Михаил Веллер
Самовар
Главы из романа
l
Главный герой этой книги — юный романтик и авантюрист, переживший трагическую любовь. Вернее, он ее не пережил, потому что его расстреляли.
Он был обвинен в убийстве и шпионаже, и вина была полностью доказана. Причиной убийства послужила вспыльчивость, шпионажа — любовь, а ареста — глупость. То есть, как обычно и повелось, одно не имело к другому никакого отношения.
Он жил в городе, которого больше нет, под названием Ленинград, в стране, которой больше нет, под названием Союз Советов. Это была самая большая и грозная империя в мире, которая просуществовала всего семьдесят лет, провела несколько огромных войн и уничтожила четверть своего населения. У нее была самая могущественная в мире армия, самые лучшие танки и автоматы и самые красивые женщины.
Все ее жители были государственные рабы. Они были обязаны всю жизнь трудиться на государство и не имели собственности. При этом они были патриоты, любили свою Родину и считали ее лучшей в мире. А для веселья пили сорокоградусный раствор этилового спирта в воде, называемый “водка”.
Тех, кто не хотел работать, ссылали на каторгу в Сибирь. В Сибири бескрайние дремучие леса, снег и лютые морозы.
Под страхом каторги им запрещалось иметь оружие, чтоб они не могли оказывать сопротивления властям, и запрещалось ездить за границу и вообще общаться с иностранцами, чтоб они случайно не узнали, что в других странах люди живут лучше.
По праздникам они пели Государственную песню из веселого кинофильма “Цирк”: “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”. Диктатор империи приказал, чтобы важнейшим из искусств для них являлось кино.
Но поскольку огромная империя занимала шестую часть всей земной суши, некоторые молодые крепкие мужчины ездили с одной окраины на другую, в пустыни, горы, тундру и леса, жили там среди местных народов и часто меняли работу. Так они удовлетворяли тягу к путешествиям, переменам и экзотике.
Представителей властей там почти не было, и люди сами решали споры по своим собственным законам.
Однажды летом наш герой работал скотогоном в диких горах Алтая. Скотогон — это нищий безоружный ковбой на плохой лошади.
И случилась ночевка близ селения, попойка с местными парнями у костра, ссора и честный поединок на ножах.
А зимой, вернувшись в родной Ленинград, он встретил девушку и впервые в жизни полюбил. Она была похожа на итальянскую кино-звезду. У нее была стройная фигура, высокая грудь, красивый голос, золотые волосы, детское лицо и огромные сияющие карие глазищи в мохнатых ресницах.
Она заканчивала университет. И она согласилась выйти за него замуж. И даже повезла его познакомить со своими родителями в Москву.
Ее отец был двухзвездный адмирал. Он был командующим морской авиацией Советских Военно-Воздушных Сил. Он был похож на знаменитого киноактера. Он жил в огромной квартире, где в холле со шкурой белого медведя стояли четыре телефона. Зеленый телефон каждые шесть часов докладывал, как проходит боевое дежурство в воздухе советских стратегических бомбардировщиков с водородными бомбами близ американских границ.
Наш герой удивился радушному приему. Ведь он был невыгодный жених: юн, нищ, безработен, и вдобавок еврей.
Невеста оказалась лесбиянкой. Она жила с любимой подругой. Ее родители придерживались отсталых гетеросексуальных взглядов. Они страшно переживали и пытались их разлучить. И уже мечтали выдать ее за любого нормального мужчину.
Они хотели посадить подругу за сексуальные отклонения в сума-сшедший дом. Девушки придумали оборонительный план. Во-вторых, выдать красотку для отвода глаз замуж. А во-первых, собрать на папу компрометирующий материал, чтобы в случае чего тайно переправить его в американские газеты. Тогда скандал, адмирала выгонят из армии и отдадут под трибунал.
Это была драма для всех причастных лиц. Жених был готов устранить соперника, но перед соперницей чувствовал себя бессильным. Он потерял свой нерв: плохо соображал, плакал и был готов на все.
Невеста шпионила за папой, а жених относил бумажки одному знакомому подруги, у которого были родственники за границей. Так придумала осторожная и предусмотрительная подруга.
Но знакомый был завербован как 2-м отделом ЦРУ, так и 4-м ГУ КГБ. Получив ценную часть информации, американцы затем в своих целях приказали ему сдать компанию русским. Арестовали всех.
Но жених сумел скрыться. Он скрывался три месяца. Контрразведка оказалась беспомощной.
Потом он сам явился и сдался. Он взял всю вину на себя и рассказал о себе все. Жить без любимой он не хотел и не мог.
За эти три месяца он успел написать эту книгу.
l
В этой книге ровно тысяча страниц. Она была перепечатана на портативной механической пишущей машинке “Элита”, сделанной из крупповской стали в 1942 году на народных предприятиях Роберта Лея в германском III Рейхе, с русским шрифтом для Восточных Территорий.
Толщина пачки была десять с половиной сантиметров, и весила она четыре килограмма восемьсот граммов.
Незаметно переправить такой кирпич через советскую границу было невозможно.
Автор одолжил у приятеля фотоаппарат “Зенит” с объективом “Гелиос-IV”, а у знакомого газетного фотографа с уговорами купил пять метров пленки чувствительностью в 1000 единиц, с очень мелким зерном, что допускает сильное увеличение снимков. Такая пленка применялась в аэрофотопулеметах и продавалась летчиками за водку.
Он переснял рукопись, раскладывая по 9 страниц в кадре, и получилось 112 кадров. Проявить пленку пришлось просить того же фотографа: сам, не умея, запорешь, а в ателье такую не возьмут, а и возь-мут — переснятый текст вызывает опасные подозрения, типичные шпион-ские штучки, и потом — за всеми фотоателье приглядывало то же 4-е ГУ КГБ. Фотографа пришлось подпоить, тонко соблюдая меру: перед работой — до потери подозрений при сохранении полной работоспособности, после работы — в хлам до полной потери воспоминаний.
Получился рулончик диаметром в 2,5 сантиметра и весом в 60 граммов.
Окончив книгу, автор испытал простительный и кратковременный прилив любви и жадности к жизни. В грезах явились слава, богатство и счастье свободы в Америке. Но книгу надо переправлять и издавать скорее! А сам выберешься ли еще, и когда?..
