Половина
ДМИТРИЙ РАГОЗИН
I.
Не припомню такого жаркого и сухого лета.
Трава выгорела, стала жесткой, колючей и шелестела при малейшем веяньи. Из лопнувших коробочек сыпались семена. В песчаном косогоре чернели пещеры, обросшие рыжеватым курчавым кустарником. С пронзительной тоской стрекотали кузнечики. Большое глянцевое озеро, подобно заезженной пластинке, издавало глухое кваканье. Красный глинистый берег уходил в воду, из которой торчали изогнутые прутья какой-то затопленной машины.
Искупаться? Не здесь, не сейчас.
В стороне от тропы, на желтой выжженной траве возле кустов Максим приметил что-то черное, похожее на большую мертвую птицу, а подойдя ближе, увидел черный зонт с заломленными спицами.
В прошлый раз, когда он брел мимо кустов, увешанных неопрятными розовыми цветами (“шиповник”), зонта здесь не было. Иначе он непременно обратил бы на него внимание. Максим не пропускал вещей, выбившихся из заведенной жизни.
Внизу, на изложистой равнине, осиновые и березовые рощи расположились в непривычном порядке. Другая река, серо-желтая, вяло и тускло текла оттуда туда. Когда появились низкие строения с людьми в окнах и на порогах, Максим решительно повернул назад. Уж здесь-то ему точно нечего было делать. Чужое счастье.
Но обратный путь, перевернутый, оказался таким сложным и запутанным, что Максим даже подумал о том, что поселок, в котором он коротал лето, пропал вовсе, переместился картинкой на страницу книги. Завидев дачные домики, он облегченно вздохнул и вытер пот со лба.
Время прошло недаром.
II.
Максим чувствовал большую усталость. Проделанный по зною путь, как не имевший цели, остался в нем всей своей пыльной протяженностью. Он почти ничего не запомнил из того, что увидел, и это тяготило так же, как то немногое, что удержала память — бутылка, плавающая в воде, трухлявый пень, облепленный грибами, локти и колени в стогу сена.
Он обошел дом и остановился на лужайке перед террасой. Окно на верхнем этаже было раскрыто.
— Алина! — позвал хрипло Максим. — Будь умницей, вынеси попить, в горле пересохло…
Он уселся в плетеное кресло под яблоней. На столе блестели раскрытые ножницы. Если бы можно было сбросить ландшафт, как плащ!..
Максим закрыл глаза и мгновенно уснул. Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. На столе выдыхалась бутылка лимонада, стакан прижимал узкий листок бумаги.
“Надеюсь, без меня ты не будешь скучать”.
Она надеется. Максим подобрал губы, как ребенок, у которого отобрали сломанные часы. Голова кружилась после глубокого сна. Тело не спешило подчиниться. Максим налил в стакан желтую жидкость, выпил залпом теплую, с отвращением.
III.
Будто пройдя вереницу бессчетных комнат, убранных бархатом и зеркалами, сквозь матовые дебри колонн — по широким ступеням вниз, туда, где лев катает лапой шар, — миновав полинявшие росписи солнечных галерей и мшистые своды тенистых аркад, появился из золотой ниши в малахитовой листве, бесшумно и нерешительно, Виктор.
Это был классический юноша, светлокудрый и голубоглазый. Мечты заманивали его в пустопорожнее будущее, но не могли до конца унять страх оказаться перед запертой дощатой дверью с ржавой ручкой, держащейся на одном гвозде.
Максим принимал Виктора с участием и снисхождением, шутливо, а вот Алина терпеть его не могла, находя двуличным и напыщенным. Она не прощала ему оговорок и неловких жестов. Но Виктор, казалось, не замечал этой враждебности. И сейчас он первым делом спросил, где Алина Евграфовна.
— Уехала в город, — сказал Максим, комкая записку.
— Счастливая! — вздохнул Виктор. — Знали бы вы, как мне обрыдло здесь, на лоне природы. Жара, мухи, крапива. Заняться нечем…
— А что делать в городе?
