Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2020
Алина Бодрова (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», доцент департамента истории и теории литературы факультета гуманитарных наук; ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом), научный сотрудник; кандидат филологических наук)
Alina Bodrova (Candidate of Sciences in Philology; Associate Professor, Department of Literary History and Theory, Faculty of Humanities, National Research University Higher School of Economics; Research Fellow, Institute of Russian Literature [Pushkin House], Russian Academy of Sciences)
Сергей Гуськов (Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом), заместитель директора по научной работе; кандидат филологических наук)
Sergei Guskov (Candidate of Sciences in Philology; Deputy Director of Academic Research, Institute of Russian Literature [Pushkin House], Russian Academy of Sciences)
Ключевые слова: социология литературы, институты литературы, И. А. Гончаров, эпоха Великих реформ, пигмалионовский миф, нигилизм
Key words: sociology of literature, institutions of literature, Ivan Goncharov, Era of Great Reforms, Pygmalion myth, nihilism
УДК/UDC: 316.334:82
Аннотация: Эволюция творческого замысла романа Гончарова «Обрыв» рассматривается как функция «двойной идентичности» писателя и путь преодоления ролевой конфронтации «литератора» и «чиновника», с которой писатель столкнулся во второй половине 1850-х — 1860-е годы. Авторы статьи исследуют взаимодействие поля власти и поля литературы в 1860-е годы, показывая, как попытки вернуть литературу в лоно государственного проекта сочетаются в романе Гончарова с апроприацией имперских мифологем логикой художественного текста.
Abstract: The evolution of the artistic intent of The Precipice is examined as a function of Ivan Goncharov’s “double identity” and his path in overcoming the conflict between his roles as a literary figure and a bureaucrat, which the writer was dealing with in the second half of the 1850s through the 1860s. The authors of the article examine the interaction of the fields of power and literature in the 1860s, demonstrating how attempts to return literature to the bosom of the state project combine in Goncharov’s novel with the appropriation of imperial mythologems through the logic of a literary text.
Вовлеченность писателей в институциональную литературную деятельность в роли цензоров, редакторов, издателей, чиновников представляет самостоятельный исследовательский интерес. Но не менее важно описать и то, как такая деятельность соотносилась с творчеством, рассмотреть случаи ролевой конфронтации и ролевого конформизма в судьбе литераторов-чиновников. Проблематизация этих сюжетов существенно расширяет исследовательское поле. Значительный материал для такого рода разысканий предоставляют биография и творчество И.А. Гончарова. Не очень активный ранее интерес историков литературы к служебной деятельности писателя в последнее время становится более интенсивным (см.: [Гуськов 2015; Зубков 2017; Калинина 2017]). В статье мы попытаемся показать, как в последнем романе Гончарова, «Обрыв», отразились идеологические и политические убеждения писателя, во многом сформировавшиеся во время и под влиянием его государственной службы во второй половине 1850-х — 1860-е годы, почему первоначально задуманный роман о художнике превратился в «роман о России» и каким образом трансформация замысла отразилась в художественном и образном языке «Обрыва».
* * *
Долгую и прерывистую творческую историю романа «Обрыв» нельзя рассматривать в отрыве от биографии его автора, отмеченной в этот период сложным взаимодействием ролей писателя и чиновника, полей литературы и власти. Замысел романа о художнике, который Гончаров датировал 1849 годом и в котором предполагалось «изобразить внутренность, потрохи, кулисы художника и искусства» [Гончаров 1955: 350], неоднократно менялся и к концу 1860-х годов значительно усложнился, включив актуальную социально-политическую повестку: нигилизм, «женский вопрос», патриотизм. На изменение замысла влияли как крупные исторические и общественные события, так и перемены, совершавшиеся за двадцать лет в социальном и служебном статусе Гончарова.