Смешно: в розыске КГБ — он боялся публикацией под своей фамилией в США осложнить жизнь себе и родным. А если анонимно — боялся, что кто-нибудь (особенно в случае его смерти) припишет другому (или украдет себе!) авторство его шедевра.
Поэтому на один промежуточный кадр он сфотографировал перекидной табло-календарь над посетителями в Центральном Почтамте: откроющийся в будущем автор должен доказать, что мог быть там в указанный день. А на другой — кусок поверхности зернистого гранитного парапета невской набережной в косом солнечном свете. Такой рельеф в деталях неповторим, как дактилоскопический отпечаток. Только автор сможет указать, где этот участок — таких гранитов в Ленинграде сотни километров.
Таким образом авторство книги было скрыто — но застраховано.
Вскоре оно раскроется.
А рулончик пленки был вложен в ручку дамского зонтика, что на просвет-экране таможенного телевизора выглядело естественным устройством крепления стержня в ручке, и через третьи руки благополучно пересек границу.
Доказательство чему вы сейчас читаете.
l
Красивое имя — высокая честь. Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками — все они никуда не годились.
Имя — обязывает, многое определяет и даже властвует. Скажем, есть несчастливые имена кораблей, а переименовывать корабль опасно, это давно известно. Самый большой линкор в мире “Юлий Цезарь” однажды переименовали в “Новороссийск”, и в результате он взорвался и утонул прямо в порту, и с ним погибло семьсот моряков. Кесарю не судьба умирать своей смертью.
Сначала эта книга называлась “Соблазнитель”. Автор задумал захватывающий роман об искусстве и науке любви: каждый, прочитав его, мог научиться покорять любимого человека.
Потом она стала называться “Заговор сверхдержав”: как ФБР и КГБ взаимно договорились убрать своих президентов, которые мешали им работать; в результате Кеннеди застрелили, а Хрущева всего лишь свергли и отправили под домашний арест до конца жизни.
От этого любовно-политического триллера отпочковался еще один: “Заговор по-русски”. В нем детально исследовалось, как именно будет уничтожена советская власть в России, и приводился всесторонний план переворота. Самое потрясающее, что пятнадцать лет спустя такой переворот был совершен в действительности.
Подобные темы наводят на обобщающие размышления, итогом которых явился заголовок “Все о жизни”. А вот так! Ни больше ни меньше. “Все о жизни”, ясно? Прочти эту книгу — и другие тебе уже не понадобятся. И так все узнаешь.
Но поскольку это все-таки не философский трактат, а роман, то и название желательно такое… художественное и броское. И оно было придумано: “Русская матрешка”. В нем содержится указание на шкатулочный эффект: примитивная на вид кукла, затейливо раскрашена, а внутри раскрывается бесконечное множество подобных, других размеров и расцветок. Плюс колорит а ля рюс: навроде “русской рулетки”.
Толстая книга с такой надписью на обложке может быть принята за каталог упомянутых матрешек. И в конце концов названием стало служить простое и краткое слово — “Самовар”.
Самовар — сам варит. Характерный предмет русского быта. Внутри огонь, окруженный водой. Корпус — зеркало: ясное, но искажающее. Сверху идет дым из трубы. Самодостаточная система. Снизу — крантик.
А кроме того, слово “самовар” имеет еще одно значение, важное в этой книге.
l
Мы самовары. Самоваром называется инвалид, у которого по самый корень нет рук и ног. Это, наверное, потому, что получается такая чурка с краном внизу.
Мы здесь уже много лет. Наши родные думают, что мы давно умерли.
Это секретный госпиталь для таких калек. Мы не знаем, где мы находимся. Их довольно много по стране. Они расположены вдали от жилья и дорог, укрыты от людских глаз и совершенно изолированы от внешнего мира. Они не фигурируют ни в каких сводках и отчетах и не упоминаются ни в каких докладах. Люди делают вид, что нас нет. Хотя любому понятно, что мы есть.
Когда-то нас здесь было много. С годами делалось все меньше. Теперь осталась одна наша палата. Иногда мы строим предположения, куда девают остальных. Но говорим об этом редко, вполголоса и с опаской. Трудно сказать, откуда появилось чувство, что разговоры на эту тему запретны и опасны, но мы знаем это совершенно твердо.
Через неделю нас всех ликвидируют.
l
Адам родил Сифа. Сиф родил Еноса. Енос родил Каинана. Каинан родил Малелеила. Малелеил родил Иареда. Так оно и шло до поры до времени.
Но велик был год и страшен год от Рождества Христова 1918. И 19 не хуже. А также 20, 21, 22, 23, 24, и так далее; а хоть и в другую сторону — 17 был хорош, и 16, 15, 14, — что за чудо, просто прелесть этот грегорианский календарь. Кто такой Грегор? как сподобился создать календарь такой, что страшен, как вся наша жизнь? так, видно, нико-гда уже и не узнаю — спросить-то не у кого.
Но был год — начало нового, рубежного, дважды косым крестом по миру, века: и малиновый звон колоколов в метели, огни рождествен-ских елок и визг снега под полозьями лихачей, и родился мальчик.
С днем рождения, старая сволочь, убийца.
Вощеный паркет, тепло голландских печей, седенький доктор, хлопотливая акушерка.
Горничная, Юсуповский сад, гимназическая форма, гирлянды над катком, дуксовский велосипед, надушенные записочки.
И — “Прощание славянки”, в газетах списки павших, Распутин, Дума, сестры милосердия, посылки на фронт: Февраль! Отречение! Хлебные очереди! Красный цвет!
Свобода.
Равенство. Справедливость.
Кто в семнадцать лет не шел драться за это — тот дерьмо и ничтожество. Тот не был молод, того не жгла горячая кровь, глаза не блестели, не пела жажда жизни. Жалок тот, кто в семнадцать не имел идеалов. И не имел решимости стремиться к ним.
Лева Бауман ушел в революцию.
Советы, партии, социалисты, дезертиры: ветер. Был образован — писал обращения и листовки, разъяснял программу текущего момента, был втянут маховиком Гражданской войны: мандаты, разбитые поезда, вобла с кипятком, пулемет в тамбуре штабного вагона. Комиссарствовал, был ранен, кормил тифозных вшей, водил продотряд, командовал ЧОНом.