— О, там шага не ступишь, чтобы не попасть в какой-нибудь переплет. Там все кипит, бурлит, играет, куда-то стремится, за чем-то гонится. Там роскошь, избыток, лихорадка. А здесь — глушь да скука. Вы и сами, поди, на отдыхе места себе не находите. Кабы не сестра, я бы и дня здесь не провел. Пойдемте купаться!
Максим вошел в дом за полотенцем, поднялся в спальню, заглянул походя в кабинет, маленькую темную комнату с письменным столом и книгами от пола до потолка. Ученый беспорядок, бумажный тлен. На мгновение сделалось неприятно от мысли, что придется одному ворошить ночь в этом старом доме. Из окна спальни Максим посмотрел вниз на Виктора, который, запрокинув кудлатую голову, торопливыми глотками допивал из бутылки остатки лимонной воды. Любопытно было бы взглянуть на него лет этак через двадцать, что от него останется, в кого переродится. Человек меняется быстрее и сокрушительнее, чем сам это осознает, быстрее, чем меняется то, что его окружает, подумал Максим, спускаясь по лестнице.
Они пошли обычным путем, мимо березовой рощи, беспорядочно беседуя.
Виктор уподобил небо пожелтевшей странице гербария с сухим перламутром бессмертника и чернильной подписью “Helichrysum”.
Максим, напротив, увидел в солнце затертую монету, падающую в сундук скупого рыцаря.
— Вы не любите стихи? — спросил Виктор, глядя вдаль на пятни-стую равнину.
— Нет, — сказал Максим, — сейчас не люблю.
— А меня тянет говорить рифмами, — Виктор смущенно потупил глаза и отшвырнул ногой камешек, взметнув облачко белой пыли, — искать созвучия.
— Что-нибудь случилось?
— Виктор покраснел и передернул плечами.
— Ясно, — усмехнулся Максим. — Целенаправленное томление в форме лиры, как пишет мой тесть. Ты читал его “Роман Романов”?
— Нет еще.
— Прочти непременно. И кто же она, избранница?
— Я не в праве выдать ее имя! — сказал Виктор с неожиданным вызовом в дрогнувшем голосе.
Они спустились к реке и вышли вдоль кукурузного поля туда, где расступались высокие камыши, открывая безопасный доступ к темной воде. Солнце уже кануло, разбросав по небу розовые бантики.
Максим уселся на зеленый бугорок, потеряв охоту купаться.
Виктор посмотрел по сторонам и быстро разделся. Его крепкое загорелое тело с белыми пятнами ягодиц вызвало легкую зависть у Максима. Увы, даже в лучшие свои годы он не был таким сильным, здоровым, свободным. Недостатки в нем всегда преобладали над достоинствами. Чтобы понравиться, он был обречен прибегать к хитрости.
Виктор расправил плечи, задумчиво почесал в паху и медленно вошел в воду. Некоторое время постоял, оглянулся на Максима с застенчивой улыбкой и вдруг, взмахнув руками, шумно нырнул, подняв два снопа брызг.
Улеглись круги, восстановилось мерное течение. Тихо шелестели камыши. Легкий ветерок пробегал по траве, вздувая край брошенной рубашки. Комар сел на запястье возле часов и, кольнув, мгновенно налился кровью.
Максим нетерпеливо встал, всматриваясь с растущей тревогой в темный поток, безличный и бездушный.
Думал ли он давеча, шагая по знойной пустыне?..
IV.
В темноте угадывались бронзовые деревья, залитые теплым воском. Чередовались полосы душистой свежести и плотного жара. На небе звезды неспеша собирались в созвездия. За высоким забором, громыхая цепью, скулила собака. Откуда-то текла музыка, не смешиваясь с природой.
Чем ближе подходил Виктор к своему дому, тем тоскливее делалось у него на душе. Виктор чувствовал себя картиной, свернутой в рулон. Если начать ее развертывать, красочный слой осыпется, изображение пропадет, останется пустой грубый холст.
Калитка была приоткрыта, однако Виктор отчетливо помнил, что уходя запер ее на крюк. Встревоженный, он поспешил к дому, взбежал на крыльцо и в знаковой темноте двинулся к узкой полоске света.
