ПРОМОКШИЙ
ПОЕЗД
РЕНАТ ГИЛЬФАНОВ
ОПЬЯНЕНИЕ
Ю.И.
Не оставляя вмятин и следов,
состав вагонов мчится вдоль рядов
культурных насаждений. Степь поката,
и отблески багрового заката
воспламеняют венчики цветов.
Бесчисленные шпалы. Стук колес.
Сосед смахнул букет фальшивых роз
со столика: “Прошу вас: шнапс, икорка”.
Стакан, другой — и кружится подкорка
в пространстве, где один электровоз,
как трезвенник зашившийся, гурьбой,
рифмую шпалы, тянет за собой
толпу вагонов. В пьяной круговерти
я б мог большак до неподвижной тверди
сложить из мыслей, связанных с тобой.
Снаружи дождь. Здесь тихо и тепло.
Лишь стук ритмичный да мое трепло
безмолвие вагона нарушают.
И капли, сбившись с курса, украшают
лепным узором мутное стекло.
Не разделяет сотканная вязь,
а только подтверждает нашу связь,
как подтверждает пол рябые своды,
тюрьма — существование свободы…
Ладонью со стекла стирая грязь,
я вижу чью-то жилистую грудь
в разрезе белой майки, млечный путь,
зубцы деревьев, лампочку, две вилки,
остатки шнапса в розовой бутылке.
И смачиваю лоб, чтоб не уснуть.
∙
Вечер, лампа, Пикассо,
пепельницы колесо,
за столом сидит ребенок,
и ребенку “ха-ла-со”.
А оттуда, где “тот свет”,
день и ночь следит атлет,
как под детскими ногами
ходит шар. И этот бред,
распахнув в мозги окно,
заполняет полотно:
фон, рисунок, перспектива,
шея, плечи, руки. Но
мы не девочки в трико,
жизнь, в которой нелегко,
не туннель, а коридоры
из кошмаров Кирико.
СЮЖЕТ ДЛЯ РАССКАЗА
Ю.И.
Приятно в теплый день, приняв на грудь грамм двести,
увидеть небеса такой голубизны,
что у отверстых луж глаза на мокром месте,
и окна от весны, как окунь от блесны,
не в силах отвести восторженного взгляда.
Но стадо облаков не замедляет бег.
И в уши лезет снег, и четверть года кряду
затянут льдами пруд, и мерзнет человек.
Лик вьюги то прильнет к окну, то вновь отпрянет,
столь белоснежный, что не поглощает свет
мой черный макинтош, и — Господи! — как тянет
вернуться на вокзал и поменять билет.
Застыв под фонарем, не сдерживать рыданья,
в табачный габардин закутать желчь огней,
и, сев в большой вагон, удвоить расстоянье.
Чем дальше от тебя, тем музыка грустней.
Тиресий, “путь домой” звучит, что теорема,
На розовом снегу ни образов, ни гемм.
И поезд, как стальной потомок Полифема,
вершит обряд тоски над сгорбленным Никем.
Встревожен океан равнины, Норд качает
обрывки парусов, и тяжело грести.
Вздохнув, произношу, “Родная, я скучаю”,
но голос мой звучит, как “Господи, прости!”
|