Семья подалась из голодного промерзшего Петрограда на хлебную Украину, к родственникам, и сгинула в дыму Гражданской войны — либо вырезали в погроме, либо успели откатиться в Польшу, Чехо-словакию или далее.
Товарищ Бауман был поставлен партией на хозяйственную работу, поднимал страну и рос вместе с ней, восстанавливал железнодорожный транспорт, за руку здоровался с Кагановичем и Орджоникидзе, ездил в Швецию и Германию закупать локомотивы, получил орден Красного Знамени, личный “паккард”, портрет Сталина в кабинете, стал директором Коломенского паровозостроительного завода.
Проснись, вставай, кудрявая, на встречу дня!
Поездки в Германию ему и намотали в тридцать восьмом. Неделя на конвейере, сапогом в пах, табуретом по почкам — подписал: немецкий шпион. Десять лет.
Поставили его в лагере, новичка-дурачка, бригадиром на общие, и в первый же день блатные, которых гнал он с дурным директорским понтом работать, перебили ему ломом ручки-ножки, чтоб не докучал. Такое было бригадирское место.
Ну что. Организм истощенный, раздробленные кости не срастаются, обморожение, инфекция, гангрена — и отчекрыжили в больничке сердяге конечности под самый корень.
А за стенкой, в клубе, как специально, дети начсостава новогодний хоровод водят и поют:
— Срубил он нашу елочку под самый корешок.
И тогда только, впервые за много лет, залился Лев Ильич неудержимыми слезами. Плачь не плачь, а что еще делать… Жена в ОЛЖИРе, сын в детдоме под другой фамилией, и сам, считай, уже не существуешь.
Но тут как раз пошли обмороженные с финской войны, тысячами и десятками тысяч, зима знаменитая, и стали появляться первые спецгоспиталя для самоваров. А вначале всегда бывает неразбериха, вдобавок еще справедливый нарком Берия реабилитирует невинных жертв Ежова, и оказался Лев Ильич первым пациентом нашего заведения. Отец-основатель.
И вот ведь что типично: сидел в лагерях — и ничего не понял! Ничего. Комиссар в пыльном шлеме — и все тут. Кличка “Старик” ему даже льстит — мол, так же, как у Ленина в подполье.
Особенно его ненавидит Жора.
— Ведь мы же в пионерах на вас молились! — шипит он. — Герои Революции и Гражданской войны!
— Молиться не надо. А без идеалов нельзя. Правильно верили.
— Что — правильно? В тылу спецпайки жрать правильно? А мы: “Комсомолец — на самолет!” “Комсомолец — в военкомат!” А ты знаешь, что Жданову, жирному борову, в сорок втором году, в подыхающем с голоду Ленинграде, клизму ставили, делали кислородное орошение толстого кишечника — еду в говно не успевал переваривать!
— И тебе клизму ставят, так что?
— Что?! А то, что я свой колит с геморроем на подводных лодках нажил. Профессиональное заболевание: в подводном положении гальюн не продувают. Все и терпят. Днем, по крайней мере. Можешь демаскировать позицию, если кто сверху висит, и вообще воздух высокого давления на это расходовать запрещено. Его и так в обрез, потом нырнешь поглубже и не продуешься, там и останешься.
— Вот то-то ты, видно, до сих пор не продулся. А лучше б там и остался.
— Я там и так остался. А что спасся — так моей вины в том нет.
Как нам осточертели наши наизусть известные истории. А куда от них денешься.
Жорину лодку утопили в сорок третьем в Баренцевом море. Немецкий эсминец загнал их на банку и разделал на мелководье, как Бог черепаху. Глубинной бомбой разворотило корму, но переборки за- драенных отсеков выдержали давление небольшой глубины, цент-ральный пост и носовое торпедное уцелели.
В гробовой темноте затонувшей лодки живых осталось одиннадцать, оглохших и задыхающихся. Была надежда — аварийный запас сжатого воздуха для носовых аппаратов. Корпус тек, по пояс в ледяной воде, хрипя и считая время, дождались ночи и стали выбрасываться через торпедную трубу — по двое. Спасение кинули жребием, тянули спички из командирского кулака в пятне фонарика. Жора, старшина торпедистов, шел седьмым, в паре со штурманом. После них не вынырнул никто — воздух кончился.
— А одиннадцатый номер кому достался, а? Сашке Ермолаеву, моему младшему торпедисту, первогодку! салаге! Ему восемнадцать всего исполнилось! Крышку-то кто задраит, рычаг кто нажмет? последний нужен, смертник. А почему не командир — ведь морской закон, по-следнему покидать корабль? Ладно командир — а замполит? Он на что еще нужен? “За Родину, за Сталина, не щадя жизни!” С-сука… И ведь не постыдился — во второй паре.
С сотого пересказа возникает такой эффект, что перестаешь слышать голос рассказчика, просто идет вообразительный ряд. Теснота — только протиснуться, железные переборки всегда мокрые от фильтрации и конденсата, свет тусклый — экономия, от вечного холода коченеешь, лодка-то не отапливается. Зато у мотористов, когда идешь в надводном под дизелями — баня преисподняя, грохочущие дизеля раскалены (потом их же, списанные с лодок, ставили на первые советские тепловозы ТЭП-I). Все грязные, заросшие, на походе никто не моется, не бреется, пресная вода — только для пищи. Вентили и гайки — в слое тавота, от неизбежной ржавчины, заденешь ненароком — и сам в жирной смазке. Влажная койка еще хранит тепло и вонь чужого тела — одна на троих, лежит в них только сменная вахта, нет места: по-английски эта система так и называется — “теплая койка”. В дизельном они наварены прямо на блоки цилиндров: гром, тряска, духовка. Зато торпедисты все напяливают под ватники — градусов восемь, почти температура забортной воды. Торпеды в тавоте, мелом на них пишут только в кино; в щелях боеукладочных стеллажей — койки… У электриков из аккумуляторных ям — пар хлора глаза и глотку ест, на качке соляная кислота выплескивается. И поверх всего — густой сортирный дух: по боевому расписанию мочатся прямо на месте, под рифленой палубой на закругленном дне внутреннего корпуса — все равно всегда дрянь плещется. Туда же, подняв мостки настила, оправляются и по-большому, если терпеть невмочь. Всунут ты меж механизмов, и за клепаной сталью — черная бездна со всех сторон. Одно слово — гроб.