За время работы над «Обрывом» титулярный советник Гончаров, занимавший в 1849 году скромную должность переводчика Департамента внешней торговли, сделал впечатляющую служебную карьеру. В 1853—1855 годах он принял участие в экспедиции в Японию в качестве секретаря вице-адмирала Путятина, затем, прослужив несколько лет в цензурном ведомстве, в 1860 году имел шанс занять пост председателя Петербургского цензурного комитета [Гончаров ПСС X: 431—432]; два года спустя, в 1862 году, был приглашен министром внутренних дел П.А. Валуевым на должность главного редактора правительственной газеты «Северная почта». Став впоследствии членом Совета по делам книгопечатания, а затем Совета Главного управления по делам печати, Гончаров в 1867 году вышел в отставку в чине действительного статского советника.
Таким образом, на протяжении второй половины 1850-х — 1860-х годов Гончаров был непосредственным участником и проводником государственной политики в области литературы, оставаясь при этом ключевой фигурой в литературном поле — как автор «Фрегата “Паллады”» (1858) и «Обломова» (1859) — произведений, закрепивших за ним славу одного из первых русских писателей. Такая «двойная идентичность» Гончарова сложным образом влияла и на его творческую позицию, и на литературную репутацию.
С одной стороны, он неоднократно подвергался осуждению со стороны коллег по писательскому цеху — прежде всего за службу в цензурном ведомстве, несовместимую, по общему убеждению, с художественным творчеством (см.: [Гончаров ПСС X: 437—439; Бодрова, Зубков 2020: 125—127]). С другой стороны, высокопоставленные сослуживцы и другие представители высшего чиновничества и двора, входившие в круг общения Гончарова, по мере его продвижения по карьерной лестнице все чаще предъявляли идеологические требования к художественным текстам писателя, от которого ожидали «прямого и непосредственного» служения «ультраконсервативным целям» [Гончаров 2000: 269]. Как вспоминал Гончаров в «Необыкновенной истории», в ходе работы над «Обрывом» его «преследовали» за то, что он «не вступал в открытую полемику с радикализмом, не писал статей в газетах или романов, карая нигилизм и поддерживая коренные основы общественного порядка, религии, семьи, правительства и т. д.» [Там же]. Этого ролевого конфликта не решил и формальный выбор в пользу писательской самоидентификации, выразившийся в 1867 году в выходе в отставку для завершения работы над «Обрывом». Прежние чиновные и придворные контрагенты Гончарова по-прежнему настойчиво интересовались его творческими замыслами, возлагая политические надежды на будущий роман, о чем свидетельствует переписка Гончарова с министром внутренних дел Валуевым и товарищем министра в 1860-х годах А.Г. Тройницким, подтверждающая признания Гончарова в «Необыкновенной истории».
Критика «Обрыва» «справа», упрекавшая Гончарова в том, что он был слишком «мягок» к молодому поколению в лице Волохова и «не пощадил достопочтенных седин» бабушки [Никитенко 1872: 54], была для него не менее, а может быть, и более чувствительна, чем претензии радикалов. Его задевало то, что «консервативная партия» не сумела увидеть в художественном языке «Обрыва» реализацию тех идей и установок, которые, по мнению Гончарова, сближали его с государственническим, проправительственным лагерем:
Никто в этом лагере даже не догадывался, что я давно все сделал по-своему, служа делу, как художник, — <…> что <…> в романе поддержано и уважение к религии в лице Веры, и подрывается в лице Волохова радикализм — и падение женщин окупается страданием — и что, наконец, роман писан искренно, с убеждением — и притом бескорыстно! [Гончаров 2000: 269—270].
Главной причиной этого непонимания, проявленного по отношению к «Обрыву» как «старой», консервативной партией, так и «молодым поколением», Гончаров считал неразличение искусства, подлинной «художественной» литературы и публицистики, ангажированной беллетристики. По убеждению писателя, неоднократно им высказанному в автокомментариях к «Обрыву» (см. «Предисловие к роману “Обрыв”», «Лучше поздно, чем никогда», «Намерения, задачи и идеи романа “Обрыв”», «Необыкновенную историю»), «у художника есть свой особенный путь, манера и… девиз его — sine ira!», «романист — не моралист, не законодатель… он только живописец нравов», а «тенденциозные заказные романы и статьи», «которые хотят поддержать — кто высший класс, кто семейный союз, кто религиозное чувство», не могут произвести никакого действия «на массу общества», даже если их пишут «люди с талантом» [Гончаров 2000: 273].
