Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2021
Стихи (стихотворная, поэтическая речь) представляют собой форму речи, особо насыщенную смыслом и специфически организованную [1]. С. реализуют поэтическую функцию языка [2] (ПФЯ). Исторически С. сложились следующим образом: каждая культура выделяет два типа сообщений: 1) те, что обслуживают потребности сиюминутной информации, и 2) те, которые вносятся в память культуры. Эти вторые, во-первых, обладают некоторой особой значительностью и, во-вторых, закрепляются особым образом (вырезаются на камне, записываются на пергаменте, печатаются в книгах, сдаются в архивы или библиотеки). В дописьменном обществе таким общественным хранилищем была коллективная память [3]. Поэтому особенно важным, рассчитанным на долговременное хранение текстам придавалась форма, способствовавшая запоминанию. Отсюда связь С. с мнемоническими механизмами человека и культуры.
Так возникли С. как особый вид речи и специфическая, выделенная из всей массы сообщений, группа текстов. Выделенность могла достигаться и привлечением внеязыковых средств или усложнением собственно языковой структуры. Первое могло проявляться в том, что определенные тексты должны были петься, исполняться речитативом под музыку, сопровождаться особыми ритмическими телодвижениями или танцами. Представление о том, что С. — это то, что поется, а противостоит им «просто» речь без музыкального момента, свойственно ряду культур. Оно широко бытует в фольклорной среде.
Однако исторически господствующей оказалась другая тенденция, связывающая понятие С. с дополнительной речевой организацией. Она заключается в том, что на определенные уровни языковой структуры накладываются дополнительные упорядоченности в виде организации правильных повторяемостей, не обязательных с точки зрения языка (ритма).
Ритмически повторяемые ряды могут образовывать все элементы языка, в том числе и такие, которые в обыденной речи самостоятельного значения не несут и служат лишь формальным (грамматическим) механизмом языка. Так, могут правильно повторяться определенные фонемы, морфологические единицы, число слогов или ударений, интонационные фигуры, синтаксические конструкции или готовые застывшие фразеологизмы. Хотя, чаще всего, в С. мобилизуются многие системы упорядоченностей, некоторые из них начинают играть доминирующую роль, превращаясь в признак, по которому, в пределах данной культуры, отличают С. от нестиховой речи. Так повторяемость анафорических (расположенных в начале слов) фонем образует аллитерационный стих, характерный для древнегерманской, скандинавской, староэстонской поэтических традиций [4], упорядоченность долгих и кратких гласных была характерна для античного (древнегреческого и древнелатинского) С., повторяемость отрезков с одинаковым числом слогов образует силлабический С. (французский, польский, итальянский), одинаковое число ударений — тонический С. (например, С. Маяковского), чередование ударных и безударных С. — силлабо-тонический (например, установленная Ломоносовым система русского стиха), упорядоченность интонаций [5] характерна для китайского С., а синтаксические параллелизмы для С. библейского. Повторяемости морфологических элементов привели к появлению рифмы.
Победа внутритекстовых, собственно языковых, упорядоченностей над дополнительными и внешними (музыкальными, жестовыми и др.), которые исторически отошли на второй план, связана с рядом обстоятельств: развитием письменности и книгопечатания, индивидуализации поэзии и культуры в целом и др. Однако важнейшую роль сыграло то, что превращение не связанных непосредственно в языке со смысловыми значениями элементов в организованные и, следовательно, нагруженные смыслом резко повысило информативность текста. Возникло поразительное явление: поэтический текст, составленный из тех же слов и др. языковых элементов, что и непоэтический, оказывается носителем некоторого бóльшего содержания, которое разрушается при разрушении структуры С. (например, при пересказе его прозой). С. содержательнее не-стиха. Это проявляется, в частности, в том, что объем (по количеству слов) самого значительного стихотворного текста ничтожно мал по сравнению с прозаическим. Структура С. оказывается способной не только хранить определенную информацию (осуществлять мнемоническую функцию), но и генерировать смыслы, вырабатывать информацию. Поэтому, реализуя ПФЯ, С. не отмер после появления письменности, когда у памяти культуры появились мощные дополнительные средства, а сделался элементом словесного искусства, генератором новой информации и орудием коллективного сознания (культуры).