— У немцев как было? Неделя — на позиции, неделя — отпуск домой! неделя — в ремонте. А у нас? Вернулся живой, попил спирта в базе, заправил-загрузил лодку — и назад в море! Вот и сходили с ума братки. Он — тронулся, ему — симулянт? — в штрафбат!
— Вот ты и тронулся.
— А мне было от чего.
Это верно. Выстрелиться через торпедный катер — спасение сомнительное. Это для лодки тридцать метров не глубина, а человеку — вполне достаточно. Всплыть-то на поверхность ты всплывешь, нагрудник пробкой вверх выбросит, да при таком мгновенном подъеме кессонная болезнь тебе обеспечена — когда в лодке течь и воздушную подушку подперло до тех же четырех атмосфер. Об этом уже как бы не думают, тут лишь бы спастись из своей могилы на дне. Азот в крови вскипает, закупоривает сосуды, и помрешь ты в страшных муках… да на белом свете, на свежем воздухе.
Обмазались густо солидолом, чтоб дольше хранить тепло, честно разделили уцелевший у командира спирт по кружке: и пошли.
Жоре повезло неправдоподобно, прихоть войны — его подобрал утром плавучий госпиталь с английского конвоя, единственного живого; благо было лето и море было чисто. И доставил в Архангельск уже без рук без ног. Кессонка, некроз тканей.
И лет прошло черт-те сколько, а он все не успокоится. Следит, чтоб Маша утром не забыла завести его часы, которые висят на цепочке на спинке кровати: “Старшине первой статьи Георгию Аркадьевичу Матросову от командира 2-й дивизии подплава за отличную стрельбу”. Как он их сохранил, как нигде не сперли?
Он остался в своем времени. Оно и понятно. Жизнь еще продолжается, а судьба уже кончилась. Это к нам ко всем относится.
— Знаешь, почему тебя Львом назвали, облезлого?
— В честь Льва Толстого.
— Как же. Он-то был христианин, непротивленец. Русский. А тебя назвали в честь Троцкого. Ты и по паспорту Лейба.
— Зря тебе союзники голову не ампутировали. Да его тогда и не знал еще никто, думать надо.
— А отчество — в честь Ленина, — глумится Жора.
— А твое отчество в честь кого? Гайдара? Порядочный Матросов давно жизнь за Родину отдал.
— Порядочного Баумана еще раньше водопроводной трубой по башке навернули.
— Трубой навернули, зато станция московского метро — его имени.
— Вот видишь. Он давно превратился в метро, а ты все еще здесь.
Дались им их фамилии. Но в нашем здесь пребывании можно действительно усмотреть какую-то дикую конструкцию. Словно сценические колосники в театре марионеток. Сюда тянутся все невидимые нити. Сыграно очередное представление — и рабочие разбирают под потолком очередную несущую конструкцию, раскидистую паутину тросов и штанг, отслужившую свое.
l
…Со стороны может показаться, что мы существа ненужные, бесполезные и беспомощные. Но это только со стороны.
Как вы уже, наверное, давно догадались, мы — специалисты по заговорам. И будьте уверены — суперы высшей квалификации.
Заговор — это наука. И это искусство. Гармония, расчисленная алгеброй.
Эту науку и читал нам когда-то, еще в начале, Каведе.
— Наука о планировании, организации и проведении операции, имеющей целью частичный или полный политический переворот в отдельной стране или группе стран, — заскрипел он с первого дня, — называется кудетология. В переводе с французского, восходящего к латыни, это означает буквально “наука об ударе”.
Когда-то на Высших курсах НКВД им читал эту дисциплину преподаватель, появлявшийся на занятиях в парике и темных очках. Подобные курсы читаются во всех высших разведшколах мира.
— Кудетология является в сути важнейшей и определяющей из общественно-прикладных наук, поскольку она включает в себя все, что составляет специфику деятельности политика, ученого и солдата.
Кудетология подразделяется на историческую, аналитическую и практическую.
Историческая, как явствует из названия, изучает историю всех заговоров и переворотов, происходивших когда-либо во всех странах с древнейших времен, как успешных, так и неудачных. Она вскрывает и обобщает их закономерности, обогащает возможности знанием всех приемов, применявшихся ранее.
Совершение и профилактика переворотов зародились как учение в Древнем Египте и Месопотамии более трех тысяч лет назад. Такие правила, как вербовка агента влияния в правящей верхушке, определение желаемого претендента на власть, предварительные тайные договоры и финансирование, преподавались жрецами Тутмосу III, который в XV веке до нашей эры практически бескровно присоединил к своему государству соседнее царство Куш после того, как “внезапно умерщвленного волей богов” воинственного царя Бирсу сменил его безвольный племянник; об этом упоминает Геродот в VI книге.
Аналитическая кудетология рассматривает и учитывает данные экономики, географии, статистики, а также политологии, этнологии и психологии. Промышленный потенциал, рельеф местности, социальная структура, мировоззрение и идеология населения — все это должно быть увязано в цельную и исчерпывающую картину, внутри которой и надо определить ход требуемого действия по линии наименьшего сопротивления и наибольшей, гарантированной, с дублирующими подстраховочными вариантами, эффективности.
Практическая кудетология, на базе всестороннего анализа обстановки, с учетом всех средств, есть собственно технология переворота.
Первое: постановка цели. Это захват и удержание власти. Задача двуедина, без обеспечения удержания захват бессмыслен.
Что надо изменить? Политический курс. В какой мере? Необходима смена режима, или достаточно сменить лидера?
Заменить человека несложно. С такой локальной акцией всегда справится небольшая группа квалифицированных специалистов. Поло- жительный образец — блестяще проведенное устранение Кеннеди.
А образец разгильдяйства — задуманный французами переворот в Гвинее в 1974 году, который не удался просто потому, что рота парашютистов элементарно не сумела ночью найти президентский дворец. Сначала заблудились в джунглях, потом в переулках, и утром их уничтожил наш спецназ из охранного батальона. А пятерых уцелевших власти повесили в воскресенье на центральной площади.
Замена всего режима требует серьезной проработки и больших расходов.
