(Рец. на кн.: Шафранская Э.Ф. Туркестанский текст в русской культуре: Колониальная проза Николая Каразина (историко-литературный и культурно-этнографический комментарий). СПб., 2016)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2020
Шафранская Э.Ф. Туркестанский текст в русской культуре: Колониальная проза Николая Каразина (историко- литературный и культурно-этнографический комментарий).
СПб.: Свое издательство, 2016. — 370 с. — Тираж не указан.
В эпоху расцвета постколониальных исследований все обращения к колониальной литературе волей-неволей становятся обобщениями — опыта, истории, быта, философии и культуры. Книга Э.Ф. Шафранской посвящена творчеству ныне забытого, но очень популярного на рубеже XIX—XX вв. писателя и художника Николая Николаевича Каразина (1842—1908), и в этой книге стремление к обобщению опыта проявляется вполне очевидно, хотя за этой очевидностью кроется не совсем привычное…
Начнем с очевидного. Мнение Э. Саида о империализме и колониализме по-прежнему остается для исследователей принципиальным: «Оба они поддерживаются и, возможно, даже приводятся в движение мощными идеологическими образованиями, которые включают в себя представление о том, что определенные территории и народы нуждаются и даже взывают о господстве над ними, а также связанные с таким господством формы знания» [1].
Туркестанский текст, о котором пишет Э.Ф. Шафранская, и его создатель Н.Н. Каразин прекрасно вписываются в концепцию, изложенную Саидом. Надо отметить, что исследователь движется от частного к общему: одна из предшествующих работ Шафранской была посвящена ташкентскому тексту [2]— «отпочковавшемуся образованию от туркестанского текста, расширившемуся до самобытного культурного феномена» (с. 18). Ташкентский текст стал своего рода «кульминацией» представлений, более широко развернутых в тексте туркестанском. В текстах Каразина, впрочем, «кульминация» предшествовала «характеристике» — самые яркие, эффектные туркестанские сцены мы находим в первых его колониальных романах.
Разумеется, писатель-этнограф фиксирует непривычную реальность, но также и «строит модель будущего, которая впоследствии будет приватизирована русской колониальной прозой, <…> связанной с цивилизаторским проектом Российской империи в Туркестане» (с. 21). Каразин конструирует некий «проект будущего», и остается только пожалеть, что детали этого проекта в дальнейшей истории литературы и искусства в данной работе не прослежены (редкие экскурсы и сопоставления с произведениями А. Платонова, прозой начала XXI в. и с фильмом В. Мотыля «Белое солнце пустыни» очень интересны, и хотелось бы иметь более обстоятельный очерк данной темы).
История завоевания Туркестана предстает в прозе Каразина и «насильственной», и «справедливой» одновременно. Авантюрные сюжеты позволяют писателю дистанцироваться от событий и избегать однозначных оценок. Именно этим во многом объясняется популярность Каразина у массового читателя. Писатель в молодости участвовал в военных и научных экспедициях в Среднюю Азию, а в 1871 г., выйдя в отставку, занялся литературой и живописью. Романы «Двуногий волк», «В пороховом дыму», «На далеких окраинах» публиковались в таких журналах, как «Нива» и «Дело». Популярное собрание сочинений Каразина, вышедшее в издательстве П.П. Сойкина, составило 20 томов (роспись содержания собрания приведена в рецензируемой книге). Эти романы, как и очерки, становились для массового читателя источниками знаний о жизни среднеазиатских народов, ставших частью Российской империи. А картины и рисунки дополняли информацию, собранную в текстах, и очерчивали «визуальные границы» империи. С исчезновением империи Каразин стал «неудобным» автором. Анализируя энциклопедические статьи и упоминания о писателе в советской литературе, Э.Ф. Шафранская убедительно раскрывает механизмы забвения, когда идеологическая оценка подменяет все прочие.