Свою главную силу и достоинство «Обрыва» Гончаров видел в том, что его позиция — прежде всего позиция художника, который беспристрастно (sine ira), не подчиняясь «тенденции» и злобе дня, воплощает «пером-кистью те или други[е] эпох[и] жизни, которых судьба поставила его участником или свидетелем» [Гончаров 1955: 104]. При этом, по мысли Гончарова, «живописание», «рисование» не означает непосредственного копирования природы или действительности; «художественная правда» невозможна без «могучих орудий искусства» — «фантазии, юмора, типичности — словом поэзии» [Там же: 106, 108]. Таким, всецело художественным высказыванием Гончаров считал «Обрыв», который, подчиняясь этим законам искусства, не мог не отразить перемен, произошедших в «раздвинувшейся» в эпоху реформ «русской жизни», но представил ее в художественной форме, расшифровать которую писатель неоднократно пытался в автокомментариях к роману.
Однако и в самом тексте «Обрыва» — прежде всего в последних его частях — содержится немало «художественных знаков» авторской позиции, демонстрирующих специфику его взгляда на «молодое» и «старое» поколения в России в «эпоху пробуждения». Их интерпретация позволит реконструировать особенности идеологической позиции Гончарова — с одной стороны, дополняя и уточняя его позднейшие метавысказывания, а с другой — демонстрируя те особенности его поэтики, которые остались не замеченными критиками романа и последующими его исследователями.
* * *
Неоднократно отмечалось, что финалы романов Гончарова наделены особой семантической нагрузкой и оказываются ключом к новому осмыслению всего текста (см., например: [Отрадин 2012: 154—170]). финал «Обрыва», несомненно, может претендовать на эту роль.
В последних главах части пятой Райский, задумав посвятить свой проецирующийся на предыдущее повествование роман женщинам, внезапно отказывается от поприща романиста, осознает, что его истинное призвание — это скульптура, пластика, и отправляется в заграничное путешествие. Он посещает разные страны — Германию, Голландию, Англию, Францию, Швейцарию и, наконец, Италию, но, как пишет Гончаров:
…везде, среди этой горячей артистической жизни, он не изменял своей семье, своей группе, не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красот юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку…
За ним все стояли и горячо звали к себе — его три фигуры: его Вера, его Марфинька, бабушка. А за ними стояла и сильнее их влекла его к себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — Россия. [Гончаров ПСС VII: 772]
Важность такого финала подтверждается творческой историей романа. Гончаров думал о нескольких различных окончаниях произведения. В письме М.М. Стасюлевичу от 30 мая 1868 года писатель сообщал, что перед ним открылась вся перспектива романа «до самой будущей могилы Райского, обвитой тернием» [Гончаров 1955: 378]. О другом варианте окончания Гончаров упоминал в «Необыкновенной истории» [Гончаров 2000: 245], еще один известен из черновых рукописей [Гончаров ПСС VIII: 1, 525—527]. Все они были отвергнуты. Более того, непосредственно перед публикацией Стасюлевич, редактор «Вестника Европы», где впервые печатался «Обрыв», к замечаниям которого Гончаров обычно прислушивался, высказывал возражения именно против финала. Стасюлевичу показалось неуместным или даже смешным словосочетание «бабушка-Россия», на что он указывал Гончарову в не дошедшем до нас письме. Гончаров отвечал редактору «Вестника Европы» 7 апреля 1869 года: «Кое-какие из Ваших замечаний я исполнил, но… бабушку-Россию позвольте оставить. Будут, пожалуй, смеяться — иные, а другим покажется эффектно!» [Стасюлевич 1912: 73].
Особую значимость финального образа Гончаров утверждал и впоследствии, в том числе рассказывая о его генезисе в «Лучше поздно, чем никогда»:
Я писал с русской старой хорошей женщины, или с русских старых женщин старого доброго времени — коллективно, не думая ни о какой параллели, должно быть, но она инстинктивно гнездилась в моей голове, и когда я уже закончил фигуру, оглядел ее, — у меня в конце книги вырвались последние слова, которыми я и кончил роман [далее цитируется последний абзац романа] [Гончаров 1955: 90].