Первыми вступают в дело аналитики. История страны, состояние экономики, характер народа — все изучается: а вдруг они непримиримые головорезы, как курды? Им сменишь лидера, они его убьют мигом и дальше будут свое гнуть. Для немца любой закон свят, а баск — прирожденный анархист. Почему рассосались результаты наших удачнейших акций в Африке? Этнографов и психологов не послушали, не учли традиции и психологию населения.
Аналитики опираются на данные разведки. Плюс книги, газеты, телевидение, все доступные источники информации. И выносят рекомендации: на какие силы ставить? кто выиграет? кто проиграет? кого нейтрализовать? каков эффект домино? какой метод предпочесть? сколько это будет стоить?
Безупречно проведенный бескровным парламентским путем переворот в Чили закончился провалом по двум причинам. Во-первых, не сменили армейскую верхушку, хотя аналитический отдел Генштаба и настаивал. Во-вторых, Андропов не сумел вырвать у старых маразматиков из Политбюро достаточно денег на поддержку режима Альенде. Наших кретинов пугало, что Чили станет такой же бездонной дырой, как Куба. А чилийцы — народ цивилизованный, трудолюбивый, за несколько лет встали бы на ноги: страна набита ценнейшим сырьем. И какая база в важнейшем юго-восточном регионе Тихого океана пропала!
…Каведе склонен отвлекаться для доходчивости на всякие примеры, а я словно вижу перед собой эту книгу: в черном переплете из плохого лидерина, с аляповатым золотым тиснением угластых букв “Кудетология”. С грифом на титульном листе: “Секретно. Конспектированию не подлежит”. И лиловый штамп в верхнем углу, чуть вкось: “Высшие курсы НКВД. Экз. N 7”.
…Первоочередные узлы контроля: масс-медиа, транспорт, энергетика, узлы связи армии и полиции.
…Заранее подготовленные пакеты законов, привлекающих на свою сторону главные силы, основную часть населения.
— Обязательный принцип единоначалия! Жесточайшая координация! А то вечная неразбериха. И в результате “Зенит” штурмует дворец Амина в Кабуле, а батальон спецназа КГБ его же защищает, и палят они друг в друга. И удивляются, как здорово воюет другая сторона. Это называется — перетончить: пересекретили операцию от самих себя… б…!
— В Афганис-та-не, в “черном тюльпа-не”, с водкой в ста-кане мы молча плывем над землей, — под нос поет Мустафа. Упоминание Афгана затрагивает его душевное равновесие.
Он у нас свежачок, его прошлое еще не улеглось, не стало отдельным от него. Он все еще пытается иногда найти смысл, просечь логику в том, к чему пришла его жизнь.
Он из Забайкалья, “гуран”1, как с гордостью прозываются коренные. Казаки давно обжили манчжурскую степь, когда в те края, в нерчинскую каторгу, слали декабристов. Сполняли государеву службу: резались на рубежье с хунхузами. Хлеб сеяли, овец пасли, лампас по форме носили зелено-желтый: Забайкальское казачье войско.
Кровь мешалась с монгольской, ветвились фамилии: Голобоковы, Мясниковы, Прасолы. И был Витек Мясников невысок и цыганист — кость узкая, да жила выносливая: что мороз, что жара, — гуран.
Дрались пацаны в селе свинчаткой, бляхой, голицей — обледенелой кожаной рукавицей. А плавать не умели — в степи негде.
Школа — тьфу… ветер в щели. Девок щупали, в сортире подглядывали. После восьмого класса переходили в вечерку: девки беременели, пацаны шли учениками в ремонтные мастерские и полевые бригады. Обношенные учителя выводили мертвым душам тройки в табелях, чтоб самих не сократили.
Призыва в армию ждали с равнодушием людей простых, живущих как заведено. Последнюю неделю попили, погуляли, подожимали девок: на прощание очень важным ощущалось, чтобы она тебя ждала. Хотя для себя возвращение обязательным не полагали: мир велик, судьба впереди. Дальше Читы и Хабаровска никто не бывал.
Одетые в старье — хорошее все равно украдут или дембеля отберут, — помахали из автобуса, и в райцентр. А там в военкоматском дворе цыкнули, рыкнули, построили по четыре, и погнали команду два сержанта на станцию.
В вагоне пили, пока деньги не кончились; за окнами мелькало бесконечно; на седьмые сутки приехали в Ульяновск, в учебку.
В учебке чистили картошку, зубрили уставы и маршировали. Жрать и спать хотелось. Разок гоняли на кросс — вокруг гарнизонного забора. Разок на стрельбище: первый раз берешь настоящий автомат в руки — ого! — а через неделю провались эта дура, чистить да таскать, деталь обрыдлого быта.
Задники сапог нечищены — наряд. В сорок секунд подъема не уложился — наряд. А кто возбухнет — сержант загоняет отделение в сор-тир и командует валить мимо дыр, вот те наряд: кусок тряпки в десять квадратных сантиметров, и чтоб через час все было вылизано.
А чему еще мотострелка учить? Технику он не обслуживает, спорт и рукопашную, как десантуре, ему не дают… так, дурь выбить, а выправку вбить, чтоб службу понял — и хорош, давай под присягу.
И остаются в памяти — подробности и слухи.
Вот хэбэ стираешь шваберной щеткой, с песочком, пусть вытрется и высветлится, разложив на полу в умывалке. В кухонном чане миски заливаешь кипятком и крутишь в гремящей груде городошной битой: мытье. По подъему (“Оправиться и выходить строиться на зарядку, форма одежды — с обнаженным торцем!”) — по семеро в затылок дышат отлить в очередь, и с парного духа теплой чужой мочи в знобящем воздухе начинается день.
Слухи живут в поколениях: как солдат-грузин сделал жену полковника, когда тот был в командировке, и полковник, узнав, хотел его застрелить, но влюбленная в юного трахальщика-красавца жена по-обещала уйти, писать генералу, министру, истерика, и командир комиссовал грузина, отправил из армии вон домой, а жена сбежала за ним, и они поженились, и стали жить у грузина дома на Кавказе. Или еще: двое за полгода до дембеля угнали в карауле “газон”, загрузившись патронными цинками, и месяц гоняли по лесам, заправляясь у проезжих машин, а жратву и водку беря под автоматом в сельмагах, и не могли их поймать, пока не обложили в роще ротой внутренних войск, те отстреливались бешено, накрыли их только минометом — в клочья; вот так-то бывает — не выдержали, так хоть погуляли.
