КНИГА СУДЕБ
ТОЛСТЫЕ
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ПОКОЛЕНИЯ
НА ФОНЕ РУССКОЙ ИСТОРИИ.
1353-1983
От переводчика.
Отрывок монографии, предлагаемый читателю, принадлежит перу британского подданного, известного у себя на родине под именем Nikolai Tolstoy. Мы будем называть его по-другому: Николай Дмитриевич Толстой-Милославский — отдавая дань его русскому происхождению. Сам Николай Дмитриевич говорит, что еще с детства ощущал себя не вполне англичанином. Неудивительно — ведь, родившись в Англии, вырос он среди рассказов о России — слышанных не только от отца, Дмитрия Михайловича, которого еще восьмилетним ребенком увезли
за границу, но и от других представителей эмигрантского мира,
живших с верой, что они еще вернутся когда-нибудь на родину.
“…Грустные, пропитанные воспоминаниями русские дома, где мои старшие… жили в окружении реликвий — икон, пасхальных яиц, портретов Царя
и Царицы, семейных фотографий и эмигрантских газет — той таинственной, далекой страны волков, бояр и заснеженных лесов с известных иллюстраций Ивана Билибина к русским сказкам” (из книги Н.Толстого).
Историк по образованию, автор ряда научных и литературных работ
по британской мифологии (о временах короля Артура), Николай Толстой обращался и к России, исследуя исторические реалии второй четверти
ХХ века, связанные с политикой верхов. Его перу принадлежат книги
“Victims of Yalta”, “Stalin’s Secret War”, “The Minister and the Massacres”.
Монография “The Tolstoys. Twenty-Four Generations of Russian History.
1353-1983” была издана в Лондоне в 1983 году и на русский язык до сих пор
не переведена. Говоря об идее ее создания, автор признался, что его удивляло отсутствие до сих пор какой бы то ни было попытки собрать воедино сведения по истории рода, уходящего корнями в глубину веков
и блистающего столькими яркими личностями. Чтобы написать
подобное исследование, автору потребовалось проделать немалую работу
по изучению материала, разбросанного по различным монографиям
и сборникам. Сам автор располагает обширной библиотекой, являющейся гордостью его дома в графстве Беркшир (и которой, увы, грозит конфискация). Кроме того, в его распоряжении была библиотека Оксфордского университета, с которым многие годы его связывала научная деятельность. И, естественно, архивы отца. (На сегодня накопился уже новый материал, и не исключено, что когда-нибудь появится дополненное издание.) История фамилии, прослеживаемая на протяжении двадцати четырех поколений, по жанру неизбежно претендует на роль своего рода энциклопедии русской жизни и нравов. Однако автора в большей степени, возможно, интересовали способы проявления “фамильного характера”.
Существует ли нечто, объединяющее все то многообразие индивидуальностей, которое представляли собой Толстые? Или между ними существует только формальная связь, обозначенная покровительством патрона рода — святого Спиридония — и фамильным распятием, попавшим к Толстым
еще в начале XV века от Василия Темного (оно сейчас хранится у отца Николая Дмитриевича как старейшего представителя рода).
Для настоящей публикации не случайно выбрана глава, посвященная
Федору Толстому — “Американцу”. Человек-легенда, основной персонаж наиболее скандальных историй своего времени, самый экстравагантный представитель рода, послуживший прототипом не одного литературного героя… Со своим диким, неукротимым нравом и всеми теми мягко говоря недостатками, на которые законопослушный и богобоязненный человек
не мог бы закрыть глаза, он все-таки вызывает восхищение. “Он не был лучшим из Толстых, — сказал Николай Дмитриевич в устном комментарии к готовящейся публикации, — но мне нравятся люди, способные
не подчиняться давлению со стороны и не оказываться под ярмом властей.”
Симпатии Николая Толстого к далекому предку объясняются отчасти
той ситуацией, в которой оказался сам Николай Дмитриевич,
в связи с разоблачительными фактами, которые он имел смелость предать гласности в своей последней книге “Министр и расправы”, изъятой
по распоряжению английского правительства из всех библиотек Британии. “Я не собираюсь сдаваться”, — говорит Толстой, наш современник.
