УРСУЛА
ДЖЕРАЛЬД ДАРРЕЛЛ
Между шестнадцатью и двадцатью двумя годами на моем жизненном пути довольно часто появлялись интересные девушки, но они быстро исчезали, не оставляя после себя даже воспоминаний. Единственным исключением из этого правила оказалась Урсула Пендрагон Уайт. На протяжении нескольких лет она регулярно то возникала, то снова исчезала из моей жизни, как кукушка из ходиков, и из всех моих приятельниц только ей удавалось вызвать во мне весь спектр чувств от тревоги и уныния до захватывающего дух восторга и леденящего ужаса.
Впервые Урсула привлекла мое внимание на крыше двадцать седьмого автобуса, величественно плывшего по улицам Борнмута, респектабельнейшего курортного города, где я в то время жил. Я занимал в этом автобусе место сзади, а Урсула и ее спутник сидели впереди. Я мог бы и не обратить на нее внимания, если б не ее голос, мелодичный и всепроникающий, как песня механической канарейки. Оглядываясь в поисках источника этих сладчайших звуков, я наткнулся взглядом на профиль Урсулы и уже не мог от него оторваться.
Ее лицо, и прекрасное, и необычное, обрамлял темный ореол коротких, вьющихся от природы волос. Огромные глаза под удивленно приподнятыми бровями оттенялись очень густыми и длинными ресницами и были того темно-синего, почти фиолетового цвета, какой бывает на ярком солнце у незабудок. Рот у нее был безупречной формы, с белыми ровными зубами; таким ртом никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя есть копченую рыбу, лягушачьи лапки или кровяную колбасу.
Но больше всего поражал воображение ее нос. Я никогда прежде не видел такого носа. Он был длинным, но не чересчур, и сочетал в себе три разных стиля. Начинался он как классический греческий, но потом с ним происходило нечто невероятное. Он вдруг шел вверх, как нос очень элегантного пекинеса, а затем, казалось, кто-то деликатно срезал самый кончик, чтобы сделать его плоским. Боюсь, что в моем неумелом описании он выглядит не слишком привлекательно, но смею вас заверить, результат был потрясающий. Молодые люди, единожды взглянувшие на нос Урсулы, влюблялись в него слепо и без оглядки. Это был такой прелестный и необычный нос, что вам сразу хотелось познакомиться с ним поближе.
Я был так заворожен ее носом, что прошло несколько секунд, прежде чем я очнулся и начал вслушиваться в доносившиеся до меня обрывки разговора. Тогда-то я и обнаружил еще одну прелестную особенность Урсулы: она вела суровую, решительную и непримиримую борьбу с английским языком. Если все прочие люди послушно говорят на родном языке так, как их тому учили, то Урсула избрала подход более воинственный и своевольный. Она хватала английский язык за шиворот, выворачивала наизнанку и заставляла слова и фразы выполнять ее приказания и означать то, что они означать вовсе не собирались. В данный момент, наклонившись к своему спутнику, она продолжала разговор, начатый еще до того, как я вошел в автобус.
— И папа говорит, что в ухо, что по уху, но я не согласна. Это огонь без дыма, и мне кажется, что ее нужно предупредить. Верно?
Молодой человек, похожий на ищейку с расстройством пищеварения, кажется, был озадачен не меньше моего.
— Не знаю, — сказал он. — Веселенькая история.
— Здесь нет ничего смешного, дорогой. Это серьезно.
— У некоторых людей, — сказал молодой человек с видом древнегреческого философа, одаривающего учеников плодами своей премудрости, — у некоторых людей правая рука не знает, что делает левая.
— Дорогой, — изумилась Урсула, — откуда же ей знать? Рука ведь не умеет разговаривать, и глаз у нее нет; но дело не в этом. Я хочу сказать, что… Ой! Нам выходить. Милый, скорее!
Они стали спускаться к выходу, а я смотрел ей вслед. Высокая, небрежно, но элегантно одетая, с гибкой, трепещущей фигурой, внушающей юношам греховные мысли, с длинными красивыми ногами, она сошла на тротуар и, все еще оживленно беседуя со своим спутником, затерялась в толпе.
Я вздохнул. Она была так прелестна! Неужели злая судьба показала мне ее на мгновенье лишь затем, чтобы отнять навсегда? Но я ошибался. Через три дня Урсула вернулась в мою жизнь, где и осталась, с некоторыми перерывами, на пять лет.
Я был приглашен к приятелю на день рождения и, войдя в гостиную, услышал чистый, как флейта, голос девушки из автобуса.
— Обожаю морские вольтажи, — серьезно говорила она высокому молодому человеку. — Путешествия у меня в крови. Папа говорит, что я самое настоящее перекати-поле.
— С днем рождения, — сказал я хозяину дома, — а в благодарность за столь ценный подарок представь меня этой девушке с необыкновенным носом.
— Урсуле? — удивился он. — Ты что, на самом деле хочешь с ней познакомиться?
— Это цель моей жизни, — заверил я.
