый шатровый храм Москвы, России, мира — первый по времени и по достоинству — есть художественный взрыв. Взрыв формы, не подготовленный ничем. Ничем, на что мы можем указать уверенно. Даже подсказка летописца, потрясенного увиденным, о построении столпа “вверх на деревянное дело” никому еще не разъяснила тайны, ибо сами эти слова — часть тайны (местной тайны связи дерева и камня, может быть), это зашифрованная речь, а вовсе не ключ к шифру. Перед Вознесенским храмом часто говорят пустое или умолкают, как умолкают перед несказуемым. Но, как и в случае со Львовым и Кваренги, проведать что-то позволяют оговорки говорящих.
И в этом смысле знаменитое письмо Одоевскому Берлиоза не прочитано до сих пор, хотя известно широко — в следующем переводе:
“Ничто меня так не поразило в жизни, как памятник древнерусского зодчества в селе Коломенском. Многое я видел, многим любовался, многое поражало меня, но время, древнее время в России, оставившее свой памятник в этом селе, было для меня чудом из чудес. Я видел Страсбургский собор, который строился веками. Я стоял вблизи Миланского собора, но, кроме налепленных украшений, я ничего не нашел. А тут передо мной предстала красота целого. Во мне все дрогнуло. Это была таинственная тишина. Гармония красоты законченных форм. Я видел новый вид архитектуры. Я видел стремление ввысь, и я долго стоял ошеломленный.”
Только, ба, о храме ли Вознесения говорится в этом лестном для русского слуха письме? Поначалу, конечно, о храме. Но уже во втором предложении предмет подменен: “Многое я видел… но время… было для меня чудом из чудес”. Таинственная тишина, гармония, законченная форма оказываются словами описания древнего русского времени, оставившего памятник в Коломенском. И лишь в конце пассажа Берлиоз опоминается и говорит про новый вид архитектуры — или это время обладает у него архитектурой? Во всяком случае, стремленье ввысь этой архитектуры есть так же свойство порождающего времени, как таинственная тишина, гармония, законченная форма, красота времени стали свойствами рожденной им архитектуры.
Коломенскую временнэю аномалию — как прежде Львов пространственную — и ее формообразующую роль открыл нам музыкальный корифей. Или его быть может и небрежный, но и небрежный неслучайно переводчик. Он проговорился о тех тайнах, о которых молчит все глуше солнечный круг коломенского часового пня.