Может быть, в этот момент становится понятно,
какие невидимые нити протянулись к нему из двухвековой давности, заставив его ощутить свою связь с судьбой Американца.
Федор Толстой был чрезвычайно любопытной фигурой, и современники оставили о нем много упоминаний, хотя их свидетельства зачастую противоречивы и почти невозможно восстановить реальную картину
событий (тем более, что мы имеем дело с человеком, который
уже при жизни создавал о себе миф). В начале века попытку объединить весь разрозненный по крупицам материал предпринял
Сергей Толстой, известный мемуарист и сын Льва Толстого,
лично знавшего Американца. Это первое и до сих пор единственное серьезное исследование темы послужило важным подспорьем для Николая Толстого.
Татьяна КАСИНА.
АМЕРИКАНЕЦ
НИКОЛАЙ ТОЛСТОЙ
“Один из самых прославленных дуэлистов граф Толстой, поссорившись с морским офицером, послал тому вызов на дуэль, который был отклонен под тем предлогом, что граф слишком ловок в использовании оружия. Тогда Толстой предложил драться на пистолетах — лицом к лицу, но и это моряк отклонил, настаивая на поединке в соответствии с тем, что он назвал морским способом. Способ этот заключался в том, что противники, схватившись друг с другом, прыгают в воду, победа же присуждается тому, кому удастся не утонуть. Теперь, в свою очередь, граф отказался от предложения, сославшись на неумение плавать, в ответ на что противник обвинил его в трусости. Тут вдруг граф рванулся к нему и, схватив, бросился вместе с ним в море. Их обоих, впрочем, вытащили из воды, но морской офицер получил такие травмы, что через несколько дней скончался”.
1
Главным виновником этого причудливого столкновения был Федор Иванович Толстой2, хорошо известный своим современникам под именем “Американец”. Его двоюродный племянник Лев, великий писатель, встречал его еще в молодости и охарактеризовал так: “Необыкновенный, преступный и привлекательный человек”(1). Противоречивый характер родственника заворожил его, и он представил Американца в повести “Два гусара”, а также частично воплотил в образе Долохова в “Войне и мире”.
Эксцентричные выходки и приключения Федора сделали его прит-чей во языцех даже в те удивительные времена, в которые он жил (Наполеоновские войны и сразу после них).
Все современники сходились во мнении, что Федор Толстой был поразительно талантлив, он пользовался дружбой и уважением Пушкина, Гончарова, Вяземского и других, входящих в блистательное созвездие писателей начала девятнадцатого века. Складывается впечатление, что та изначальная энергия, которая у Льва Толстого вылилась в чистый художественный гений, в Федоре, словно встретившись с неким препятствием, преграждающим свободный выход, неудержимо прорывалась наружу в самых разных направлениях.
Отец Федора, Иван Андреевич, родился в 1747 году, служил с отличием в армии и был предводителем дворянства в Кологривском уезде. Его жена Анна происходила из небогатого, но старинного рода3, и они вели достойный и респектабельный образ жизни в своей провинции. В них определенно не было ничего, дающего основания предположить, что сын их окажется самым необузданным человеком Российской Империи. Похоже, что в роду с сильной кровью поток может следовать своим нормальным руслом лишь на протяжении одного или нескольких поколений, а потом выйти из берегов или низвергнуться водопадом.
Федор родился 6 февраля 1782 года и воспитывался в свободной атмосфере деревенского поместья. Поскольку отец его служил в армии, можно предположить, что ему недоставало дисциплины, хотя и не в большей степени, чем многим его приятелям. Зафиксирован один эпизод из детства, приписывающий ему отвратительную жестокость в экспериментах над лягушками. Трудно делать какие-либо выводы из этого. Мальчики могут быть очень бесчувственными. Но источником этой истории предположительно являлся сам Толстой, склонный находить удовольствие в шокировании людей. В более поздние годы он, безусловно, отличался своей яростной вспыльчивостью, но в жестокости не был замечен.