Обилие и разнообразие языковых связей внутри любого текста приводит к тому, что получатель информации может подразумевать значимые связи (то есть воспринимать текст эстетически) там, где отправитель сообщения этого не предполагал. Так например, Л.Н. Толстой говорил об особой красоте стихов на понятном, но не родном языке [6]. ПФЯ присутствует в любом речевом акте, структура С. ее выявляет и делает фактом читательского восприятия. Поэтому в культурах с развитой и устойчивой поэтической традицией для того, чтобы тот или иной текст мог выполнить ПФЯ, достаточно какого-либо сигнала, позволяющего аудитории воспринимать его как С. Так, например, графика, расположение текста строками, «рифм сигнальные звоночки» [7] (Ахматова) (в древнерусской культуре рифма воспринималась, напротив, как признак прозы [8], позже — говорной традиции поэзии) могут служить таким сигналом. Включение текста в сборник стихов, жанровый подзаголовок «стихи» также могут выполнять такую роль. На сведении структурных признаков С. к минимуму и перенесении центра на ассоциации аудитории основан верлибр — свободный С.
Проза — слово П. употребляется в двух значениях: 1) П. как нехудожественная, обыденная речь, противостоящая всем видам художественного слова; 2) П. как прозаическая художественная речь, противостоящая поэтической художественной речи. В первом случае П. означает речь, не организованную на сверхъязыковом уровне и упорядоченную лишь по нормам структуры языка. Во втором случае подразумевается речь художественно организованная, но по иным законам, чем С. В этом случае С. и П. выступают как две соотносительные сферы речи, взаимно организующие друг друга. Если исторически возможна стихотворная речь, соотнесенная только с обыденной прозой как противостоящая ей сфера речевой деятельности, то П. как факт искусства возникает позже стиховой культуры и на ее фоне. В периоды, когда поэзия и художественная П. развиваются во взаимном отталкивании, выявляется их функциональная дополнительность (ср. жалобу Пушкина [9]: «У нас употребляют прозу как стихотворство» [10], ПСС, XI, 60). В структуре художественной прозы в этом случае доминируют минус-приемы [11] (значимое отсутствие приемов, воспринимаемое на фоне привычных ожиданий поэтической структуры). Художественная П. имитирует черты бытовой П., перенимая от нее индивидуальную неправильность и характерность повествования («речевая маска» [12], сказ), элептичность [13] диалога, разговорность, ориентацию на устные формы (ср.: «Роман [14] требует болтовни», Пушкин). В периоды сближения этих двух областей художественной речи художественная П. может воспринимать черты С.: звуковую организацию, повышенную ритмичность, интонационную упорядоченность и т.д. (ср. повести Карамзина [15], Андрея Белого [16], прозу М. Кузьмина [17], орнаментальную прозу «серапионов» в 1920-е гг.). Под знаком такого сближения может возникать конверсия [18] жанров («Евгений Онегин» как роман в стихах, «Медный всадник» — «петербургская повесть», по определению автора, «Мертвые души» — поэма, стихотворения в прозе Тургенева). Одновременно возможна «прозаизация» С. (Некрасов, Маяковский) [19], введение в С. элементов, воспринимаемых читателем как свойственные П. и чуждые С. Соотношение С. и П. отражает в тексте разнообразие концепций искусства и жизни.
Литература:
Томашевский Б.В. Стилистика и стихосложение, Л. [20], Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. Метрика, ритмика, рифма, строфика, М.: Наука, 1984 [21], с. 19—50; Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста, Л.: Просвещение, 1972, с. 23—32 [22].