— Ладно, только потом не жалуйся — сказал он. — Если ты ей понравишься, она сведет тебя с ума. Местная психушка забита ее приятелями.
Мы подошли к девушке с восхитительным носом.
— Урсула, — стараясь выглядеть невозмутимым, сказал он, — тут кое-кто хочет с тобой познакомиться. Джерри Дареллл. Урсула Пендрагон Уайт.
Урсула повернулась, залив меня невыносимым сиянием своих синих глаз, и подарила мне очаровательную улыбку. Анфас ее нос оказался еще прелестнее, чем в профиль. Я взглянул на нее — и погиб.
— Привет, — сказала она. — Вы — чудик, верно?
— Я бы предпочел репутацию элегантного, красивого, остроумного и легкомысленного повесы, — сказал я сокрушенно, — но если вам так угодно, быть мне чудиком.
Ее смех прозвенел как колокольчик.
— Простите, — сказала она, — это было невежливо с моей стороны. Но вы ведь любите животных?
— Да, — признался я.
— Тогда вы-то мне и нужны. Я целыми днями спорю об этом с Седриком. Он страшно упрямый, но я знаю, что права. Собаки ведь могут впадать в прострацию?
— Ну, — сказал я рассудительно, — если их бить семь дней в неделю…
— Нет, нет, нет! — нетерпеливо, как глупому ребенку, объяснила Урсу-ла. — Прострация — это когда они видят духов, чувствуют смерть и все такое.
— Вы имеете в виду транс? — предположил я неуверенно.
— Нет, — строго сказала Урсула. — Я знаю, что я имею в виду.
Покончив с благородными собачьими качествами и провидческими способностями, я коварно перевел разговор на музыку. В Павильоне был назначен концерт, на который мне удалось достать билеты, и я подумал, что это достойнейший способ подружиться с Урсулой.
Я спросил, любит ли она музыку.
— Просто обожаю, — сказала она, блаженно закрывая глаза. — “Любовь — тарелка музыки, играйте”1.
Она открыла глаза и радостно мне улыбнулась.
— Вы хотите сказать… — начал я неосмотрительно.
Нежный и мечтательный, как лесная фиалка, взгляд Урсулы внезапно стал колючим, как замороженная ракушка.
— Не хватает еще, чтобы вы начали мне объяснять, что именно я хочу сказать, — сказала она с угрозой в голосе. — Этим занимаются все мои приятели, и я с ума схожу. Они вечно меня исправляют, словно я… контрольная, что ли.
— Вы не дали мне закончить, — дерзко сказал я. — Я спрашивал, не хотите ли вы сказать, что ваша любовь к музыке так сильна, что вы благосклонно примете приглашение на завтрашний концерт в Павильоне?
— Ой! — оживилась Урсула. — Неужели у вас есть билеты?
— Это наиболее распространенный способ посещения концертов, — заметил я.
— А вы ловкий. Я пыталась достать билеты на прошлой неделе, но все были проданы. Обязательно пойду!
Когда я, очень довольный собой, собрался уходить, хозяин дома поинтересовался, как у меня дела с Урсулой.
— Замечательно, — сказал я, окрыленный своим успехом. — Завтра я веду ее обедать и на концерт.
— Что?! — воскликнул он в ужасе.
— Ревность тебе не поможет, — сказал я. — Ты неуклюж и простоват, хотя и славный парень, а привлекательным девушкам вроде Урсулы нужно обаяние, немножко блестящего остроумия, капелька je ne sais quoi2…
— Нет, — сказал хозяин дома. — Несмотря на твою вопиющую самонадеянность, я не могу позволить тебе, моему другу, ринуться очертя голову в преисподнюю и не протянуть руку помощи.
— О чем ты? — спросил я с неподдельным интересом, так как похоже было, что он не шутит.
— Послушай, — как можно убедительней сказал он. — Будь начеку. Лучше всего было бы позвонить ей вечером и сказать, что у тебя грипп, бешенство… Я знаю, ты этого не сделаешь — ты слишком ослеплен; но ради всего святого, послушайся моего совета. Когда ты поведешь ее обедать, спрячь меню подальше — если, конечно, какой-нибудь усопший родственник не оставил тебе только что пару сотен. У нее аппетит прожорливого питона и никакого представления о деньгах. Теперь насчет концерта… Разве ты не знаешь, дружище, что дирекция Павильона бледнеет и дрожит при одном упоминании ее имени? Что они годами ищут законный способ не пускать ее на свои концерты?
— Но она сказала, что очень любит музыку, — испуганно сказал я.
— Да, и музыка оказывает на нее страшное действие, но не страшнее, чем она — на музыку. Я сам видел, как после представления “Волшебной флейты” первая скрипка, рыдая, сосала нюхательную соль, как младенец молоко из бутылочки. И я верю слухам о том, что, когда она пришла на “Весну священную” Стравинского, дирижер поседел за один вечер. А когда здесь выступала Айлин Джойс и на концерте была Урсула, она столь пагубно подействовала на несчастную пианистку, что в антракте та забыла переодеться.