В раннем возрасте он был отдан в Санкт-Петербургский Морской Корпус, но по выходе оттуда попал не в Императорский флот, а в знаменитый Преображенский полк. Человек, хорошо знавший его4, дал ему такую характеристику: “…опасный соперник, потому что стрелял превосходно из пистолета, фехтовал не хуже Севербрика (общего учителя любителей фехтования того времени) и рубился мастерски на саблях. При этом граф Федор Толстой был точно храбр и, невзирая на пылкость характера, хладнокровен и в сражении, и на поединке… Человек эксцентрический, то есть имел особый характер, выходи-вший из обыкновенных светских форм, и во всем любил одни край-ности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, и граф Толстой довел его до отчаянно-сти”(2). Его страсть идти впереди других выражалась буквально: он летал на воздушном шаре с известным воздухоплавателем Гарнереном и ходил в кругосветное путешествие с исследователем Крузенштерном.
Эти сумасбродства начались еще на ранних этапах его карьеры. В сентябре 1798 года в возрасте шестнадцати лет он был произведен в офицеры и определен в свой полк. Но через шесть месяцев его отправили в не лучший гарнизон отбывать рутинную службу в наказание за какой-то проступок5. Вернувшись обратно в свой полк, он продолжал вести бурную жизнь, полную вина и азартных игр, женщин и сумасбродных подвигов всех сортов.
Первым из них, о котором сохранились хоть какие-то подробности, была его дуэль с собственным командиром, полковником бароном Дризеном. Стихотворение, написанное другом Толстого, будущим героем партизанской войны и поэтом Денисом Давыдовым, содержит указания, для нас уже не совсем понятные:
Толстой молчит! — неужто пьян?
Неужто вновь закуролесил?
Нет, мой любезный грубиян
Туза бы Дризену отвесил.
Давно б о Дризене читал:
И битый исключен из списков —
Так видно он не получал
Толстого ловких зубочистков.
Так видно, мой Толстой не пьян.
(3)
Можно предположить, что не вся вина лежала на младшем по возрасту и званию человеке, — исходя из факта, что полковник сам согласился на встречу, и учитывая явную невосприимчивость Толстого к наказаниям. Ведь он все еще был в форме Преображенского полка, когда вскоре после этого принял участие в приключении, благодаря которому получил свое прозвище, а его скандальная известность распространилась за пределы Империи.
В 1803 году Российско-Американская Компания, которая контролировала торговлю и колонии на тихоокеанском побережье Сибири и Аляски, испытала несколько серьезных потрясений. Туземцы разграбили русский форт на острове Ситха и устроили резню в гарнизоне. Только что построенный корабль “Святой Дмитрий” исчез у острова Умнак. А британские и американские торговцы пытались внедриться в торговлю пушниной. Все эти неудачи возникли из-за трудностей в снабжении обширных массивов Сибири. Компания при поддержке царя Александра I решила снарядить на Балтике два больших корабля и отправить их на Дальний Восток. Корабли были куплены в Лондоне: “Leander”, окрещенный заново как “Надежда”, и “Thames”, переименованный в “Неву”. Экспедицию должен был возглавить опытный морской капитан Иван Крузенштерн.
Весной 1803 года оба корабля стали на якорь в Кронштадте. Царь на этом этапе решил расширить первоначальную цель путешествия и делегировал на борт торговых послов к японскому двору, до сих пор весьма осторожному в отношении торговых инициатив со стороны России, — в надежде подобным смелым ходом склонить Японию к принятию миссии. Чтобы подтвердить престиж эмиссара, была назначена соответствующая свита. Среди тех, кого было предложено включить в эту экспедицию, был двоюродный брат Федора Ивановича, Федор Петрович Толстой6. Федор Петрович был на год моложе Федора Ивановича и также учился в Морском Корпусе. Но он к тому времени уже обнаружил в себе те артистические дарования, которые обещали ему успех в качестве художника, скульптора и медальера. Поэтому он отказался от предложенной ему чести. Император, по-видимому, решил, что один Толстой ничуть не хуже другого, и Федор Иванович был назначен вместо своего брата. Это оказалось серьезной ошибкой. Еще большим заблуждением было отнести его к категории “молодых благовоспитанных особ”7.
