ДМИТРИЙ КЛЕНОВСКИЙ
Десятки критиков и литераторов,
дружно оценивавших его как одного
из лучших русских лириков второй
половины ХХ века, наиболее часто повторяли эпитеты «чистый»
и «светлый».В том, что они были правы, вы вполне можете убедиться,
познакомившись со стихами Дмитрия Кленовского (1893-1977).
Его настоящая фамилия была
Крачковский. Он родился в Санкт-Петербурге в семье художника-пейзажиста,
академика живописи Иосифа Крачковского и художницы Веры Беккер. Атмосфера
семьи, естественно, во многом определила уровень культуры и эрудиции поэта.
Родители часто бывали за границей — Франция, Италия вошли в сознание
Дмитрия Иосифовича. А кроме того, он учился в Царскосельской гимназии,
этом детище Иннокентия Анненского, сам воздух которой, казалось, воспитывал
поэтов.
В 1916 году
вышла его первая книга стихов «Палитра».
Следующих сборников,
а их потом было много, пришлось ждать долго: от времен серебряного века до
второй эмиграции, начавшейся для многих, побывавших в плену или угнанных
на работу в Германию, после 1945 года.
В 1917 году он служит в Москве, посещает литературные
и философские собрания, слушает Белого и Волошина. С наступлением новых
времен
поэт понимает, что возможность свободно писать и говорить
ушла безвозвратно, и уезжает на Украину, где работает в Радиотелеграфном
агентстве в Харькове. А во время немецкой оккупации в 1942 году бежит в
Австрию. Там стихи опять приходят к нему.
Всего с 1950 по 1977 у Дмитрия Кленовского вышло
11 поэтических сборников. Он очень уединенно жил в Траунштейне (Бавария)
и до последнего дня писал — один из последних свидетелей дореволюционного
литературного Петербурга и один из самых выдающихс
мастеров
слова русской эмиграции.
Тексты
публикуются по книге:
Дмитрий Кленовский. Стихи. Мюнхен, 1967.
Виктор ЛЕОНИДОВ,
зав. библиотекой-архивом Российского
Фонда культуры.
МОЯ
РУКА
Моя рука — день
ото дня старей,
Ее удел
с душою одинаков.
Немногое
еще под силу ей:
Стакан
наполнить, приласкать собаку,
Сиреневую
ветвь ко мне нагнуть
(Ее
сломать ей было б тоже трудно),
Да
записать стихи, да изумрудной
Студеной
влаги с лодки зачерпнуть.
И
это все. Но в скудости такой,
Овеянной
вечернею прохладой,
Есть
вечности целительный покой,
Есть
чистота… — и лучшего не надо!
И
хорошо, что силы больше нет
У
встречной девушки украсть объятье,
Степному
зайцу выстрелить вослед,
Солгать
товарищу в рукопожатьи,
Что
нетерпенье юности моей
Сменила
мудрость осторожной дрожи…
Пусть
ты слаба и с каждым днем слабей,
Мо
рука — ты мне такой дороже!
Вот
на тебя смотрю я без стыда,
Без
горечи и радуюсь невольно,
Что
ты уже не можешь сделать больно
Отныне
никому и никогда.
1947
l
О, только бы припомнить голос твой —
Тогда я вспомнил бы и этот город,
И реку (не она ль звалась Невой?),
И колоннаду грузного собора,
И тонкий шпиль в морозной вышине,
И сад в снегу, такой нелетний,
голый…
О, если б голос
твой припомнить мне,
Твой
тихий голос, твой далекий голос!
Что
это все мне без него? А он…
Он
потонул, как все тогда тонули:
Без
крика, без письма, без похорон,
В
тифозной качке, в орудийном гуле,
С
последней шлюпкой, на крутой волне
Отчалившей
от ялтинского мола…
О,
если б голос твой приснился мне,
Твой
дорогой, твой потонувший голос!
1955