Любопытно сопоставление Каразина и В.В. Верещагина, который также выступал в амплуа литератора. Оба оказываются представителями колониальной традиции, особенно в живописи, однако в литературе различия заметнее. Если Верещагин осуждает «восточный деспотизм» и «разврат» и призывает к «борьбе с варварским мусульманским миром» (с. 41), то позиция Каразина сложнее. Он показывает обоюдную жестокость туземцев и колонизаторов, демонстрирует отрицательные последствия экспансии, хотя в целом в его прозе колониальная политика не подвергается сомнению. Достаточно вспомнить наиболее известный, вероятно, роман писателя — «Погоня за наживой». Изображенные там «господа ташкентцы» во многом схожи с персонажами одноименной книги Щедрина. За теорией «колониального приращения» скрывались казнокрадство, распутство и беспорядок. В разделе «Ташкентцы» Э.Ф. Шафранская подробно рассматривает те эпизоды из романов Каразина, где определяются негативные последствия «экономической» колонизации. И здесь колониальная политика уступает место эстетике — с точки зрения художника, происходящее отвратительно, и в сатирических эпизодах Каразин-живописец оказывает существенное влияние на Каразина-писателя.
Вообще этому взаимодействию в книге уделено до обидного мало внимания. Ведь Каразин иллюстрировал свои книги — и было бы очень интересно рассмотреть, насколько близки визуальные и вербальные воплощения одних и тех же эпизодов. Интересны и иллюстрации Каразина к «чужим» колониальным текстам [3]. И несомненно, большое значение имеют публикации его текстов и иллюстраций в зарубежных изданиях. На с. 33 указано, что он был постоянным корреспондентом «Illustrated London News». Было бы исключительно важно уточнить, в какой кон- текст попадали иллюстрации и тексты Каразина в Британской империи, и это во многом прояснило бы эволюцию «туркестанского текста». Раздел о Каразине и художниках в книге занимает три страницы и, увы, дает недостаточно информации о влиянии его работ на других живописцев.
Но автор рецензируемой книги от «очевидных» политико-экономических и эстетических вопросов обращается и к сугубо этнографическим. С этим связана особенность подачи материала в основной части монографии: «Туркестанский текст… был сотворен теми первопроходцами в Среднюю Азию, которые записывали все, что поражало взгляд европейца, что не укладывалось в привычную картину мира» (с. 19). По сути, каталог «необычного» и составляет Каразин — творец туркестанского текста. Различным экзотическим деталям и посвящены главы монографии Э.Ф. Шафранской, обстоятельно подбирающей цитаты, чтобы продемонстрировать точность описаний — от кунжутного масла до мазара, от украшений до отношения к евреям, от опия до дервиша…
Каразин становится защитником традиций «этнографической школы Русского географического общества», воплощенных в экспозиции Российской империи на Всемирной выставке 1900 года в Париже: «…русскость сведена к функции обладания окраинами; подвиг русской культуры — освоение просторов империи» (с. 58). На протяжении второй половины XIX века Военное министерство неоднократно выпускало циркуляры, побуждавшие к занятиям этнографией на завоеванных территориях. И сочинения Каразина выглядят как старательное исполнение этих циркуляров, сопряженное, конечно, с некоторыми политическими вольностями, допустимыми для неслужащего писателя. Собственно этнографических наблюдений не так уж много — Э.Ф. Шафранская верно подмечает, что для их перечисления хватило бы и одной страницы. Но Каразин вплетает эти наблюдения в текст, делая их лейтмотивами своих сочинений. Акцентируя внимание на экзотизмах, писатель создает каталог необходимых деталей туркестанского текста, определяющих цельность «колониального восприятия». Каталогизацией вслед за автором занимается и исследователь: «…бесчисленное повторение одних и тех же деталей быта и культуры, переходящих из произведения в произведение, превращает их в паттерны/ сигнатуры или <…> в прецедентные культурные образы-клише (вопреки закономерности, когда локальные тексты складываются постфактум)» (с. 62).
Уже первым рецензентам и критикам Каразина «картины местной жизни и нравов» показались настолько убедительными, что никакой «концепции» за ними усмотреть попросту невозможно. Но из мелких деталей складывается единый образ «дикого Востока», экзотичного и опасного, подлежащего колонизации и «одомашниванию». Например, описывая туземных повстанцев, Каразин непременно подчеркивал, что они находились в наркотическом опьянении — «иными причинами объяснить их бесстрашие и оппозиционность нельзя» (с. 101).
Иногда точность деталей оказывается более чем сомнительной: «…покачал головой седой мулла и понюхал табаку из своей тыквяной бутылочки» [4]. По мнению Э.Ф. Шафранской, в этом эпизоде «Погони за наживой» речь идет о тыкве для насвая (с. 175). Но насвай («сухой табак») употребляют следующим образом: «…заложить щепоть вещества под язык и через некоторое время сплюнуть» [5], при этом очень важно, чтобы порошок не попал в пищевод. Использующие насвай восточные жители не нуждаются в простом табаке, а эпизоды этнографических наблюдений Каразина, напротив, нуждаются в комментарии.
