ИДОЛЫ НОЧИ
МАКСИМ БОРИСОВ
Топот быстрых ног под окном. Экзальтация. Снова и снова, как в дурной бесконечной пустыне, где каждый шаг — повторение предыдущего, я бросаюсь в сны и в явь, когда время смято, как простыня после многих и многих ночей бессонниц. В голове, где возникают и немедленно вслед за этим истончаются невидимые пространства, залы, галереи, коридоры-кишки, готовые схватить и перерубить напополам горло, зарождаются химеры. Все предметы, которые я беру наугад, наощупь, в свои мысленные пальцы, чтобы как-то задержать, рассмотреть, успокоить взорвавшееся пространство, становятся то гигант- скими, надуваются воздушными шариками, распирая ладони, то, ничуть при этом не теряя в своей массе и размерах, ускользают из-под пальцев, теряются среди них, их уже невозможно разглядеть и нащупать, да они вообще никогда не бывали въяви, они не вспомнятся, как ни напрягай память, ибо они ушли из сна, а сон ушел вслед за ними, потеряв свое существо, потеряв свое вещество — вещество сна… Это неуловимое изменение давления в ладонях, давления в памяти, производимое кляксами, спавшими с пера, что взяла в руку, сжала между пальцами ночь, собираясь вывести на обратной стороне моих век вензель своего настоящего имени, чтобы развеять неловкий сон затекших в судороге запястий, да задумалась, задремала, не выпуская ничего из рук… Сон ночи превращается в сон дня, во что-то слишком уж неявное, поминаемое иногда лишь в умных ведийских книгах, ночь не злится и не скупится, повергая все полузабытые свои безделушки в лоно смятого ненужной уже постелью самого времени, она иногда вспоминает про день, фантазирует и старается как бы вспомнить, а по существу заново придумать, какие-то его черты, от этих попыток всем нам так неловко, ведь невозможно никак догадаться, что происходит, когда ночи нет, что происходит, когда она задумывается о существе дня, теряя остатки сна, но никогда, никогда не становясь хоть чуточку днем. День оттого для всех нас, людей ночи, исправно возвращающихся к ней на службу, полон метафизических загадок, прошит противоречиями и заляпан властным сургучом запретов, он лишь сжигает наше время и протирает в пространстве дыры, способствуя скорейшему приходу Небытия.
В розовости внезапных красок рассвета возникает та запоздалая и стыдная, как ласки стариков, нежность, прежде всего, нежность к себе самому, когда ты еще не существуешь и тебя надо заново вылепить, создать, придать тебе необходимый всякому живущему статус, а значит, неизбежно обращение к созданному одним твоим существованием миру, который столь хрупок, что рушится от одной неверной мысли, от малейшего прикосновения к слепнущим дневным глазам чужих, покалывающих прилившей внезапно к ним кровью, рук…
И все моменты полусна тоже схожи, они что-то помнят только друг о друге и выстраиваются в длиннющую линию, связанную взаимным пониманием, пусть не памятью. Решения, мысли, дела и сны, которые все теперь — лишь фантомы, соседствуют ненавязчиво и беспрепятственно, все более и более бледнея, удивляя и пугая открывшейся бездной, когда озябшие ноги еще помнят тепло одеяла, которого они уже лишены. Да я бы все равно, конечно, не проснулся, если б в сознание с оглушающим скрежетом не проникла чужая, бесконечно враждебная, прежняя моя мысль о необходимости какого-то продолжения; что-то взывает к глубинам животного и жизненного, оставшегося от прежнего меня мне нынешнему, и провозвествует приход дня, соединяет времена, соединяет времена иные, холодные и безжалостные. И идолы ночи, идолы покоя, служащие, в первую очередь, своему покою и ничему более — ведь это такая малость! — оставляют с грустью меня, забившись в свои уютные тенистые щели, и я врываюсь в утро. Время и душа моего нового рождения в движении едином соединяется с прежними, множит их бездарно и лукаво — и вот я уже спешу сквозь мягкое зябкое утро по полинявшей, выцветшей осенней траве, замерзшим рубцам грязи, и щиплют немного ноги шерстяные штаны.
Я раскладываю по слогам фразу “Пор-ра, пор-ра, р-рога тр-рубят”, в такт шагов вплетая соответствующие им слоги. В какой-то момент я, наверно, еще перепутаю причину со следствием и разъясню шагами смысл слов. Я — утренний демиург, и день, и путь проделаны мною. Но следует поспешить, и вот я уже мчусь, едва поспевая вслед за словом, а впереди, среди перелесков, маячит разбитая дождями, ветрами и множеством ног платформа. Гул нарастает. Тяжелый состав пересекает мой путь, и я останавливаюсь, весь — сжатый комок нервов, и напряженно вслушиваюсь в звуки, доносящиеся с другой стороны путей, не подъезжает ли в это самое время к дальней платформе моя собственная электричка, на которую я так страшусь опоздать. Но разобрать ничего нельзя. Мало-помалу такого рода уверенность крепнет, состав, проплывающий перед глазами и тяжело терзающий смерзшуюся почву под ногами, воистину бесконечен, нет, он действительно бесконечен, ведь он не кончится все равно никогда; слева из закругления дороги возникают все новые вагоны с тяжелыми, напряженно гудящими, истекшими чем-то темным цистернами с горючим, загонами с животными, теребящими преграждающие им путь рейки, таинственными орудиями, прикрытыми истрепавшимися на ветру защитными чехлами, сверкающими разноцветными, будто игрушечными, автомобилями и застывшими среди железа и холодного воздуха неровными бревнами-мастодонтами.