В комнате сестры всегда горела лампа. Коричневые тени, точно наклеенные, неподвижно лежали на желтых стенах в этом коробе скорби. Таз у кровати, слава Богу, был пуст.
Маша лежала, натянув до подбородка одеяло. На гипсовом лице горели большие глаза. Разметавшиеся по подушке густые волосы росли так быстро, что Виктору приходилось часто их подстригать.
Маша была старше брата на пять лет, и пять лет уже она была прикована к ложу болезнью. Когда Виктор смотрел на это едва угадываемое под одеялом тело, на это изможденное лицо, его губы начинали трястись, глаза наполнялись слезами.
Маша была отрывным календарем его жизни. Он еще помнил ее румяной девушкой с выводком поклонников. Она тогда мечтала стать цирковой наездницей. На день рождения ей дарили хлысты и попоны. Она запросто садилась на шпагат и до утра кружилась под музыку. Болезнь буквально скосила ее. Легла спать здоровой, а проснувшись, уже не могла встать на ноги. Она никому не рассказывала, что ей приснилось в ту ночь. Виктор до сих пор не мог поверить в случившееся… Взойдя на вершину холма, он обнаруживал, что забыл подзорную трубу. При виде недужной сестры в нем оживал трусливый султан, готовый отдать всех невольниц, все рубины и золотые сосуды и удалиться в пустыню, лишь бы не быть свидетелем своей смерти на площади, в пыли, под радостные крики толпы.
— Тебя никто не беспокоил? — осторожно спросил Виктор, оставаясь на пороге.
Окно было плотно забито досками с тех пор, как Маше стало чудиться, что кто-то по ночам заглядывает к ней в комнату и замышляет ее похитить.
— Где ты был? Куда пропал? Куда запропастился? — Маша с усилием приподнялась на подушке, придерживая руками одеяло. — Разве можно оставлять меня одну? Я думала, ты уже не вернешься, я хотела тебя забыть. Слева и справа черными рядами деревья бросали сухие листья, я тряслась на телеге, свесив босые ноги. Что со мной будет там, где пилят и сверлят? Зачем эти огненные тени? Без тебя не уснуть, не проснуться. Вижу только то, чего не видишь ты. Зарой в песок меня, как статую в красных чулках. Иначе испорчусь. В холодном поту дождусь ли от тебя семени? Дай! Я сменю сандалии солнца на туфельки луны, буду цокать вниз по ступеням и пурпурным волнам. Чую, близок похититель, он пахнет гнилью и плесенью. Он прикладывает ухо и всовывает пальцы. А у тебя нет души, ты божок, ты отдал меня на съедение рыбам и птицам. Ты возвел свое будущее на моих колоннах!..
Виктор взмахнул руками, защищаясь от слов, летящих в него. Он боялся признаться, что его завораживает ее помешательство. Его душа подражала корчам ее убогого тела. Он винил себя в бессилии повернуть время вспять, переложить конец в начало. А между тем, Маша продолжала хрипло голосить:
— Ты терпеть меня не можешь! Я отравляю тебе жизнь! Прошу, умоляю, убей меня, уничтожь, избавь от боли и безобразия!..
Несмотря на ежедневные повторения, Виктор никак не мог при- выкнуть к этому мрачному бреду. Будь его воля, он бы изменил значение слов, чтобы речь сестры стала осмысленной.
— Посмотри, что ты со мной сделал! — неожиданно взвизгнула Маша, откидывая одеяло, и в то же мгновение, содрогнувшись, упала на край кровати, свесив тяжелую гриву.
Изо рта в таз полилась густая цветная жидкость.
V.
Максим услышал зовущий голос и проснулся. Только тогда он понял, что прозвучавшее имя, похожее на кружок лимона, ему не принадлежит, и уже не мог вспомнить, что это было за имя, вместо звуков: крап, сыпь, пятна, букашки, булавки, буковки. Ножницы забвения работали слишком быстро. К тому же, его мысли, по-утреннему ясные и отчетливые, двигались в другой плоскости, почти стеклянной, нежели смутные ночные видения. Лестница, дверь, дыра. Кто-то хотел его предупредить, уберечь — или только удержать? Заманить в мягкую неволю с хорошо развитыми формами. Убрать.
