…Но если трудно два раза войти в одну реку, еще труднее, почти невозможно, человеку дважды обрести себя.
Он давно перестал не только быть, но даже казаться тем блестящим денди, каким его еще помнили Лондон и Париж. Дурно выбритый, обрюзгший, в поношенном сером пальто, он, словно предсмертный портрет своего любимого персонажа — Дориана Грея, пугал схожестью с былым Оскаром Уайльдом. Ему шел всего лишь сорок четвертый год, но рыхлое, в пятнах, лицо Уайльда красноречиво свидетельствовало о нездоровье. Зловещая сыпь на руках, груди, спине уже не оставляла сомнений в диагнозе у его лечащего врача, но Уайльд упорно убеждал себя, что сыпь возникла от недоброкачественной пищи.
Периодически возникающий нарыв в ухе грозил неминуемой глухотой, а отсутствие зубов заставляло его при разговоре стыдливо прикрывать рот рукой.
Весной он предпринял последнюю поездку в Италию, в глубине души рассчитывая, что папское благословение на площади Св.Петра в Риме во время пасхальной недели поможет больше лекарств.
Он окончательно перебрался в Париж за год до открытия Всемирной выставки 1900 года и поселился под именем Себастьяна Мельмота в дешевом отеле Д’Альзас. Месячный счет за две комнаты и утренний кофе с молоком составляет всего 110 франков, но даже эта незначительная сумма подчас кажется ему непосильной. Впрочем, хозяин, господин Дюпуарье, зная, кто скрывается под именем Себастьяна Мельмота, прощает постояльцу долги.
“Я теперь очень расстроен, — писал в эти дни Уайльд Андре Жиду. — Ничего не получил из Лондона от моего издателя и сижу совершенно без денег. Видите, в какой степени трагедия моей жизни стала без- образной. Страдание — можно, пожалуй, даже необходимо терпеть, но бедность, нищета — вот это страшно. Это пятнает душу…”
Большую часть времени Уайльд теперь проводит бесцельно бродя по улицам или сидя в окружении двух-трех собутыльников в дешевых кафе. Он вообще в последнее время стал много пить — любимый абсент, коньяк, когда кончались деньги — вино. Иногда за столом его вновь посещала муза, и он неожиданно начинал сыпать изящными парадоксами, экспромтом создавая волшебные, точно сотканные из золотой пряжи, сказки о нимфах, женщинах из слоновой кости, эльфах и злых троллях.
Но вскоре глаза поэта меркли, и он, тяжело опираясь на трость, брел в гостиницу, в скудную обстановку меблированной комнаты…
Почти невозможно дважды обрести себя…
Его первая восторженная любовь — Флорри Бэлкум — стала и его первым поражением: Уайльду исполнился 21 год, когда Флорри неожиданно вышла замуж за Брэма Стокера, создателя знаменитого “Дракулы”.
Время лечит, и в 1881 году Оскар влюбляется в очаровательную Констанцию Ллойд. Бурный роман окончился свадьбой и медовым месяцем в Париже. Два сына, родившихся у Уайльда, казалось, свидетельствовали о семейном счастье. Но счастье не было отпущено этому человеку в той мере, что талант… Все чаще его видят в компании смазливых юнцов с вихляющей походкой.
Беда произошла в 1895 году, когда Уайльд за прегрешения против пуританской морали викторианской Британии оказался на судебной скамье. И хотя прямых доказательств лорд Квинсбери, возбудивший судебное преследование против Уайльда за совращение своего сына Альфреда Дугласа, представить не мог, суд после долгих разбирательств приговорил поэта за противоестественную связь с молодым лордом к тюремному заключению и тяжелым исправительным работам.
“Мораль превыше всего, приличия — основа поведения в обществе”, — назидательно убеждали сторонники традиций старой доброй Англии. С яростью раненного бретера Уайльд парирует выпад: “Приличия? Я поставил своей целью довести ваши приличия до неприличия, но если этого мало, я доведу их до преступления”.