В образе «бабушки России» особенно, на наш взгляд, примечательны два аспекта: с одной стороны, вполне неожиданная персонификация России в патриархально-семейном и «домашнем» образе бабушки, а с другой — монументально-скульптурное ее представление («другая исполинская фигура»). Появление в финале таких символических репрезентаций, показавшихся неуместными Стасюлевичу, но важных для Гончарова, нам видится значимым в связи с изменившимся творческим замыслом «Обрыва»; на образном уровне они манифестируют сопряжение изначального замысла романа о художнике и воплощенного романа о России и современности.
* * *
Визуальная или вербальная репрезентация страны в образе женщины — вещь довольно обыкновенная. Но, как правило, символом нации или государства становилась молодая женщина: французская Марианна, швейцарская Гельвеция, польская Полония, да собственно и матушка Россия или Родина-мать в XX веке.
Гончаровское уподобление России бабушке обусловлено прежде всего сюжетом романа и связано с одним из его главных женских персонажей — Татьяной Марковной Бережковой. Гончаров несколько раз пояснял аллегорический смысл «Обрыва». Например, в письме к Валуеву от 27 декабря 1877 года Гончаров признавался:
…в бабушке отразилась (как клочок неба в пруде) сильная, властная, консервативная часть Руси, которой эта старуха есть миниатюрная аллегория. Она идет вперед медленно, с оглядкой, нехотя уступая времени, но идет, потому что, несмотря на старые, вековые свои привычки, она честна и практически мудра, и знает, что — ни стоять, ни назад итти нельзя. Она властная — и любит держать детей в руках и в своей воле, стараясь водить на детских помочах, — не только младшую, робкую и покорную внучку Марфиньку, но и самостоятельную, пытливую и смелую Веру (молодую интеллигенцию). И бабушка и Вера — обе ошиблись: одна, не дав некоторой свободы, другая совсем оторвавшись от воли бабушки. Обе (и старое, и новое поколение) горько заплатили зa опыт — Вера воротилась под родное крыло, не найдя в пустой дали той прочной основы, которую оставила. Параллельное ей новое поколение — Марфинька и ее молодой жених остались верны бабушкиной воле, в которой одной и находили счастье и т. д. [Гончаров 1906: 51—52].
Гончаров, таким образом, в своем романе обращается к отношениям поколений. В 1860-е годы, особенно после выхода романа «Отцы и дети» (1862), а потом и «Что делать?» (1863), конфликт «людей сороковых годов» и «шестидесятников» стал одним из главных вопросов интеллектуальной и политической повестки. Студенческие волнения и закрытие университетов, петербургские пожары 1862 года, в которых обвиняли нигилистов, покушение Каракозова на Александра II в 1866 году — все эти события вели к тому, что молодость воспринималась как синоним революционности и неблагонадежности. Слова «отцы» и «дети», «зрелость» и «молодость» приобрели злободневную семантику, теперь они связывались с противостоящими и даже враждебными взглядами: консервативно-охранительными и революционными. Это противопоставление особенно отчетливо проявилось в изданиях М.Н. Каткова, называвшего нигилистов «ничтожной кучкой ошалелых мальчишек», «пустоголовыми мальчишками», «крикунами и мальчишками» и т. п.
Дополнительную радикализацию эпитету «молодой», вообще нередкому в самоназваниях революционных движений (ср., например, «Молодая Италия» Дж. Мадзини, «Молодая Германия» и др.), придала известная прокламация, распространявшаяся в мае 1862 года в Петербурге, которая ужаснула правительство и литературу: «Страх, наведенный небольшой кучкой энергической молодежи, был так велик, что через год Катков поздравлял правительство и всю Россию с тем, что она миновала страшную революцию» [Герцен 1959: 287]. Текст, потрясший современников своим радикализмом и жесткостью риторики, назывался «Молодая Россия», его автором был студент московского университета П.Г. Заичневский.
В современном общественном строе… все ложно, все нелепо — от религии, заставляющей веровать в несуществующее, в мечту разгоряченного воображения — бога, и до семьи, ячейки общества, ни одно из оснований которого не выдерживает даже поверхностной критики<…>. Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека, и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один — революция, революция кровавая и неумолимая <…>. Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет. — В этом последнем случае <…>мы издадим один крик: «в топоры», и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! (цит. по: [Рудницкая 1997: 143—144, 149]).