В раскрытое окно широко светило солнце. День обещал быть таким же, как и все прошедшие дни, жарким и слепящим. Ничего нового, ничего особенного. Движение от ясного к мутному, от бодрого к усталому, от великого к ничтожному. От розы к устрице.
Умывшись ледяной водой, Максим решил завтракать в саду. Проходя через гостиную, он привычно поднял глаза на большой портрет тестя в охотничьих сапогах и с двустволкой за плечом.
Она надеется…
День будет таким же, как все прошедшие дни — зной, пыль, замедленное падение. Ряды слов от леса к реке, с холма в лощину. Не до конца исполненные обещания, чтобы время имело место быть.
Максим налил в чашку крепкий пахучий кофе, намазал на хлеб масло, положил тонкую бледную полоску ветчины. Даже то, что мы едим, всего лишь притворяется съедобным. Поставил сахарницу на пустующий стул, у облупленной ножки которого белел пушистый одуванчик. Банку с медом подвинул на угол. Нож положил поперек красного квадрата на скатерти. Соединение вещей в ничего не значащую комбинацию когда-то было его излюбленным занятием, дававшим, кстати, неплохой доход. Незапамятные времена. А сейчас ему за завтраком не хватает свежей газеты. Сколько “не” в этой жизни, не сосчитать!
Все будет похожим. Утро — шар, день — куб, ночь — пирамида.
Максим, улыбаясь, поставил чашку мимо блюдца (на дне бурая гуща с блестящими крупинками сахара), вытянул ноги, заложил руки за голову и, глядя вверх, на недоступную синеву, почувствовал себя необыкновенно счастливым, почти одухотворенным.
Еще не видно трещин. Еще плоть не стала плотью. Можно отражаться, ловить, упускать, вращаться, а не идти на поводу оттуда туда. Максим никогда не строил планов на будущее, которое он представлял мокрым лохматым концом толстой веревки. Он не знал, что будет делать через час, он не хотел думать о том, что ему предстоит — занавес или стена, картина или зеркало. Какой толк обгонять время, которое не оставляет на песке следов? Природа не располагает к движению…
Участок, огороженный высоким забором, был, увы, невелик, но дичь и глушь запущенного сада, гирлянды и фестоны листвы, густая зелень с синими оборками мрака, растительный орнамент, танец дриад, веера и ленты — достаточно, чтобы тешиться уединением.
Алина разводила перед террасой цветы, но они всходили бледные, хилые. Клумба напоминала могильный бугор. На краю бочки с водой сидела желтая птичка. Порхнула на крыльцо, чирикнула, взмыла…
…Она вытянула его из суконного футляра и положила с легким звоном на мраморный столик (он запомнил эти желто-розовые разводы). Она нашла в нем свет и оттенки. Без нее, до нее он был ничто, ничтожество. Он бродил на краю обрыва, срывал мелкие цветочки и бросал их в клубящуюся мглу. Он мог бы с равным успехом стать вок- зальным шулером или сонным чиновником. Его натура раздваивалась, но обе дороги вели в многоэтажный дом с незапирающейся дверью и разбитыми окнами. Он ничего не мог с собой поделать. Ему не давалась жизнь в ее простом виде, без парика и маски. Ему было безразлично, чему служить, лишь бы иметь деньги на моющих посуду и пришивающих пуговицы. Он брал то, что легко давалось, и никогда не жалел о потерях.
Алина познакомилась с ним случайно, робкая и возвышенная, при помощи свечи и зеркала. Она не была некрасивой, но юноши ее сторонились, для одних она была слишком начитанной, для других — недостаточно подвижной. Многие находили ее холодной, избалованной, пресной, неискушенной. Максим не стал исключением. Но по отношению к нему она неожиданно выказала такую хватку, цепкость, такую самоотверженность, смелость, даже дерзость, такое отчаяние, что он не мог устоять, пошатнулся и, падая с обезумевшим кустом шиповника на диван, проскрипевший “наконец-то”, уже напрасно пытался превратить в шутку взбалмошное соитие. В любовь необходимо вкладывать толику остроумия — так позже написал ее отец. Бумага все стерпит.