Талантливый, пресыщенный вниманием и любовью, он в одно мгновение превратился в изгоя, преступника, заключенного сначала королевской тюрьмы Уэндсворт, а затем страшной Ридингской тюрьмы.
Его книги, лежавшие на складах, отсылались издателям, из афиш “Идеального мужа”, “Как важно быть серьезным” вычеркивалось его имя, многие театры просто вывели из своего репертуара пьесы Уайльда. Газеты ежедневно как самую громкую сенсацию предлагали скабрезные, большей частью выдуманные, подробности судебного процесса. Имущество Уайльда было опечатано и продано с аукциона. Жена и двое детей, стремясь уйти от позора, сменили фамилию. Он остался один.
Отныне эстет, законодатель мод, автор “Портрета Дориана Грея”, сказок, эссе, драматург, пьесам которого рукоплескали столицы Европы и двух Америк, давился тюремной баландой, озираясь, шел в карусели принудительной прогулки по бесконечному, как путь на Голгофу, тюремному двору, прислушивался ночью к писку крыс под койкой.
Из тюрьмы он пишет Альфреду Дугласу — о, проклятое имя, которое он так тщетно пытался вытравить из памяти: “Увы! Да разве у тебя были хоть когда-нибудь в жизни какие-то намерения — у тебя были одни лишь прихоти. Намерение — это сознательное стремление… Ты бездельничал в школе и хуже чем бездельничал в университете…
Временами приятно, когда стол алеет розами и вином, но ты ни в чем не знал удержу, вопреки всякой умеренности и хорошему вкусу. Ты требовал без учтивости и принимал без благодарности. Ты дошел до мысли, что имеешь право не только жить на мой счет, но и утопать в роскоши, к чему ты вовсе не привык, и от этого твоя алчность росла, и в конце концов, если ты проигрывался в прах в каком-нибудь алжирском казино, ты наутро телеграфировал мне в Лондон, чтобы я перевел сумму твоего проигрыша на твой счет в банке и больше об этом даже не вспоминал… Ты взял меня измором. Это была победа мелкой натуры над более глубокой. Это был пример тирании слабого над сильным…”
Впрочем, иногда он говорил совсем иное: “Я сам погубил себя”. И в этих простых словах безусловно большая доля истины, ибо нет у человека более могущественного врага, чем он сам…
Заключение длилось всего два года, но на свободу вышел не Оскар Уайльд, а его двойник. Сломленный, опустившийся, безвольный…
Теперь основным чувством, определявшим все его существование, стал страх. Страх, липкой волной заполнявший каждую клетку его мозга. Страх перед прошлым, будущим, настоящим; страх бессонной ночи, страх воспоминаний, страх незнакомых, а еще более — знакомых лиц…
Он сделал попытку вернуть свое имя на театральную сцену. В лихорадочном возбуждении Уайльд придумывает сюжет, пишет несколько диалогов. Заявку на новую пьесу Уайльд пытается продать сразу в несколько театров, полученные гонорары быстро уходят, а пьеса так и остается только в голове драматурга. Он продает за гроши свой замысел драматургу Фрэнку Харрису. Пьеса имеет неожиданный громкий успех, и Уайльд вступает в тягостный спор с Харрисом, требуя признать его авторство.
В октябре 1900 года здоровье Оскара Уайльда резко ухудшилось: вновь появилась преходящая сыпь на теле, значительно усиливающаяся к вечеру. По ночам его мучал нестерпимый зуд, резко увеличились лимфатические узлы. Доктор Такер, пользующий поэта, настаивал на строжайшей диете, категорически запрещал ему пить. За шесть недель до финала, в день своего рождения 16 октября, Уайльд сам вынес себе приговор: “Я уже не переживу нашего века. Уйду вместе с ним. Мы были созданы друг для друга, а будущему столетию я не мог бы дать ничего нового”.
Через несколько дней после этого в ухе появился нарыв, последствие травмы, полученной еще в тюрьме. На деньги, предоставленные владельцем отеля, Уайльду делают операцию — нарыв вскрывают и дренируют.