“Надежда” и “Нева” отплыли из Кронштадта 26 июля 1803 г. Тол-стой в форме лейтенанта Преображенского полка отправился на борту “Надежды” под командованием Крузенштерна8. Корабли последовательно зашли в порты Гельсингфорса, Копенгагена и Фальмута, а затем вышли в Атлантический океан. После стоянки на Канарских островах они четырнадцатого ноября пересекли экватор, став первыми российскими кораблями, поднявшими свой государственный флаг в Южном полушарии. Матрос, переодетый Нептуном, изображал его появление. Но Крузенштерн, из боязни беспорядков, запретил остальные церемонии, традиционные на европейских кораблях. В итоге, однако, оказалось, что вовсе не матросы, а офицер стал причиной беспорядков на борту.
Перед отправлением из Бразилии корабли задержались на семь недель, в течение которых были заменены поврежденные мачты “Невы” и сделаны приготовления для опасного путешествия вокруг Мыса Горн. Только 3 марта 1804 года они появились в Тихом океане, выдержав свирепые штормы за Патагонией и едва не столкнувшись с семейством из двадцати китов. В мае “Надежда” бросила якорь в Нука-Гиве на Маркизских островах. Корабль сразу же был окружен сотнями обнаженных островитян, плавающих и веселящихся в воде у корпуса корабля и протягивающих кокосовые орехи, бананы и плоды хлебного дерева для бартера. Среди них был один англичанин по имени Робертс, обнаженный и загорелый, как и все остальные, который семь лет прожил в этом островном раю с женой-туземкой.
В соответствующем порядке король Нука-Гивы нанес официальный визит представителю русского царя. Он выглядел не таким обнаженным, как его подданные, так как украшением ему служил пояс. Это был привлекательный мужчина, около сорока пяти лет, хорошего сложения, с телом от головы до пят сплошь покрытым замысловатой татуировкой. Хорошие отношения с русскими были быстро установлены, и вскоре Крузенштерн нанес ответный визит, где, помимо всего прочего, познакомился с прекрасной дочерью короля. Обитатели острова были вежливы и дружелюбны по отношению к своим нежданным гостям, хотя, как оказалось, с соседними островами они находились в состоянии непрекращающейся войны. Гораздо более угрожающим в глазах Крузенштерна представлялось появление в один из дней более сотни обнаженных девушек, окруживших в воде корабль и изображающих самым соблазнительным образом определенные удовольствия, ожидающие матросов. Насколько было возможно, “опасные” женщины были сохраняемы на расстоянии, хотя Толстой, облада-вший весьма чувствительной натурой, надо думать, все-таки нашел возможность более близкого знакомства.
Во время этой стоянки многие матросы сделали себе татуировки. Толстой тоже воспользовался случаем испещрить свое тело самым замысловатым узором. Каким-то образом он приобрел необыкновенную власть над гостеприимным королем Нука-Гивы, которого, словно собаку, тренировал в бегании подле себя на четвереньках. С криками “Пиль! Апорт!” Толстой снова и снова кидал в море палку, за которой Его Величество тут же бросался и вприпрыжку возвращался обратно уже с трофеем в зубах.
На острове был еще француз, живший совершенным дикарем, который, как говорили, имел дело с каннибалами. Хотя он не мог знать о недавнем разрыве Амьенского мира, однако вел решительную борьбу, откликаясь на другой стороне глобуса тем, что питал резкую неприязнь к англичанину Робертсу, единственному, помимо него, европейцу на Нука-Гиве.
Оба корабля далее поплыли к Сандвичевым островам (ныне Гавайи), где после короткой стоянки разделились. Из-за задержек, вызванных необходимостью обогнуть мыс Горн, было решено сначала посетить русские колонии, а государственный визит в Японию нанести потом. “Нева” от побережья Аляски направилась к острову Кадьяк и занялась новым “покорением” Ситхи, в то время как “Надежда” пошла прямо на Камчатку, куда прибыла к середине июля. К тому моменту они уже около года находились в море, и понятно, что ограниченность существования на борту корабля выводила Толстого из себя. Правда, его несколько развлек король Нука-Гивы и некоторые из его прекрасных подданных, но в целом его роль — нечто вроде младшего сопровождающего в японском посольстве — не давала ему ничего, кроме бесполезного свободного времени.