[1] Ср. с определением из «Анализа поэтического текста»: «Стихотворение — сложно построенный смысл. Все его элементы — суть элементы смысловые, являются обозначениями определенного содержания. <…> Это значит, что, входя в состав единой целостной структуры стихотворения, значащие элементы языка оказываются связанными сложной системой соотношений, со- и противопоставлений, невозможных в обычной языковой конструкции. Это придает и каждому элементу в отдельности, и всей конструкции в целом совершенно особую семантическую нагрузку» (Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Л.: Просвещение, 1972. С. 38).
[2] Подробнее о формировании концепции шести функций языка Р.О. Якобсона см.: Пильщиков И.А. Неполная переводимость как механизм познания и коммуникации // Лингвистика и семиотика культурных трансферов: методы, принципы, технологии. М.: Культурная революция, 2016. С. 209 и сл.
[3] Об этом явлении см.: Лотман Ю.М. Память в культурологическом освещении (1985) // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. С. 200— 202, а также в статье «Память культуры» (1986).
[4] Имеется в виду народный, так называемый рунический, стих, общий для прибалтийско-финских народов.
[5] Использована несколько устаревшая терминология: имеются в виду не фразовые, а слоговые интонации — тоны.
[6] О каком высказывании Толстого идет речь, неясно; для работы над трактатом «Что такое искусство?» Толстой поручал В.В. Стасову сбор материалов о понятия «красота» в разных языках (см.: Шифман А.И. Письма В.В. Стасова к Л.Н. Толстому // Известия Акад. наук СССР. Отд. лит. и языка. М.: Изд-во АН СССР, 1957. Т. XVI. Вып. 3. С. 247—248).
[7] Из цикла 1936—1960 гг. «Тайны ремесла» (стихотворение «Творчество»). Подробнее см.: Поливанов К. «Тайны ремесла» Анны Ахматовой как описание законов поэзии первой половины ХХ века //Acta Slavica Estonica. X. Тарту, 2018. С. 228—239.
[8] Ср. с более осторожной точкой зрения: «Противоположность “стих — проза”, которая ныне кажется столь очевидной, для древнерусского человека не существовала. Она появилась только в начале XVII в. и была отмечена новым словом в русском языке, ранее неизвестным, а стало быть, ненужным: словом “вирши” — стихи. До этого вместо противоположности “стих — проза” в сознании древнерусского человека жила другая противоположность: “текст поющийся — текст произносимый”. <…> …Ни появление ритма, ни появление рифмы в древнерусских текстах не означало для читателя, что перед ним — “стих”. <…> …Неправомерно навязывать древнерусской литературе современную систему классификации словесности, в которой различаются “стихи” и “проза”» (Гаспаров М.Л. Оппозиция «стих — проза» и становление русского литературного стиха // Гаспаров М.Л. Избранные труды. Т. 3. О стихе. М.: Языки русской культуры, 1997. C. 40, 42).
[9] Выступая в 1975 году оппонентом докторской диссертации рижского ученого Л.С. Сидякова «Проза и поэзия Пушкина. Соотношение и взаимодействие», Лотман дал следующую характеристику проблемы прозы и поэзии у Пушкина: «Проза и поэзия трактуются Л.C. Сидяковым, вслед за Белинским, и в собственно-жанровом значении этих понятий, и в более широком, как определенный способ отражения действительности. Такой подход позволяет разрушить стену между этими явлениями, воздвигнутую литературоведческой традицией, и рассмотреть их в подлинно диалектическом единстве. Автор исключительно убедительно показывает, что идея пушкинской прозы зародилась не как внешнее и категорическое отрицание «поэтического» этапа его творчества, а было органическим порождением специфического взгляда Пушкина на поэзию. Одновременно оказывается решительно несостоятельным бытующее в научной литературе представление о поэтическом периоде как выражении романтизма и переходе к прозе как автоматическом следствии реалистических установок позднего Пушкина» (Белоусов А.Ф., Сидяков Ю.Л. Отзыв Ю. М. Лотмана о докторской диссертации Л. С. Сидякова // Парадигма: философско-культурологический альманах. Вып. 24. СПб., 2016. С. 28).