И вся армия. Коечку заправлять внатяг, чтоб комкастый тюфяк —прямоугольной доской. В столовую — руки не мыть, но обувь чистить, проверяют. В увольнение — пройти изнутри складку брюк куском сухого мыла, и навести стрелку ходом расчески меж зубцов.
По присяге — разрешали у них усы. И выхолил Витек шелковые черные кисточки.
Прибыли представители частей разбирать салабонов. Увидел его в строю один летеха, приостановил взгляд:
— Фамилия?
— Рядовой Мясников. — Скуластый, смуглый, черноглазый.
— Русский?
— Так точно.
— А по виду — точно азиат. Мустафа такой.
Витек стал Мустафой — пришлось в масть. Внешность — это, конечно, ерунда, но иногда и она может значить. В Афган!
Про Афган рассказывали ужасы, снижая голос. Зато дедовщины нет и кормят хорошо. Никакой строевой и нарядов, и офицеры добры и осторожны: чуть что не так — и получишь в бою пулю в спину.
Ни хрена. Жрали сухпай не досыта, деды мордовали до тупости и отчаянья, спали по три часа — все работы на молодых и ночные охранения. Застанут спящим — бьют в смерть.
Ну че. Пошли на операцию. Горы раскалены, прешь под солнцем сорок кг — НЗ, патроны, вода, спальник, с пулеметчика или радиста еще что-нибудь на тебя навесят, ноги дрожат и с камней срываются, язык сбоку. А душман скачет наверху, как козел — калоши на босу ногу, халат и автомат через плечо. А тебя через пару суток марша бери голыми руками, бобик сдох…
“Крокодилы” встали над горой, ощетинились вспышками, протянули дымные ленты — отработали по кишлаку, как на гигантской сов-ковой лопате перетряхнули склон. Пошли вперед, где что — не понять, дым, треск, тут как даст под ногами!..
l
Гагарин опять сбивается, считая ресурс десантных Ан-12 на одну дивизию до Москвы. Полк на Кремль, батальон на телевидение и радио, батальон на дачи, по роте на вокзалы и аэропорты, по роте — оседлать кольцевую и шоссе.
— Телефонная станция — взвод, — бормочет он. — Подземный узел связи — рота… Генштаб — две роты… Дежурный по гарнизону — взвод…
Считай-считай, парень. Учти еще по отделению — запечатать депо метрополитена и автобусные парки, по отделению — на электростанции (это сразу вырубит типографии и редакции, иначе их не пересчитать), и ради Бога, обеспечь прежде всего командующего ПВО, который под автоматом даст на запросы с постов (без его решения обойтись не захотят) добро на проход эшелона. А иначе получится вечная русская хренотень: хотели как лучше, а получилось как всегда.
Нет, теперь он маху не даст. На собственной шкуре научился, взять хоть его самого. Вот, скажем, родился Гагарин в 1935 году. Старик в том году уже был директором завода, Кеведе — молодым сержантом НКВД, Жора вступил в КИМ — Коммунистический Интернационал Молодежи, как тогда назывался комсомол. Прямо-таки преемственность поколений, только интервал был упрессован обвалом времени с двадцати пяти лет, как обычно считают историки поколение, до десяти, от силы двенадцати. Десяток и дюжина — одна, в сущности, единица в разных системах счета.
Поэт Багрицкий неслучайно (и не для рифмы, писать он умел) настаивал, что именно “десять лет разницы — это пустяки”. И неслучайно это именно “разговор”, и с “комсомольцем”, и о “войне”. Сознательно он, надо полагать, никакого особого глобального смысла в том, что именно “десять лет”, в виду не имел. Но тем поэт и характерен, что через него эпоха являет свои истины.
— Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я! — Сколько жизни звучало в громах над нами.
Сорокалетие освоения Целины не очень отмечалось, не до него тут; и Гагарин это переживал. На войну он не успел, а в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки! и, стало быть, в юности понял, что смысл его жизни в том, чтобы поднять Целину. Распахать бескрайнюю нетронутую степь — заколышет тучная нива золотое литье до горизонта. Встанут белые города, задымят заводы, давая счастливое изобилие стране.
В теплушках ведь ехали, под кумачовыми лозунгами. Под ледяным ветром гремели палатки в мартовской степи. В землепашестве смыслили, как свинья в апельсинах.
Это он здесь уже досоображался, что мирно сопящий рядом Каведе за двадцать лет до того всех природных крестьян, кто понимал землю, выморозил в Арктике, выморил в лагерях. Ну, кого не сам, тех коллеги-товарищи, почетные чекисты, серебряные щиты. И чем больше знаешь, тем меньше во всем смысла.
В идее Целины Гагарин — которого тогда Гагариным, естественно, никто не звал, за отсутствием к тому причины и повода, а звали Юрой Белкиным — разочаровался довольно быстро. Он как-то самостоятельно, не формулируя, пришел к чеховскому выводу об идиотизме сельской жизни. Не, ребята, пахать, и сеять, и жать не по погоде, а по команде — это кайф. Это нечто.
Но результат — это одно, а моральный смысл его достижения — это другое. Как это там у Бернштейна (или это ренегат Каутский?): “Движение — это все, конечная цель — ничто”. Понял-нет? Конечной целью оказались песчаные бури и, через восемь лет всего, пожизненные закупки зерна в Америке — но моральный смысл ощущался в том, чтобы реализовать силы молодости для мощи и процветания Родины. Радуюсь (радуюсь!) я — это мой труд вливается в труд моей республики. Однако запас сил даже у молодости ограничен все-таки, в отличие от пути к процветанию Родины, который ну решительно же бесконечен, бьешься-бьешься — не цветет, собака. Может, дустом попробовать?
И еще не Гагарин, стало быть, а Юра Белкин, попав в армию, решил поступать в военное училище. Пусть он разочаровался в Целине, но не принципиально в романтике как таковой. Романтизм ведь каче-ство внутреннее, и требует внешней точки приложения.
Это был тоже, знаете, конфликт эпохи. Романтизм поощрялся единоразово: бросить город, удобства, родных, все — и уехать по зову Партии в степь (пустыню, тундру, тайгу, нужное подчеркнуть). После этого романтизм надлежало сбросить, как муравьиная самка сбрасывает одноразовые крылья, и пахать дисциплинированно на одном месте. А крылья сдать в Музей трудовой славы, чтоб на их примере учить новую молодежь героизму.