Гончаров, хотя и находился весной и летом 1862 года в Симбирске, живо интересовался столичными новостями [2] и мог синхронно или несколько позднее ознакомиться с содержанием этого революционного воззвания.
Величественная «бабушка-Россия», которая появляется в финале «Обрыва», в контексте политически-возрастных ассоциаций 1860-х годов может быть прочитана как полемический образ, противопоставленный и «Молодой России», и вообще всей той воинственно-революционной семантике, которую в 1860-е годы обретает слово «молодость». Однако позиция «бабушки» в гончаровском романе вовсе не предполагает открытой неприязни к молодому поколению. Символизирующая «консервативную русскую жизнь» бабушка-Россия молодой России не враждебна. Напротив, она готова принять и понять всех — не только Марфиньку, Райского, Веру, но даже и нигилиста Волохова, которого она снисходительно и как бы по-родственному называет Маркушкой. На завершающей стадии работы Гончаров думал о содержании романа в примирительном ключе: «…я не оскорблю в нем ни старого, ни молодого поколения…» — писал он Н.А. Некрасову 22 мая 1868 года [Гончаров 1955: 376].
Гончаров неслучайно изображает отношения поколений через одно (не отцы и дети, а бабушка и внучки), тем самым смягчая остроту проблемы и, вероятно, противопоставляя свой роман тургеневскому. «Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда», — говорит Райский Татьяне Марковне о ее отношениях с обитателями Малиновки. Но если бабушка — Россия, то такими же Гончаров мыслит и отношения государства к своим подданным.
Патерналистская риторика в рассуждениях о государстве возникает уже в сибирских главах «Фрегата “Паллады”», где русский колониализм противопоставляется европейскому и американскому как более осторожный, предполагающий мирное и постепенное приобщение народов Сибири к условиям новой жизни, к успехам современного прогресса:
А здесь — в этом молодом крае, где все меры и действия правительства клонятся к тому, чтобы с огромным русским семейством слить горсть иноплеменных детей, диких младенцев человечества, для которых пока правильный, систематический труд — мучительная, лишняя новизна, которые требуют осторожного и постепенного воспитания, — здесь вино погубило бы эту горсть, как оно погубило диких в Америке. Винный откуп, по направлению к Охотскому морю, нейдет далее ворот Якутска. В этой мере начальства кроется глубокий расчет — и уже зародыш не Европы в Азии, а русский, самобытный пример цивилизации, которому не худо бы поучиться некоторым европейским судам, плавающим от Ост-Индии до Китая и обратно.
[Гончаров ПСС II: 685].
Финал «Обрыва» по сравнению с историософскими экзерцициями «фрегата…» текст значительно более пафосный и эмоциональный. 7/19 июня 1868 года Гончаров пишет Стасюлевичу из Киссингена:
У меня мечты, желания и молитвы Райского кончаются, как торжественным аккордом в музыке, апофеозом женщин, потом родины России, наконец Божества и Любви… Я боюсь, боюсь этого небывалого у меня притока фантазии, боюсь, что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов.
[Гончаров 1955: 386].
Патриотическая (как и любая другая) патетика Гончарову вообще не свойственна. Гончаров — писатель ироничный, насмешливый, любому пафосу не только чуждый, но и откровенно над ним в своих произведениях иронизировавший [3]. Как представляется, источник этих новых взглядов и риторических ходов следует также искать в материалах служебной деятельности писателя.
Значительное влияние на отношение Гончарова к актуальной патриотической повестке мог оказать непродолжительный, но очень важный период его служебной деятельности, а именно служба в качестве главного редактора правительственной газеты «Северная почта» в 1862—1863 годы. Именно 1863 год стал временем феноменального патриотического одушевления русского общества. Гончаров в качестве главного редактора «Северной почты» принимал активное участие в пропагандистской кампании, связанной с подавлением Польского восстания. Очевидно, что он участвовал в ней не только номинально, поскольку редактировал газетные публикации, осуществлял их отбор, даже если это были перепечатки, заказывал статьи на те или иные темы. Установлено также, что Гончаров был автором нескольких патриотических статей в «Северной почте», отдельные положения которых повторялись в его поздних текстах, в том числе в «Необыкновенной истории» (см. об этом:[Гуськов 2019]).