[10] См. полную цитату (<Материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям»>): «У нас употребляют прозу как стихотворство: не из необходимости житейской, не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления форм» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 11. Критика и публицистика, 1819—1834. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949. С. 60).
[11] Ср. в «Лекциях по структуральной поэтике» (1964): «…нереализованный, но структурно ощутимый элемент…» (Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа / Сост. А.Д. Кошелев. М.: Гнозис, 1994. С. 181). Как установили современные исследователи, «идея минус-приема подсказана концептом “дырки” в современной молекулярной физике… <…> “Дырка” — такой же элемент структуры, как и материальные элементы. Подобное представление ни в чем не противоречит представлению о “нулевом” знаке (“ноль звука”, “нулевая морфема” и пр.) в соссюрианской и пражской лингвистике… <…> С другой стороны, Лотман развивает психологическую концепцию “обманутого ожидания” (“frustrated expectation”), которую Р.О. Якобсон в основополагающей статье “Linguistics and Poetics” применил к анализу не содержательных, а формальных элементов стиха <…>. Наконец, еще один источник лотмановской концепции — тезис Тынянова о действенности “отрицательного признака” “сглаженного приема”…» (Пильщиков И.А., Поселягин Н.В., Трунин М.В. Проблемы генезиса и эволюции тартуско-московского структурализма в работах Ю.М. Лотмана 1960-х и начала 1970-х годов // Лотман Ю.М. О структурализме: Работы 1965—1970 годов. С. 18—19).
[12] Об этом см. в заметке: Лотман Ю.М. Речевая маска Слюняя // Вторичные моделирующие системы. Тарту: ТГУ, 1979. С. 88—90. Понятие «языковой маски» впервые предложил Г.О. Винокур в статье «Язык “Бориса Годунова”» (1936); см. комментарии М.И. Шапира к изд.: Винокур Г.О. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М.: Наука, 1990. С. 356—357.
[13] Так в тексте; надо: «эллиптичность».
[14] Первоначально зачеркнутое «проза».
[15] Ср.: «Проза и поэзия Карамзина… взаимодополняя друг друга, составляли как бы два полюса — повествовательный и лирический — единой творческой позиции писателя» (Лотман Ю.М.Поэзия Карамзина // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство—СПб, 1999. С. 302).
[16] См. работу: Лотман Ю.М. Поэтическое косноязычие Андрея Белого (1988) // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. С. 681—687.
[17] Так в тексте.
[18] Видимо, это словоупотребление Лотмана возникло под влиянием лингвистической терминологии; см.: Кубрякова Е.С. Деривация, транспозиция, конверсия // Вопросы языкознания. 1974. № 5. С. 64—76. См. также в словоупотреблении структуралистов: Ревзин И.И. Современная структурная лингвистика. М.: Наука, 1977. С. 17.
[19] В «Лекциях по структуральной поэтике» процесс «прозаизации» отнесен к более раннему периоду: «Резкое изменение интонационной системы русского стиха произошло в связи с той общей “прозаизацией” его, которая началась с 1830-х гг. и была одним из проявлений поворота к реализму. С этого времени образовался тот интонационный строй, который Б.М. Эйхенбаум определил как “говорной”. Элементами создания подобной интонации в основном были отказ от особого, размеренного и обильно уснащенного вопросительно-восклицательными конструкциями “поэтического” синтаксиса, отказ от особой “поэтической” лексики — новая прозаическая потребовала и иной декламации — и изменение мелодической интонации в результате узаконения enjambement, нарушения соответствия ритмической и синтаксической единиц. В результате изменилось само понятие стиха. Уже из того, что в определении элементов “говорной” интонации столько раз пришлось употребить слово “отказ”, следует, что сама по себе она не составляет чего-то отдельного: она возникает на фоне “напевной” интонации как коррелирующая ей контрастная система» (Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 183).
[20] Выходные данные (Учпедгиз, 1959) не указаны.
[21] Указание на эту книгу дает основание предположить, что статья «Стихи и проза» написана не ранее 1984 года.
[22] На этих страницах находится раздел «Поэзия и проза» первой части монографии.