С первых же дней Алина взялась за его воспитание. Она бесстрашно указывала ему на его недостатки. Она убедила его, что жизнь, которую он вел до встречи с ней, была дурной и бессмысленной. Не по-кладая рук, она помогала ему найти себя в лесных дебрях. Подоткнув подол, она искала ему занятие по душе. Она следила за полетом его мыслей. Она восхищалась его успехами. Ради нее Максим сочинил несколько стихотворений, которые она запомнила наизусть. Он рисовал мифологические сцены. Вот только музыка не давалась ему ни в каком виде. От струн болели пальцы, клавиши пищали и гудели невпопад. Статуи богинь в музее возбуждали низменные чувства. Он дочитывал книги до последней страницы, чтобы узнать, чем все кончилось.
VI.
А между тем, на безнадежном мостике от крутизны к излогу появи- лась темная фигурка застегнутого на все пуговицы сельского учителя. Как зачарованный, Потапов смотрел, схватившись за перила, на голых девушек, купающихся в реке. Они были прекрасны, сказал он Максиму, как плоды воображения. Они не видели меня или делали вид, что не видят. Я для них не существовал. Вода там не поднимается выше колена. Их звонкий смех до сих пор стоит у меня в ушах. Кто они такие, вы не знаете? Не знаю и не хочу знать. Всегда есть что-то подозрительное в этих плещущихся красотках. Ничего хорошего их тела не предвещают.
Потапов с готовностью закивал. Он привык со всеми во всем соглашаться, как человек, который не верит никому и ничему. Он был каким-то пережитком, болтающимся там и сям, невпопад.
Он говорил, что у него много врагов, которые хотят его внезапной и мучительной смерти. Максим удивлялся большому рубину на безы-мянном пальце (ходили слухи, что мать Потапова, известная актриса, оставила ему в наследство горсть самоцветов). Он напускал на себя важность человека, который знает что-то такое, чего не знают другие. Подобные типы любят, чтобы их принимали за членов тайной организации. Их сны с годами превращаются в длинный, до мелочей расписанный и неизменный ритуал. Серый удушливый дым обволакивал его, оставляя в морщинах жирную копоть. Он преподавал детям математику и географию. Дети побаивались его и называли паленым поленом.
Потапов пришел спозаранок затем, что Алина Евграфовна накануне обещала ему дать почитать “Confessions”. Максим отлично помнил три томика в темной покоробленной коже с толстыми страницами и красным обрезом. Он поднялся наверх, протянул руку и нашарил пыльную дыру — пропали!
Потапов, ожидавший на лужайке перед террасой, встретил изве-стие кривой улыбкой. Тощие кисточки усов дернулись и поникли. У него была привычка чесать в затылке по всякому поводу. Он смотрел на Максима так пристально, что тому сделалось не по себе. Что еще ему от меня надо? Уж не думает ли он закрасться в мою жизнь?
— Мне всегда почему-то казалось, — начал Потапов, — что Алина Евграфовна, женщина необыкновенно умная и обаятельная, слишком дотошна ко всякого рода совпадениям…
Красноватое лицо с серыми морщинами, сальные серые волосы, бегающие желто-серые глаза.
— Василий Васильевич, прошу вас, выражайтесь яснее! — не скрывая раздражения, Максим опустился на стул. Его бесила эта захолу-стная манера выражаться.
Потапов приблизился к столу, облизывая губы.
— Современная наука, — сказал он, зависая серой дерюгой, — утверждает, что следует пренебрегать сходством вещей и основывать умозаключения на различии.
— Не понимаю! — вздохнул Максим и мельком подумал, может быть он донес? — И прежде всего я не понимаю, зачем вы завели разговор о моей супруге…
— Но ведь она уехала? — Потапов почесал затылок.
— Что из того?