А которые имели нерегламентированный, сверхлимитный романтизм вечно менять местожительство в жажде нового — для тех был отрицательный термин “летун”, и их пресекали сниманием с очереди на квартиру и лишением прочих социальных благ, льгот и надбавок.
Романтизм Юры Белкина жаждал крыльев, на крыльях нарисовались красные звезды, порыв обрел военную ипостась, и он, стало быть, решил стать защитником Родины, воином. Офицером. Есть такая профессия — Родину защищать. Лучше всего — летчиком. Романтика в квадрате.
Ближайшим летным училищем было Кокчетавское, и военком выписал ему проездные документы — была разнарядка. И он стал курсантом-летчиком.
Махну серебряным тебе крылом.
Все выше, и выше, и выше.
А вместо сердца пламенный мотор.
А город подумал — ученья идут.
Среднестатистический советский военный летчик — это старший лейтенант или капитан двадцати девяти-тридцати лет. Основное рабочее звено.
Перегрузки при высшем пилотаже реактивного истребителя достигают 9 g. Некрупный человек весит шесть центнеров. Литр крови весит 9 килограммов — тяжелее железа, близко к свинцу, и сердцу это проталкивать. Мышцы под своей тяжестью оползают с костей. Истребитель уходит в воздух в противоперегрузочном скафандре — упругая шнуровка держит тело в целости.
При посадке на скорости под 300 км/час напряжение таково, что пульс строчит под 200, давление прет к 240 на 160. Это у молодых тренированных ребят.
Поэтому военный летчик изнашивается быстро, к сорока годам большинство летать бросает. Подыскивают наземную службу. Кто дорос только до капитана — в сорок увольняются из армии, выслуга позволяет: нет перспектив, хорошо б только дотянуть двадцать пять календарных до полной пенсии.
Так что когда Юра, много лет спустя, прочитал о действующем немецком летчике нашего времени, капитане и командире истребительной эскадрильи, который летает в 50 (!) лет — он даже понять не смог, как тот в 50 (!) лет держит такие перегрузки. А реакция? А зрение?
Характерно, что летчики (наши) после окончания училища ни черта своим здоровьем не занимаются. От природы есть пока? и ладно. Квасят водку, как прочие граждане. От давления с похмелья жрут лимоны перед медкомиссией, чтоб снизить до нормы. Главный авиационный фрукт — это лимон. В дефиците их доставали где могли, при- возили ящиками. Огурцы сами солили, чтоб натуральный рассол был, с укропчиком, — тоже способствует.
Эти отвлеченные подробности есть, в сущности, Юрина жизнь. Хотя в истребители он не попал, а попал в вертолетчики.
Вертолеты летают медленнее и ниже, а бьются чаще, особенно в те времена, когда КБ Миля было приказано в срочном порядке копировать геликоптеры Сикорского. Детали-то копировать несложно, технологию труднее… у разведки спины дымились. Технология своя. Вот и бились.
А падающий вертолет с вращающимися винтами — это что? это мясорубка в свободном поиске. Вырубишь движок, загонишь лопасти во флюгирование — а они все равно вращаются. Ты выпрыгнешь — и летишь, согласно закону притяжения, рядом с ним.
Когда-то на испытаниях пытались лопасти отстреливать стационарными пиропатронами, но это оказалось капризно, опасно, ненадежно, и идею отставили.
Юра получил уже старшего лейтенанта и летал командиром звена, когда в космос запустили Гагарина! И в восторге и энтузиазме первых недель всех летчиков-старлеев по имени Юра стали невольно как бы слегка сравнивать с Гагариным — оглушительный блеск его славы, карьеры, удачи, обаяния как бы отсвечивал в первую очередь именно на них. Старшие лейтенанты авиации на долгий миг стали героями эпохи. Гагарин слопал лимон из чая на файв-о-клоке у английской королевы — она, аристократически разряжая конфуз, сделала то же самое, и с того прецедента они по этикету могут жрать лимон из чашки. У Гагарина развязался шнурок ботинка на ковровой дорожке к Мавзолею с встречающим Политбюро — с тех пор космонавты тщательно затягивают шнурки перед церемонией официальной встречи.
Гагарин разбился через семь лет на тренировочной спарке в прах. А тезка Юра Белкин, тоже маленький улыбчивый крепышок, успевший написать заявление в отряд космонавтов (каждый третий лейтенант его тогда написал), разбился летом 61-го года.
Добро бы разбился.
Двигатель вертолета расположен вверху, прямо под несущим винтом. В воздухе вертолет как бы подвешен к своему двигателю с винтом. Центр тяжести у него высоко. Поэтому в падении он норовит перевернуться вверх брюхом. И огромный винт работает под тобой.
Вероятнее всего, у них полетело от дефекта или усталости металла одно из креплений ротора (заключение аварийной комиссии), и ротор разрушительно загрохотал в своем кожухе. Брызнули осколки, машина клюнула и затряслась вразнос, борттехник и штурман прыгнули сразу, а Юра не успел, рвал ручку, блокировал питание, а сам уже валился колесами кверху, и винт рубил воздух между ним и землей, ни фига было лопасти не зафлюгировать, потеряно управление.
Падая внутри машины и вместе с ней, Юра сумел открыть заднюю створку и пополз, как муха по булавке, в воздухе по хвостовой трубе к вставшему стабилизирующему винту, его вращало вместе с хвостом, гладкий заклепанный металл уходил из-под него вбок, а он цеплялся, влеплялся в него, стремясь выбраться за черту свистящего сверкающего круга работающих лопастей внизу и тогда оттолкнуться, вращение добавит, стряхнет в сторону, но его стряхнуло чуть раньше, винт рубанул, подбросил, добавил и откинул прочь.
В шоке первых секунд не ощутив боли, он сумел ошметками руки выдернуть кольцо парашюта. Боль пришла с ударом приземления — ад, который не передашь, по сравнению с которым смерть — рай.
Дело было над тайгой. Через час штурман и борттехник нашли его рядом. Он был уже без сознания. Ужаснувшись, они наложили жгуты и посильно перевязали — не спасти, конечно, но чтоб хоть что-то сделать, не смотреть же так. Через полсуток дым их костра нашел в розыске вертолет из полка. Поскольку Юра все еще дышал, его тем же бортом с аэродрома, в сопровождении младшего полкового врача, доставили в окружной госпиталь.