* * *
Закрепление в финале скульптурных мотивов — репрезентация в виде статуй фигур Веры, Марфиньки и бабушки, а также «другая исполинская фигура» «бабушки-России» — тоже во многом подготовлены образной и лейтмотивной структурой романа, в котором, как неоднократно отмечалось, мотив статуи и связанные с ним сюжеты играют значимую роль (см., например: [Рипинская 2013]). В основном тексте романа и в его черновиках Марфинька, Вера, как и другая героиня романа — Софья Беловодова, сравниваются со статуями; образ исполинской статуи возникает у Райского и в связи с бабушкой: «…тут рядом возникла другая статуя — сильной, античной женщины — в бабушке» [Гончаров ПСС VII: 682; см. также: Гончаров ПСС VIII: 432].
Скульптурные образы и связанный с ними мотив оживления статуи вводят в символический план романа миф о Пигмалионе и Галатее, который в художественном мире Гончарова оказывается одним из центральных, реализованный в том или ином виде в «Обыкновенной истории», «Обломове» и, конечно, в «Обрыве».
Исследователи романа обращали внимание на этот метасюжет, однако рассматривали прежде всего его эстетические и эротические импликации [4]. Однако, как представляется, они не исчерпывают семантики и прагматики гончаровских отсылок к пигмалионовскому мифу, который в литературе и культуре Нового времени обрел целый ряд символических трактовок [5].
Так, в российской имперской имагологии миф о Пигмалионе оказался одной из ярких репрезентаций петровских преобразований, эмблемой сотворения новой империи. Аллегорическое изображение царственного скульптора, высекающего при помощи киянки и резца статую прекрасной женщины (представленное, например, в знаменитом сборнике «Символы и эмблемата»), было переосмыслено самим Петром I, избравшим этот сюжет для одной из личных печатей [6]. Как отмечал В.Ю. Матвеев, атрибуты статуи — «мантия за спиной… скипетр и держава в ее руках, корона на голове» [Матвеев 1981: 27] — свидетельствуют о том, что она репрезентировала Россию, которую из неотесанной глыбы творит царь — Петр I [7] . Личная петровская эмблема, повторившаяся на более поздней его печати [Матвеев 1987], еще при жизни императора была воспроизведена Б.-К. Растрелли на доспехе бронзового бюста Петра I (ил. 1) [Матвеев 1981: 31—33], а затем использовалась в оформлении погребальной процессии. Сюжет «Петр I, высекающий статую России» был изображен на одном из парадных знамен («знамя белое, на котором написана была эмблема Императорская: резец, делающий статую») [8], а также на процессионной попоне [Матвеев 1981: 35]. В связи с траурными церемониями образ приобрел и словесное воплощение — в «Слове на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великого» Феофана Прокоповича, произнесенном в день тезоименитства покойного императора 29 июня 1725 года: «Дивная дела твоя суть твоя тропеи. Россиа вся есть статуя твоя, изрядным майстерством от тебе переделанная, что и в твоей эмблеме неложно изобразуется; мир же весь есть и стихотворец, и проповедник славы твоея» (цит. по: [Прокопович 1961: 144]).
Эмблематика первого императора ожидаемо воспроизводилась теми его наследниками, для которых была важна преемственность по отношению к царю-преобразователю. В коронационных торжествах Елизаветы Петровны (1742) этот образ использовался для оформления триумфальных ворот как в Москве, так и в Петербурге (см.: [Обстоятельное описание 1744: 142; Матвеев 1981: 39; Зелов 2002: 268, 271—272]), а еще раньше — в конце 1741 года — риторическую отсылку к этой эмблеме включил в «Слово в высокоторжественный день рождения… Великия Государыни Нашея Елисаветы Первыя…» архимандрит Заиконоспасского монастыря Кирилл Флоринский, где, вслед за Феофаном, говорил, что «Петр Великий… нас … своима рукама коль в красные статуи переделал, да еще и небездушные» [Флоринский 1741; см. также: Попов 1859: 8 [9]; Шмурло 1889: 13]).