Потапов вынул из кармана скрученный платок и, задрав подбородок, протер дряблую шею:
— Я привык всякому факту подбирать удовлетворительное объяснение.
Что-то дикое и глухое было в неопрятном облике учителя, напрасно Максим принимал его за поношенного обывателя, у которого “жизнь не сложилась”, повисла между “да” и “нет”, ковыряя мизинцем в ухе.
Он другой.
VII.
Уже припекало, когда Потапов, не до конца удовлетворенный разговором, спустился по пыльной улице поселка и, не долго думая, направился к реке. На этот раз он решил не заходить со стороны безна-дежного моста, а пробраться через ивовые заросли.
Еще издали он услышал рассыпчатый смех и плеск воды.
Потапов вынул из кармана очки и нацепил на нос. Каково же было его удивление, когда, осторожно раздвинув ветви с сухими узкими листочками, он увидел лишь ровную гладь реки и пустынный берег!..
Некоторое время он еще сохранял горестную неподвижность, как будто надеялся, что ошибка природы будет исправлена. Тщетные на-дежды. Ветер шелестел бумажной листвой, из оврага тянуло запахом крапивы и гнилой воды. Откуда-то налетели маленькие красные мушки. Потапов вздохнул и, ломая кусты, спустился к берегу. Сколько он ни вглядывался, он не смог обнаружить на песке никаких следов. Недоразумение. Вода слепила зыбким блеском. Небо от зноя казалось бесцветным. Солнцем рассыпало сухие лучи.
Слева и справа стояли деревья с тонкими стволами и круглой плотной листвой. В пожелтевшей ломкой траве можно было заметить цефалические валуны. Пыль покрыла ботинки и нижнюю часть брюк палевой накипью. Потапов щурился и облизывал губы. С каждым шагом было все труднее оставаться в пределах запаздывающего тела, которое протянулось вдоль дороги обгоревшим выводком застывших фигур.
Показалось кирпичное здание школы.
Потапов жил во флигеле с крыльцом и жестяным навесом на двух тонких колонках.
Заворачивая за угол, он столкнулся с Соней.
— Что тебе здесь надо? — спросил он настороженно.
Девушка ответила, испуганно моргая, что пришла покормить рыбок. Действительно, в учительской стоял большой кубический аквариум.
Соня преподавала в младших классах. Дочь железнодорожного сторожа, угрюмого пьяницы, она была небольшого роста, худенькая, щупленькая, но с необыкновенно развитой, вздыбленной грудью. Длинная коса оттягивала назад голову со скупыми чертами лица. Когда Потапов видел перед собой Соню, неловкую, невзрачную, стесненную своим двойным богатством, он испытывал глухое раздражение, досаду, вращал на пальце кольцо с рубином, отводил глаза в сторону и, сделав какое-нибудь обидное замечание, спешил уйти, не оборачиваясь. Но оставшись один, запершись, он опять и опять возвращался в своих мечтах к Соне, заставлял снимать ситцевое платьице, мял нежные полушария и шептал слова любви…
— Я только что был у Максима Максимовича, — сказал он хмуро, — от него сбежала жена.
Соня равнодушно повела руками, как бы показывая, что ее не слишком интересуют заботы дачников.
Потапов хмуро растянул губы.
— Смотри не опрокинься! — крикнул он вдогонку убегающей девушке.
Почесав в затылке, он поднялся на крыльцо, заглянул в щель почтового ящика, сунул в него на всякий случай пятерню и, как обычно, ничего не нашел — ни газет, ни писем. Вздохнув, он отпер тугой, не доверяющий ключу замок, но прежде чем войти, перегнулся через перила и, хватаясь за горячий железный подоконник, приник к тусклому, замаранному стеклу. Бедной и темной должна была представляться его жизнь тому, кто, как Максим, не ведал, какое лазурное чудо спрятано в этом сопревшем беспорядке.
Проскользнув внутрь, Потапов тщательно запер дверь.