Видя, что состояние больного ухудшается, господин Дюпуарье вызывает из Лондона единственного оставшегося близкого друга Уайльда — Роберта Росса. Тот немедленно приезжает вместе с писателем Реджиналдом Тернером.
Спустя две недели осунувшийся, похудевший Уайльд в сопровождении двух друзей вышел на прогулку, но уже на следующее утро он вновь почувствовал сильнейшую слабость, появился мучительный насморк, боли в ухе.
Он потребовал себе коньяку: “Мне незачем теперь отказывать себе в последнем удовольствии”. Все мысли Уайльда сосредоточены на скорой смерти. Возможно, она виделась ему как очередной парадокс.
“Робби, — говорил он тихим голосом своему другу, — я бы хотел иметь большую гробницу из порфира, чтобы и ты там когда-нибудь почил. А когда зазвучит труба Страшного суда, я перевернусь и шепну тебе на ухо: притворимся, Робби, будто мы не слышим”.
Он стал принимать морфий, стремясь заглушить то ли боль, то ли страх смерти. Его мучили мысли о долгах: “Я умираю, как жил: не по средствам”.
Так, качаясь между жизнью и небытием, словно корабль на ночных волнах прилива, Уайльд провел три недели.
26 ноября Оскар Уайльд почувствовал необычную даже для его состояния слабость, он еле мог говорить. Периодически он терял сознание, бредил то на английском, то на французском языке. Худые, длинные пальцы с отросшими ногтями, под которыми темнели полоски грязи, бессознательно теребили одеяло. Иногда он делал попытки подняться, но тотчас падал на подушки.
Доктор Такер пригласил на консилиум двух коллег, известных париж-ских врачей. Мнения светил совпали — гуммозный менингит, сифилис.
Уайльд впал в тяжелую кому. Робби, зная желание Уайльда, пригласил католического священника совершить последний обряд над умирающим. Но оказалось, что Оскар не успел принять католичество, хотя давно высказывал желание переменить религию. Священник был в сомнении: состояние больного не оставляло времени на получение разрешения у епископа. Умирающий, почувствовав некоторое облегчение, движениями век отвечал на вопросы священника. Тонкие, трепещущие пальцы уже не могли держать свечу, воск капал на простыню, обжигал кожу, но Уайльд за страданиями не ощущал этой боли.
— Да смилуется над тобой всемогущий Господь и, простив грези твои, поведет тебя в жизнь вечную. Аминь.
Древняя молитва по-латыни звучала еще значительнее:
“Misereatur tui omnipotens Deus, et dimissis
peсcatis tuis per ducat te ad vitam aeternam.
Amen.”
После произнесенной “Индульгенции”, священник отпустил грехи уходящему и осенил крестом. Кончались земные дела великого эстета. К вечеру 29 ноября окружающие увидели, что началась агония. Ночью около постели дежурили две сиделки и верные Роберт Росс и Тернер. К утру начался отек легких — на запекшихся губах появилась пена и кровь, пульс едва прослушивался на влажной от холодного пота руке. Глаза остановились в одной точке, зрачки расширились, в них уже не было ничего земного. Грудь еще поднималась, раздавалось клокотание. Внезапно все стихло. Король жизни ушел в страну, откуда нет возврата. Часы показывали час пятьдесят минут пополудни 30 ноября 1900 года…
Покойного переодели, постельное белье было сожжено. Две монахини были приглашены молиться у тела. Господин Дюпуарье был вынужден сообщить властям о смерти своего постояльца. Ему грозили серьезные неприятности за то, что он позволил проживать иностранцу под чужим именем. Явившийся судебный врач долго выяснял, не вызвана ли смерть преступлением или самоубийством. В протоколе записали оставшиеся от Уайльда вещи: немного белья, верхнее платье и дождевой зонт…
Похоронили Оскара Уайльда на парижском кладбище Пер-Лашез. На его могиле установлен памятник, изображающий летящего сфинкса. Весь постамент испещрен признаниями в любви на разных языках.
На похоронах Уайльда, среди немногих пришедших проводить его в последний путь, можно было увидеть и молодого лорда Альфреда Дугласа. Некоторые приняли его за сына покойного…