Толстой с его выходками и крайностями испытывал терпение даже лояльного Крузенштерна. Был, например, на борту один старый священник, отец Гедеон9, который обеспечивал духовное утешение членам команды. Но его слабостью была чрезмерная страсть к бутылке. Однажды Толстой присоединился к нему в попойке, которая завершилась тем, что громко храпящий священник оказался распростертым на спине. И тогда Толстой принялся прикреплять бороду старика к палубе с помощью большого куска сургуча, припечатав его капитанской печатью, которую украл из каюты. Когда бедный священник проснулся, Толстой предупредил его быть осторожнее, чтобы не по-вредить важной печати с официальным двуглавым орлом, — во избежание совершения государственной измены. В конце концов, бороду пришлось остричь и оставить припечатанной к палубе.
Федор Толстой взял с собой в путешествие обезьяну, о которой впоследствии его двоюродная племянница писала: “Орангутанг, умный, ловкий и переимчивый, как человек”(4). Он обожал своего любимца чрезмерно, позднее даже утверждалось, что животное якобы стало одной из его бесчисленных любовниц. Но даже если и так, обезьяна, конечно, была в высшей степени смышленой и активной. Однажды, когда Крузенштерн был на берегу, предположительно на Гаваях, Толстой и его обезьяна прокрались в капитанскую каюту. Там легкомысленный молодой дворянин вытащил груду капитанских дневников и других бумаг, положил их на стол и поместил сверху чистый лист. Этот последний он начал пачкать и марать чернилами, затем свернул и убрал к себе в карман. Обезьяна внимательно наблюдала, а когда граф покинул каюту, принялась за оставшиеся бумаги. Когда Крузенштерн вернулся, он обнаружил, что его необычный посетитель испортил большую часть его ценных записей.
Какое-то время добродушный по натуре капитан смотрел сквозь пальцы на подобные проделки, так же, как и на остальные пьяные выходки и авантюры. Но когда черт, сидевший в Толстом, заставил его сеять раздоры между Крузенштерном и Лисянским, капитаном “Невы”, терпение первого начало иссякать. А потом, когда вслед за тем Толстой начал обнаруживать склонность к разжиганию мятежа среди матросов, стало ясно, что критическая ситуация требует какого-то разрешения. Крузенштерн за предыдущие проступки уже сажал Толстого под арест; теперь он вынужден был дать ему более серьезное предостережение: “Вы играете в опасную игру, граф, не забывайте, что я пользуюсь абсолютной властью на корабле. Если вы не измените ваших привычек, я буду вынужден выбросить вас в море”.
“И что с того? — спокойно ответил Толстой. — Море — не менее приятное место, чтобы быть в нем похороненным, чем земля”. Он не мог заставить себя прекратить проповедовать матросам идеи бунта, и капитан снова вызвал его. “Граф, — сказал он опять, — вы возмущаете команду корабля и задеваете мой авторитет. Если вы не дадите мне слова вести себя надлежащим образом, я высажу вас на необитаемый остров — один из них как раз у нас перед глазами”.
“Так-так! — воскликнул Толстой. — Похоже, вы пытаетесь запугать меня! Бросайте меня в море или выкидывайте на пустынный остров — для меня это безразлично. Но боюсь, что пока я нахожусь на борту, я должен буду продолжать создавать неприятности вокруг вас”.
Ничего другого не оставалось, как осуществить угрозу. Официальный отчет Крузенштерна сообщает лишь, что в свите посланника произошли “незначительные перемены”: “Поручик гвардии Его Императорского Величества граф Толстой [и некоторые другие] оставили корабли и отправились в Петербург сухим путем” (5). Полная история была сложнее. Согласно одному источнику9, для того чтобы предотвратить какое бы то ни было сопротивление со стороны непокорного графа, была предпринята хитрость. Вся команда корабля высадилась на пустынном пространстве береговой линии, когда вдруг неожиданно был дан сигнал к возвращению. Толстой ушел гулять со своей подругой обезьяной и10 вынужден был наблюдать, как корабль отплывает без него. Он приподнял шляпу и поклонился с нарочитой вежливостью удаляющемуся Крузенштерну, затем начал готовиться к своему новому существованию. На берегу ему был оставлен запас пищи.