В екатерининском «сценарии власти» пигмалионовский сюжет также был востребован, но с некоторой ролевой корректировкой — Петр оказывался создателем физического бытия новой империи и ее жителей, «душу» России давала лишь Екатерина, «“оживляя” материальную форму, сотворенную Петром» ([Проскурина 2006: 131], примеры из текстов А.П. Сумарокова, М.М. Хераскова и др. см.: [Там же: 126—131]).
Несмотря на то что в более поздние периоды этот эмблематический образ в репрезентациях петровского мифа уступил место другим концептам, а сам сюжет о Пигмалионе — под влиянием предромантической (Руссо, Шиллер) и романтической философии и эстетики — осмыслялся прежде всего как миф о вдохновенном художнике-демиурге и/или пылком любовнике, пробуждающем в бесчувственной женщине ответную страсть, связь пигмалионовского сюжета с темой Петра — преобразователя России-Галатеи и — шире — его политическая символика сохранялись в культурной традиции. Об этом свидетельствуют разновременные примеры обращения к интересующей нас идеологеме в текстах 1790—1870-х годов, принадлежащих авторам разных поколений, убеждений и литературных взглядов [10].
В набросках, опубликованных под заглавием «Мысли для похвального слова Петру I» (1798), Н.М. Карамзин сравнивал императора с Фидием, сотворившим Юпитера Олимпийского из «безобразного куска мрамора» ([Карамзин 1862: 201; Погодин 1866: 294]; ср.: [Лотман 2002: 218—219; Проскурина 2006: 130]; подчеркнем, что эти записи были опубликованы во время работы Гончарова над романом [11] ). В «Похвальном слове Петру Великому, императору и самодержцу Всероссийскому, Отцу Отечества», произнесенном в торжественном собрании Санкт-Петербургского университета 25 марта 1838 года, А.В. Никитенко, говоря о «драгоценном качестве» Петра «избирать себе соподвижников… и употреблять их сообразно их способностям», прямо обращался к «пигмалионовской» скульптурной метафорике: «Это сильные души, вылитые в бронзу, по коей глубоко прошел резец строгого и величавого стиля римлян. Они образовались по мысли великого художника, который в самой грубой коре не стыдился подозревать талант и доблесть, который искал людей, и сам каждого из них перерождал в мужа» (курсив наш. — А.Б., С.Г.) [Никитенко 1838: 19] [12]. В письме к дочери Анне Федоровне от 4 января 1872 года Ф.И. Тютчев уподоблял Россию не вполне еще ожившей статуе, сотворенной Пигмалионом: «Придет ли Россия к глубокому и полному осознанию законов своего развития, своей исторической миссии, скоро ли услышим мы от нее слова, которые произносит статуя Пигмалиона, когда из куска мрамора превращается в одушевленное существо: “Это я, это тоже я, а это уже не я”» [Тютчев 1989: 374; оригинал по-французски] (цитируется реплика оживающей Галатеи из финала лирической сцены Ж.-Ж. Руссо «Пигмалион» [13]; о пигмалионовском сюжете и его контекстах у Тютчева см.: [Непомнящий 2009: 324—330]). Память о петровской эмблематике поддерживалась и благодаря историческим публикациям о первом русском императоре и его эпохе. так, в статье А.О. Корниловича «О частной жизни императора Петра I», помещенной в альманахе «Русская старина» (1824), сообщалось, что «он любил изображать себя в виде каменщика, обтесывающего молотом обрубок мрамора, до половины обделанный…» [Корнилович 1824: 53]. Изображение личной петровской печати (ил. 2) было воспроизведено в известной книге историка и литографа К.Я. Тромонина «Очерки с лучших произведений живописи, гравирования, ваяния и зодчества…» [Тромонин 1839: рис. 25], где представлялось выразительным образцом, «которому может последовать кисть, одушевленная мыслию о величии трудов Петра, чтоб изобразить его посреди сферы его деяний»:
…мало произведено художественных образов, которых бы идеи почерпнуты были из отечественной истории и выражали бы собою какую-нибудь великую эпоху.