Как ни странно, самые «бытовые», стилизованные под «были» сочинения Каразина в наибольшей мере отражают сложность авторских установок. Такова повесть «Атлар», рассказывающая об истории бачи (мальчика-танцора); ей посвящен один из самых интересных разделов работы Э.Ф. Шафранской. В картинках, которые показывает юному Мат-Ниязу во сне Атлар, сталкиваются идеальное и реальное представление о колонизации. «“Зеленая ветка, покрытая утренней росой”, в руках витязя символизирует новую жизнь, которую несут на эту землю русские войска» (с. 115). И в то же время «витязь с голубыми глазами» — чужак, а сдача ему без сопротивления — предательство. Конфликт остается неразрешенным, хотя сама «быль» завершается подчеркнуто сказочной картиной праведной старости бывшего танцора, ставшего наставником во дворце Хивы.
В большинстве случаев обращение к этнографическим деталям приводит к описанию триады «быт/экзотика/сакральное». Например, верблюд — «этнографическая деталь быта кочевников (подробно описан нрав верблюда, даже специфический тяжелый запах), экзотический персонаж в колониальной картине края (верблюды использовались для перемещения русских войск), сакральный персонаж туземного фольклора» (с. 192), но значения деталей на разных уровнях триады подчас противоположны, и это придает туркестанскому тексту Каразина глубину и многозначность. В заключительной части работы речь идет о контекстах, в которые вписываются колониальные сочинения Каразина. Здесь весьма интересны наблюдения о прототипах его героев, особенно представителях купеческой династии Хлудовых, изображенных не только в романе «На далеких окраинах», но и в «Горячем сердце» А.Н. Островского, и в «Чертогоне» Н.С. Лескова. Менее увлекательны сопоставления с классическими текстами — например, сходство эпизодов из «Погони за наживой» и «Крейцеровой сонаты» (с. 262—264) кажется в значительной мере случайным. Зато адаптация сюжета «Леди Макбет Мценского уезда» в колониальной прозе (повесть Каразина «Тигрица») действительно вызывает интерес: в беллетристических текстах многие классические образы получают совершенно иное осмысление, и колониальная проза здесь — не исключение. Конечно, было бы интереснее рассмотреть сближения Каразина не с Чеховым и Толстым, а с русской и зарубежной колониальной прозой конца XIX — начала ХХ вв. Вполне вероятно, что иллюстрации Каразина и переводы его текстов на английский были известны авторам восточных приключений, публиковавшихся в популярных журналах, — Ахмеду Абдуллу и Тэлботу Мэнди. Общность сюжетных ходов и деталей подчас кажется поразительной, особенно если рассматривать повести А. Абдуллы о «русском Востоке». Важно и сопоставление с русской журнальной продукцией, с приключенческими книгами 1900—1920-х гг. Наверняка найдутся и рассеянные в периодике тексты Каразина, не вошедшие в «полное» собрание сочинений (в приложении к монографии, увы, таких текстов я не нашел, зато обнаружил перепечатку входившего в «сойкинское» издание рассказа «Ургут»). Но инвентаризация колониального хозяйства еще не завершена; об этом пишет Э.Ф. Шафранская в кратком заключении, рассуждая о «чарах колонизаторов» и сохранении прежних геополитических интенций. Да, в эпоху постколониализма нам рано сбрасывать со счетов колониальные парадигмы. И будем надеяться, что история русской колониальной литературы еще появится — важный шаг в этом направлении сделан.
[1] Саид Э. Культура и империализм. СПб.: Владимир Даль, 2012. С. 51.
[2] Шафранская Э.Ф. Ташкентский текст в русской культуре. М.: Арт Хаус Медиа, 2010.
[3] См.: Гастин Л., Брюжьер Г. Азия в огне: [роман] / Пер. К. Михайленко; с 67 рисун- ками Н.Н. Каразина. СПб.: Изд. П.П. Сойкина, [1906].
[4] Каразин Н.Н. Полное собрание сочинений: В 20 т. СПб.: Изд. П.П. Сойкина, 1905. Т. 3. С. 209.
[5] Гузман В. Тропой Священного Козерога. СПб.: Red Fish, 2005. С. 15.