Толстой нашел дорогу к другому острову, где и жил долгие месяцы в глухих дебрях, сблизившись с аборигенами Тлинкита и ведя их образ жизни. Он утверждал потом, что они пытались уговорить его стать их царем, возможно, им повезло, что он не принял предложения. Он сопровождал охотников племени в их походах и стал таким же знатоком гарпуна и лука, каким был в отношении рапиры или сабли. Трудно поверить, чтобы он вел жизнь полного воздержания, хотя тлинкитским женщинам и недоставало привлекательности их сестер с Сандвичевых островов: главным украшением для них служила кость, продетая сквозь нижнюю губу. И по-прежнему все это время существовала обезьяна — если он не съел ее, как потом при случае заявил (но отрицал это в разговоре с другим знакомым). Однажды он был захвачен враждебным племенем, которое хотело принести его в жертву своему идолу через съедение. В то время, как он, связанный, ждал начала трапезы, пронзительный крик объявил о появлении конкурирующего племени. Толстой оставался небеспристрастным наблюдателем последовавшей кровавой схватки. К счастью, новоприбывшие одержали победу, впрочем, неприятности графа на этом не кончились, поскольку он обнаружил, что теперь сам стал объектом поклонения, идолом — так же как капитан Гуд в “Копях царя Соломона”: по причине “своих красивых белых ног”.
Глубокое впечатление на него произвело также другое происшествие. Однажды, темной ночью бродя в одиночестве в глухих зарослях джунглей, он почувствовал, что совершенно заблудился. Внезапно он увидел перед собой лучезарное видение: некое неземное существо жестом указывало ему, что надо повернуть обратно в ту сторону, откуда он пришел. Он подчинился, и благодаря этому его жизнь была спасена12. Потом он проверил по своему импровизированному календарю, что это было 12 декабря (1804) и что святым, соответственно, должен быть св. Спиридоний, покровитель всего рода Толстых. Когда он вернулся в Москву, то сразу же заказал себе образок святого, который с тех пор всегда носил на груди. (Фамильная реликвия, которая находится сейчас у моего отца как главы рода, — по семейному преданию, хранит след св. Спиридония. Может ли она продолжать защищать нас еще шестьсот лет?)
Когда наступила зима, Толстой устал от своего примитивного существования и наконец решил вернуться к цивилизации. Разведя костер на берегу, он привлек внимание проходящего мимо корабля и был переправлен в порт Петропавловск на Камчатке. Дальше он проделал свой путь верхом, в лодке и на собственных ногах (когда не было денег) через все пространство Сибири. К июню 1805 года он достиг окрестностей Казани. (Следует заметить, что предшествующий рассказ о приключениях Федора Ивановича на Дальнем Востоке содержит незначительные противоречия, которые невозможно полностью согласовать между собой. Эпизоды как таковые, само пребывание Толстого в джунглях, подтверждаются друзьями и родственниками, которым он все рассказывал. Но когда Крузенштерн плыл к Камчатке, он не подходил к необитаемому острову, который фигурирует во всех рассказах о высадке Толстого. Кроме того, прозвище “Американец”, которое Толстой получил, и тот факт, что он жил среди Тлинкитского населения Аляски, означают, что его стоянка была далеко от Камчатки, скорее всего, на Кадьяке, Ситхе или каком-нибудь другом соседнем острове. Наиболее вероятно то объяснение, что Федор Иванович был оставлен на пустынном берегу недалеко от порта Петропавловск-Камчатский, а потом, по неизвестным нам соображениям, совершил свой путь через алеутов к острову, находящемуся вне пределов побережья Русской Аляски, где и пережидал зиму. Суще-ствуют и другие возможные варианты, предлагаемые Сергеем Тол-стым в его книге, но под вопросом оказывается, по существу, лишь гео-графия, но не история13.)