В маленькой комнатке было сумрачно и жарко. На замасленной стене криво висели картинки. Дощатый стол тягчили книги, свернувшиеся от времени бумаги и грязная посуда. Мухи носились по комнате, ударяясь горстью в стекло. В углу были свалены обломки и объедки ночных кошмаров, перегоревшие лампочки, шкурка банана, серые крылья, женская рука с накрашенными ногтями, ведро с песком, длинные бурые от ржавчины ножницы, рыжий парик и черные очки.
Потапов налил из большого чайника воды в стакан, выпил тяжелыми глотками и, не раздеваясь, даже не скинув ботинки, лег на низ-кую кровать, накрытую свалявшимся одеялом. Протянув руку, взял со стула толстый томик с красным обрезом, надел очки и, держа книгу на весу, так чтобы улучить хотя бы немного света, перевернул пару голубоватых страниц, но ему тотчас сделалось скучно, тоскливо, как всегда, когда он брался читать книгу на незнакомом языке. Соня сидела в ванне с закрытыми глазами, подхватив ладонями груди, она растворялась…
Внезапно Потапов ощутил непонятное беспокойство. Он вскочил с кровати и внимательно осмотрел комнату, этот жаркий сумрак, ища зацепку для прозябающей беды. Гадкая догадка смяла лицо. Он бросился к кровати, откинул подушку, завернул матрас и трясущимися руками достал плоскую железную коробку. Подцепил ногтем крючок, откинул крышку. По спине пробежал липкий холод, волосы зашевелились.
Он ожидал чего угодно, но только не этого.
VIII.
Максим поднялся на возвышенность, где росло одинокое маленькое деревце с бурыми листочками. Огненное пятно прожигало недоступную синеву. Все, что мучало и занимало, осталось лежать внизу, как умирающий гладиатор. Невидимая кровь уходила в песок. Жизнь, приняв новый вид, возрождалась где-то на востоке. Максим любил это место, но бывал здесь редко, повинуясь случайному зову. Слева пест-рели крыши поселка. Белое пятнышко дрожало над купами сосен. Река извивалась горячим блеском. Прямо — желтели поля, за спиной темнел еловый лес с тонкой примесью берез и осин. Здесь, наверху, даже в самые жаркие часы дул холодный ветерок. Сколько раз ни поднимался Максим на эту возвышенность, он находил ее безлюдной, вопреки назойливым следам недавних посетителей — фантик от леденца, пустая бутылка, галстук, нацепленный на сучок дерева. Максим смотрел вниз и по сторонам, не видно ли какой-нибудь фигуры, взбирающейся к нему, но никого не было. Он всегда оказы- вался здесь в полдень, никогда на закате или на рассвете. Это было удивительно, поскольку именно яркие краски неба должны были бы придавать особую ценность высоте, обзору окрестностей. И вдруг он понял, точно взял в руки румяный фрукт, а тот рассыпался чер- ной трухой, съеденный изнутри, увидел, что это должно было случиться рано или поздно, все к этому сходилось, стекалось, как мутная вода с приторным запахом, отходы вдохновения, сток величин. Сложение, вычитание, деление — вся жизнь в этих простых действиях. Алина не заперла дверь в прошлое, и сквозняк теребил занавеску. Максим не чувствовал себя свободным, напротив, он впервые осо- знал, что все его повадки исходят из ее неутомимой головы. Он охотнее подчинился бы ее желаниям или представлениям, чем угождать ее рассудку. Обидно слыть отвлеченным понятием. Одним махом Алина превзошла его ожидания, направленные вспять, вниз, вглубь. Она уже не была ему ничем обязана. А ведь он так прилежно спасал ее от учености! Без него она бы давно выродилась в книжного червя, растеряв по библиотечным полкам свои половые признаки. Он не позволял ей дотрагиваться до часов и ножниц. Он находил ее завернутой в мягкую золотистую бумагу, перетянутую розовой лентой. С ней надо было быть тонким и изобретательным, наматывать нит- ку на палец, выходить по ночам на балкон, чтобы увидеть луну, срезать подгнившие вмятины с залежавшегося яблока. Облава на ящеров и носорогов. Она так и осталась для него недосягае- мой, непроизносимой.
Он мог только догадываться.