СИДЫ
От покрова моря
по великой тайне племени богини Дану
и по пене двух коней Эмайн;
через сад Морриган;
по хребту великого кабана,
по долине великой лани;
по спинному мозгу жены Федельма;
между кабаном и кабанихой,
по берегу коней Деа;
между королем Анада и его слугой;
до Монкуйле, что у четырех углов света;
по великому преступлению
и остаткам великого пира;
между большим и малым котлом
до садов Луга и, наконец,
до дочерей племянника Тетраха, короля Фоморов.
“Сватовство к Эмер”.
ГЕЛА ГРИНЕВА
Одно из непреодолимых стремлений человечества — стремление к прекрасному миру. В зависимости от образов и представлений этого прекрасного мира возникают цели, пути и способы его достижения.
Так однажды в образах, звуках, своеобразном способе мирочувствования Средневековья я узнала очертания своего прекрасного мира. Нет, это не было ни вытеснением реальности, ни бегством в экзотическое прошлое, назад, к Золотому веку. Средневековье как модель осмысле-ния и прочувствования мира пришлось мне на удивление впору: в соотношении лада и тона, звука и стиха в “Carmina burana”; в соотношении белизны листа, шрифта, содержания текста и количества кадмия в книжной миниатюре; в соотношении верха и низа; времени и вечности; внешнего и внутреннего. Тогда вдруг отыскались странные маршруты в крошечные книжные лавки, затерянные в подвалах, тогда же нашлись, будто бы случайно, списки средневековой инструментальной музыки в библиотеках провинциальных консерваторий. Тогда же родилась серия работ “Непотопляемый Город” — графики с невыносимой протяженностью вертикалей, переходящих в звенящий пунктир, с дремучестью, вязкостью горизонта. “Непотопляемый Город”, о котором я должна была молчать, а я проболталась — и он утонул, казалось навсегда, в моем сумеречном подсознании, не поддерживая меня на плаву даже ночью, даже во сне.
По средневековой традиции принимать как должное несовместимость идеала прекрасной жизни и абсолютно невероятной реальности, я работала тогда в молодежной газете, очень сумбурной и революционной. Однажды в октябре 1993-го ко мне зашли мои товарищи по цеху. Поскольку происходящее за окном не располагало к оживленной беседе, я решила занять гостей рассказом о Втором Крестовом походе. Надо сказать, что именно с этого времени история завоевания Гроба Господня и примыкающих к нему территорий перешла в область упрямого отстаивания чистой идеи, трогательного, хоть и бесконечно наивного романтизма. Арена крестовых завоеваний неукоснительно превращалась в театральные подмостки, достойные сценарного гения Шекспира. Увлекшись, я оплакивала судьбу Ричарда Львиное Сердце, жившего так, будто он и есть восставший ото сна Артур, и посему так легко и коварно преданного мелочным Филиппом-Августом, и судьбу Фридриха Барбароссы, всегда на чуть-чуть опаздывавшего совершить свой самый главный подвиг…
В гробовом молчании слушали меня мои товарищи. Наконец один из них выдавил:
— Гела, я вынужден тебя очень огорчить, но… Фридрих Барбаросса умер. Он давно уже умер.
Они встали и ушли сдавать внеочередной номер. Я поняла, что ушла из газеты. В ту же ночь мне приснился Непотопляемый Город. Его обитатели толпились у моей кровати и заверяли, что я прощена и отныне дорога в Город мне открыта…
Хейзинга пишет, что “в те моменты истории, когда человечество удовлетворяет свои стремления к прекрасной жизни стремлением к наивысшей продуктивности и более справедливому распределению товаров, где содержанием идеала является благоденствие, свобода и культура, там и к искусству жить предъявляются сравнительно малые требования”. В Средние же века идеал прекрасности бытия не затрагивает качества мира — ибо все хорошо, будучи установлено попущением Господним. Только человек, его личные несовершенства, глухота и невнимательность ввергают мир во всяче-ские неприятности. Получается, что стремление средневекового человека к прекрасной жизни выражалось в пре- образовании форм жизненного уклада в формы художественные. Причем, в отличие от человека Нового времени, он делает это не только (и не столько) в рамках художественного произведения, но и саму жизнь общества наполняет элементами игры (термин современного человека) со временем и пространством, новыми формами. Самые высокие требования предъявляются именно к искусству жить.
Удивительно, но современный человек действительно не в состоянии поверить в “органичность”, естественность такого восприятия жизни, называя его “игрой”, а пространство, на котором развивается это действо (например, феноменальное пространство саг и сказаний кельтов, пронизанное сетью реального и сюрреального), — “условным ускользающим хронотопом”. Именно от интерпретаций чуждого времени предостерегал Хейзинга: “Современные медиевисты чаще всего обращаются к официальным источникам, отметая хроники из-за их, якобы, недостоверности, тем самым впадая в опасную ошибку интерпретации сознания средневекового человека по канонам Нового времени”. Действительно, “неправдоподобие” хроник — иллюстрация чего-то большего, чем просто желание надуть гипотетического исследователя из будущего.