Где-то в бескрайних просторах Сибири он столкнулся с пьяным стариком, возможно, политическим или уголовным ссыльным, который жалостливо пел под звук балалайки какую-то бессмыслицу. Потом Толстой неоднократно вспоминал, что “редко на сцене или в концертах бывал он более растроган, чем при этой нелепой песне [сибирского рапсода]”(6). Это напоминает энтузиазм поэта Алексея Толстого, вызванный песней бродячего киргизского пастуха. В Казанской губернии его (Ф.Толстого — Т.К.) появление было засвидетельствовано очевидцем14, который вспоминал свое изумление при встрече с невообразимой фигурой, татуированной с головы до ног и одетой в выцветшую форму Преображенского полка, в которой тот, по-видимому, возглавлял тлинкитские охоты на моржей. “Он поразил нас своей наружностью. Природа на голове его круто завила густые черные волосы; глаза его, вероятно от жары и пыли покрасневшие, показались налитыми кровью; почти же меланхолический взгляд его и самый тихий говор его настращенным моим товарищам казался смутным. Я же не понимаю, как не почувствовал ни малейшего страха, а, напротив, сильное к нему влечение. Он пробыл с нами недолго, говорил самое обыкновенное, но самую простую речь вел так умно, что мне внутренне было жаль, что он едет от нас, а не с нами. Может быть, он сие заметил, потому что со мною был ласковее, чем с другими, и на дорогу подарил мне скляницу смородинового сиропа, уверяя, что, приближаясь к более обитаемым местам, в ней нужды не имеет”(7).
Необыкновенные приключения Федора Толстого привлекали всеобщий интерес до конца его жизни, хотя к моменту его возвращения все взгляды были прикованы к войне, бушевавшей в Центральной Европе, где российские войска выступили на помощь Австрии. Он наслаждался воспоминаниями о своей жизни среди дикарей Аляски, и его квартира была украшена образцами их одежды и оружия. Сотни анекдотов о его взаимоотношениях с Крузенштерном и, прежде всего, с обезьяной циркулировали по петербургским гостиным. Одна излюбленная история, однако, была не вполне достоверна или, по крайней мере, искажена. Говорили, что в тот самый день, когда Толстой вернулся в столицу, он узнал, что Крузенштерн дает бал. Облекши свое татуированное тело в вечернее платье, он появился в зале. Крузенштерн едва мог поверить своим глазам. “Граф Толстой, возможно ли, чтобы это были вы?” — “Как видите, — ответил Американец холодно. — Я был так счастлив на острове, где вы бросили меня, что совершенно простил вас и пришел поблагодарить”. Так как Крузенштерн вернулся в Россию позже Толстого — эта датировка не может быть точной, хотя инцидент, вполне вероятно, имел место когда-нибудь после возвращения Крузенштерна в 1806 году, при очередном появлении Толстого в Москве.
С течением времени воспоминания самого Толстого начали немного путаться. Когда в 1842 году газеты были полны сообщениями о трениях между британцами и французами в Южном Пасифике, старый граф заметил, что у него есть основания предполагать, что нынешняя королева Таити Помаре — его дочь. В действительности “Надежда” никогда не проходила мимо Таити.
Примечания, отмеченные цифрами в скобках, см. в конце публикации.
1 Andrew Steinmetz, The Romance of Duelling in all Times and Countries (London, 1868).
2 Годы жизни: 1782-1846.
3 Анна Федоровна Майкова (в роду — святой Нил Сорский и Аполлон Майков).
4 Ф.Булгарин.
5 Он пробыл там всего несколько дней (15-19 марта).
6 Годы жизни: 1783-1873.
7 Так в официальном документе были охарактеризованы кавалеры посольства.
8 Из письма С.Марина к графу М.Воронцову от 24 сентября 1803 года: “Мы получили письма от бедного Толстого-Американца, он очень терпит от моря, но тверд в своем предприятии”.
9 Эпизод взят из воспоминаний М.Каменской, двоюродной племянницы Ф.Толстого. Однако С.Толстой в своей книге об Американце приводит свидетельство о том, что иеромонах по имени Гедеон плыл не на “Надежде”, а на “Неве”.
10 Из воспоминаний Д.Грудева.
11 Далее до конца абзаца — по воспоминаниям Новосильцевой, писавшей со слов П.Нащокина. Дочь Ф.Толстого П.Ф.Перфильева, которая выступила против некоторых допущенных в публикации Новосильцевой неточностей, не возражала против этого рассказа о высадке на остров.
12 По рассказу Каменской, Федор Толстой был на шаг от пропасти.
13 Любопытно, что мимо острова Ситха, где якобы сохранилась память об Американце, проходила “Нева” Лисянского. Можно ли связать этот факт с тем, что отец Гедеон плыл тоже на “Неве”?
14 Ф.Вигель.