— Ну, это… это могло случиться по недосмотру, — сказал я.
— По недосмотру? По недосмотру? Скажи, ты слышал когда-нибудь, чтобы у Айлин Джойс кончились платья?!
Признаюсь, тут я сдался.
Он бережно, с видом добряка-вешателя, подтолкнул меня к двери.
— Не забудь, — прошептал он, сочувственно пожимая мою руку, — я твой друг. Если понадоблюсь — звони в любое время дня и ночи.
С этими словами он захлопнул передо мной дверь, и я в полном смятении чувств побрел домой.
Но утром я воспрянул духом. В конце концов, думал я, Урсула — исключительно хорошенькая девушка, и не может быть, чтобы такая привлекательная особа настолько не умела себя вести. Наверное, мой приятель пробовал за ней приударить, а она, столь же умная, сколь и прекрасная, дала ему от ворот поворот. Так себя успокаивая, я оделся с особой тщательностью и пошел встречать ее на вокзал. Она объяснила, что вынуждена ездить в Борнмут поездом, потому что живет в Линдхерсте, в Нью-Форесте, “а папа всегда берет “роллс”, когда он мне нужен”. Волнуясь, я ждал на платформе прибытия поезда. Когда я поправлял галстук в двадцатый раз, со мной заговорила пожилая дама, надежда и опора местной церкви, каким-то образом подружившаяся с моей матерью. Я стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу и отчаянно желая, чтобы старуха убралась прочь — при первой встрече с новой подружкой предубежденная и ханжеская аудитория нужна человеку меньше всего. Но она вцепилась в меня, как пиявка, и когда покрытый слоем сажи и недовольно ворчащий паровоз медленно подкатил к перрону, она все еще излагала мне подробности последней благотворительной распродажи. Я не очень вслушивался в рассказ о том, что сказал ей викарий, — я пристально следил за открывающимися дверьми вагонов, стараясь не пропустить Урсулу.
— И тогда викарий сказал: “Я, миссис Дарлингхерст, лично расскажу епископу о вашей самоотверженной преданности органному фонду”. Он, разумеется, не должен был этого говорить, но это так по-христиански, не правда ли?
— О, да… да… Очень… мм… чутко с его стороны.
— Я тоже так подумала. И я ему говорю: “Викарий, я только бедная вдова…”
Я так и не узнал, какими еще тайнами своей личной жизни осчастливила она викария, потому что за спиной у меня раздался оглушительный приветственный клич.
— Милый! Милый, я здесь! — кричала Урсула.
Как только я обернулся, Урсула бросилась ко мне и приникла к моим губам с жадностью изголодавшегося шмеля, нашедшего первый в сезоне цветок клевера. Когда мне наконец удалось вырваться из ее осьминожьих объятий и я огляделся в поисках миссис Дарлингхерст, та уже удалялась, пятясь по платформе с видом человека, долго жившего отшельником и неожиданно очутившегося на самой отвратительной римской оргии. Я жалко ей улыбнулся, помахал на прощанье, крепко взял Урсулу за руку и повел прочь с вокзала, пытаясь тем временем стереть со своего рта несколько фунтов губной помады.
На Урсуле был очень элегантный синий костюм, выгодно оттенявший ее неправдоподобно большие глаза, и изящные белые кружевные перчатки. На согнутой руке она держала удивительную корзинку с длинной ручкой, похожую на миниатюрную корзину для пикников. Запаса косметики в ней наверняка хватило бы, чтобы выдержать несколько лет осады.
— Милый, — сказала она, восторженно глядя на меня. — У меня прекрасное настроение. Такой чудный день! Обед вдвоем и — концерт… Ууу-ммм! Рай!
Когда несколько мужчин у билетной кассы, услышав, сколько сладострастия вложила она в слово “рай”, посмотрели на меня с зави-стью, я почувствовал себя гораздо лучше.
— Я заказал столик… — начал я.
— Милый, — перебила меня Урсула, — мне срочно нужно в туалет. В поезде его не было. Купи мне газету, и я пойду.
Несколько человек остановились и уставились на нас.
— Шшш, — сказал я торопливо, — не так громко. Зачем тебе газета? В кабинках есть бумага.
— Да, милый, но она такая тонкая. Я люблю хорошую, плотную подстилку на сиденье, — объяснила она своим чистым голосом, похожим на перезвон колоколов морозной ночью.
— На сиденье?
— Ну да. Я никогда не сажусь прямо на сиденье, — сказала она, — потому что моя знакомая как-то села и подхватила эмблему.
— Ты имеешь в виду экзему? — спросил я робко.
— Нет-нет, — сказала она. — Эмблему. Весь покрываешься идиотскими красными точками. Скорее, милый, купи мне газету, я просто умираю.
Я купил ей газету, проследил за тем, как она, расхваливая эту непреодолимую для микробов преграду, исчезла за дверьми дамской комнаты, и задумался, не называл ли ее кто-нибудь из многочисленных друзей экземой совершенства.
Перевод с английского Анны МАКАРОВОЙ