Средневековый человек был равнодушен к бытовому времени: он не делает для истории различий — произошло с ним что-то, происходит или только еще произойдет. Он вообще не рефлексирует по поводу своего места в истории.
Смешение времен для него — лишь способ проверить сообразность своих поступков поступкам легендарных героев, приближенных обостренным восприятием прошлого времени.
Ни для кого не секрет, что средневековый мир весьма своеобразно воспринимал и свойства пространства. Поскольку преимущественное внимание тради-ционно уделяется позднему, готическому Средневековью, то определяющим направлением становится, естественно, вертикаль. Действительно, именно на этой оси, переходящей в немыслимый пунктир с обеих сторон, закладывались небесные сферы, указывающие на Божественное присутствие, на этой же линии, зеркально отражаясь, небесные сферы обращались в человеческие и, точно сохраняя количество делений, устремлялись вниз. От вертикали веет холодной гармонией математики, Божественной механикой, схоластической головоломкой, сослужившей впоследствии службу спекуляциям о “тайне для избранных”, с таким рвением маскируемой под покровами многочисленных лож XIX века.
Для средневекового человека вертикаль — поклон непостижимому Всевышнему.
Средние века, как времена, упорно тяготеющие к гармонии, к равновесию, не могли не разработать горизонтальную ось пространства. Как раз именно горизонталь — наиболее освоенное направление. Безусловно потому, что человек в принципе чувствует себя уверенней на плоскости, нежели на вертикали. Кроме того, в те времена человек был осознанно подвижен, перемещаясь по плоскости не только ради поддержания жизни, а ради любопытства, по традиции. Именно в Средние века появляются многочисленные карты, именно это время богато географическими открытиями (так, по всей видимости, была дважды открыта Америка: святым Бранданом и викингами). Так называемый обыватель гораздо меньше был привязан к недвижимости и не воспринимал смену мест как катастрофу: паломничества, ярмарки, поиск ученичества, миграции занимали огромную часть человеческого бытия. Не случайно, что именно ось горизонтали так утоптана, украшена, любима.
И не только в бытовом, утилитарном смысле. Горизонталь — это выражение дохристианской сущности, это ось Демиурга. Именно на ней находят воплощение образы дикой, дремучей, загадочной души. Вся космогония Средневековья (опирающаяся в свою очередь на ту самую парадоксальную, псевдоисториче-скую традицию саг и сказаний как германского, так и кельтского происхождения) заложена на горизонтали. Парадоксально, но именно на ней расположен Потусторонний мир; именно здесь нашли воплощение главные символы средневековой мысли: Путь как символ познания; Лес (дебри) как символ тайны; Холм (не движение вверх, а движение внутрь) — как символ озарения, проникновения в тайну. Именно горизонталь являла собой счастливую возможность “дотянуться” до тайны, до замысла Демиурга.
Вот и займемся теперь феноменом, порожденным средневековой дорогой — осью, убегающей за горизонт. Горизонталь всем доступна. Каждый способен добрести до перекрестка дорог. До колодца — перекрестка стихий. До холма — перекрестка пространств. Каждого в пути может застать ночь. Или метель. Смена времен. Это обычное дело для путника, поэтому нет ничего странного и в том, что с границы стихий каждый может попасть в мир парадокса, инаковости, игры с пространством-временем. Ни для одного человека того времени не было секретом, что в Самайн — праздник границы зимы — можно было практически официально, открыто перейти в потусторонний мир.
Феномен заключается в том, что для средневекового человека с его протяженной, бесконечной горизонталью не стоял вопрос “верить или не верить”, принимать ли близость инаковости всерьез. Ему просто доподлинно, с младых ногтей, был известен этот маршрут, для него был открыт этот канал общения.
Наверное, отчасти этой открытостью парадоксальным пространствам объясняется и событийная странность средневековых хроник, “лживых” с современной точки зрения, и “условность” хронотопа средневековой (кельтской в нашем случае) историо-мифологии. Именно отсюда проистекает та таинственная “параллельная” история, которая живет своей фантастической, невероятной жизнью вот уже четырнадцать веков, надежно укрывшись от скептицизма Нового времени за стенами детской.
Речь пойдет о маленьких человечках, прочно обосновавшихся ныне в чудесных сказках Европы. О человечках, легкомысленно коротающих свое бесконечное время в парении на прозрачных крылах под покровом дремучих чащоб, морочащих головы праздным путникам и носящих странное название — феи и эльфы. Но предметом нашего разговора будут времена, когда существа эти имели более достойный статус, более величественный, а порой и грозный вид и состояли с человечеством в серьезных, если не сказать жизненноважных отношениях.