Жене с дочерью сообщили, как он понимает, что — погиб, не спасли; а хоронили закрытый гроб, что у военных летчиков вполне в порядке вещей.
“Вышли вы — за обычных, не гуляк, не монахов,
думали — лейтенантов, вышло — за космонавтов.”
— И вот я здесь, господа! — закончил он по прибытии знакомство палаты со своей эпопеей.
Фраза эта пошла гулять с фильма “Мичман Панин”, где играл совсем молодой красавец Тихонов. В конце пятидесятых его крутили до дыр во всех гарнизонных клубах. Удравший с царского броненосца в Бресте по революционной надобности мичман, тайный большевик, по партийному приказу возвращается на корабль — партии нужны свои люди на флоте. Грядет трибунал, предваряемый судом офицерской чести. Добрый командир с намекающим прищуром снабжает обаяшку-дезертира бульварными романами. И на суде он, к зависти и стону всей кают-компании, излагает сногсшибательную историю со слов: “Роковой случай завел меня в игорный дом!..” — через гору золота, дворцы, оргии, хищных красавиц, неверных друзей и мошенников, разорение, нищету, горе — до рыдающей концовки: “Тяжелым трудом скопил я денег на возвращение с повинной головой в родную офицерскую семью… И вот я здесь, господа!” Аплодисменты, снисхождение, разжалован в матросы.
Завершая этот рассказ, Юра — уже “Гагарин” — верил, что скоро его подлечат, отправят домой с пенсией, жена его заберет отсюда, с дочкой он увидится. Сокрушался, что, трезво рассуждая, жене он такой, конечно, ни к чему, молодая еще женщина, так что жить ему, видимо, придется с матерью, вот ей обуза…
l
Рентген был мировой гений и легендарный хам. Сотрудники рыдали от его грубости и держались только из научного фанатизма и по-клонения таланту шефа. Когда Шведская Королевская Академия Наук известила его о присуждении Нобелевской премии, Рентген лишь пожал плечами: не препятствовать. Нобелевский комитет официально пригласил лауреата на торжественное вручение. Рентген велел передать через секретаря, что занят вещами более важными, нежели шляться в Стокгольм без всякой видимой цели; дали, и хрен с ними, могут прислать по почте, если им приспичило. Шведы оскорбленно пояснили, что эту, высшей престижности награду, вручает на государственной церемонии в присутствии высших лиц лично Его Величество король Швеции. Рентген раздраженно велел передать, что если королю нечего больше делать, а видимо так и есть, так пусть сам и приедет в Вену, а он, Рентген, ученый, а не придворный бездельник, сказал же, что занят, и у него никаких на хрен дел к шведскому королю нет. Премию переслали.
Да. Так вот. Рентген занимался исследованием своих лучей полтора года и описал двенадцать их свойств на четырех страницах. После чего заявил: все, исчерпано, больше тут делать нечего. И перешел к следующим проблемам. Сотрудники же, захваченные открывшимися перспективами, вцепились в так самонадеянно и поспешно оставленное шефом золотое дно. И через энное время все они скончались от лучевой болезни, еще неведомой. Но главное — с тех пор прошло уже сто лет — к свойствам лучей, описанным Рентгеном, никто так и не сумел добавить ни строчки.
Так это я к чему. По мере всяких экспериментальных наблюдений над нами и теоретических исследований выяснилось то, что еще чуть не два века назад понял хирург Вестхуз: энергетическое поле организма, не расходуя себя на функционирование отсутствующих конечно-стей и все связанные с этим действия жизни и объединяясь с находящимися рядом себе подобными, при правильном подборе способно взаимопроникать и сливаться с ними в единое над-поле. Ничего хоть сколько-то странного здесь нет: в любом общении, когда люди по натуре тянутся друг к другу, симпатичны без корысти и сближаются без расчета, происходит подобное. Каждый это испытывал: в компании с кем-то чувствуешь в себе больше жизни, даже если это человек паршивый и взгляды у вас разные, и этого общения хочется, от него лучше, — а в компании с другим и фиговато тебе, какая-то тягость, пустота, упадок, хотя люди могут быть вроде хорошие и интересные. Попроще это можно назвать контактом биокаркасов, или энергополей. Главное, как говорят турки, это объяснить себе происходящее и дать ему название, — а там хоть ковер из мечети выноси.
В общем, так из отдельных батарей складывается секционная. Но здесь не простое сложение, имеет место прогрессия. Для примера: два муравья вместе нароют раза в три больше песка, чем работая по отдельности. Или другое: если с другом у вас полный контакт, резонанс и симпатия, то вместе вы можете выпить водки вдвое больше, чем по отдельности, причем пока вместе — никогда не окосеешь по-настоящему, а расстаньтесь сразу после выпивки — и быстро сломаетесь с ужасного перепоя. Проверено, мин нет. А это что значит? А это уже значит влияние контакта на уровне физиологии. Изменение возможностей организма и его взаимодействия с окружающей средой. Так что понять в жизни можно все, что угодно, из наблюдений и размышлений над любыми подручными мелочами: надо только уметь видеть и думать.
Вы думаете, наши койки стоят традиционно, в два ряда с проходом? Да нет… Койки в палате стоят подковой, головами наружу, почти сходясь задними спинками. А иногда мы сдвигаемся гребенкой-валетом, плотный рядок головами попеременно в разные стороны. Койки на колесиках, Маша или Зара катают по первому знаку. Перепробованы все комбинации. Плюс время года и суток, фаза Луны и ориентация по сторонам света. Тоже элементарно: любой тибетский врач, любой китайский иглотерапевт это учитывают.
И когда идет, суммируется не только собственно умственный результат (мозговой штурм), но плюс к тому в сложении эмоционального резонанса поле становится одним из энергетических факторов непрестанно происходящей перемены реальности. Иначе: если такая, сыгранная и притертая, команда имеет коллективно достаточное количество исходной информации, она не только предсказывает будущее, то есть проводит анализ и делает заключение, но и непосредственно влияет своим анализом и выводом на то, что именно произойдет.
А точней и детальнее мы сами не знаем. Во-первых, нам не докладывают, а во-вторых, какая разница…