<…> Кто из наших художников занялся историей Петра и олицетворил кистию всю обширность творений его гения? <…> Наш венценосный учитель и вместе наш первый художник по всем отраслям художеств, оставил и в этом случае образец, в котором мы можем видеть то, чего не найдем в новейших изобретениях, относящихся к его жизни. <…> На изображении вы видите порфирородного великого художника с резцом и молотом в руке, трудящегося над изваянием из мрамора величественного лика державной России, венчанного и облеченного в непроницаемую броню и порфиру [Тромонин 1839: 74—75].
Та же печать была воспроизведена и описана в фундаментальной книге А.Б. Лакиера «Русская геральдика»:
Не знаю, что в ней выше: красота ли изображения, или та идея, которую художник хотел осуществить. Россия — Империя, представленная в виде благообразной жены с ниспадающими на плеча волосами, стоит в порфире, подбитой горностаем и закована в латы. На главе у нее корона, в правой руке скипетр, в левой держава. Все части этого прелестного бюста окончательно отделаны: остается в грубом виде одна только нога, которую венценосный художник и работник, сам царь в порфире и короне, отделывает молотом с большим усилием. <…> При помощи Бога (Adjuvante Jehova) густые облака невежества рассеиваются от лучей просвещения, и заботы царственного труженика увенчаны успехом [Лакиер 1855: 273—274].
Все эти факты дают основание предположить, что петровская политическая символика мифа о Пигмалионе Гончарову была известна и позволила ему в финальном образе подчеркнуть важный для него политический посыл.
Отсылки к эмблематике Петра уподобляли эпохе петровских преобразований период Великих реформ, демонстрируя их историческую значимость, несомненную в глазах писателя. Эту «рифму» александровских и петровских реформ, возникающую здесь на символическом уровне, он затем прямо формулировал в «Предисловии к роману “Обрыв”» и в «Необыкновенной истории»: «Что скажут потомство и история об этих пятнадцати годах? Конечно, что в них уложилось то, чего не было сто пятьдесят лет, то есть с Петра» [Гончаров 1955: 151]; «…царствование Александра II стало второю, великою преобразовательною эпохою (после Петра). Он ее творец!» [Гончаров 2000: 259]. Можно предположить, что образ незавершенной статуи России, высекаемой Петром I, мог «срифмоваться» для Гончарова с монументальным аллегорическим образом памятника «Тысячелетие России», воздвигнутого в 1862 году, где Россия также персонифицирована женской фигурой [14].
Во всяком случае, сам образ «России — статуи», с явными имперскими и идеологическими коннотациями, Гончаров вспомнит в очерке «Литературный вечер», где в финале патетического рассуждения о единении «всех нравственных и вещественных сил» русского народа перед лицом опасности: «Лишь только явится туча на горизонте, загремит война, постигнет Россию зараза, голод», возникает «великая, будто из несокрушимой меди вылитая статуя — Россия!» [Гончаров 1954: 174].
* * *
Актуализация имперско-политических коннотаций пигмалионовского мифа позволяла Гончарову решить проблему единства романного замысла, которая, как следует из позднейших признаний писателя, была для него особо болезненной [15]. Миф о Пигмалионе — за счет разных своих символических трактовок — объединял все части разновременного замысла «Обрыва»: традиционно-романный (сюжет о «пробуждении» женщины чувством), эстетический (сюжет о художнике) и злободневно-политический (современная общественно-политическая повестка). Поэтому, по-видимому, в последних главах части пятой с такой настойчивостью возникает мотив скульптуры и сюжет «Райский — скульптор».
В конце романа герой оставляет попытки «оживления» женщин, пробуждения страсти и жизнетворчества и наконец находит свое место в искусстве: «…кто я, что я?.. Скульптор! <…> Я только сейчас убедился в этом, долго не понимая намеков, призывов: отчего мне и Вера, и Софья, и многие, многие — прежде всего являлись статуями! Теперь мне ясно!» [Гончаров ПСС VII: 765] «Через какой-нибудь год, — говорит он Вере, прощаясь, — я сделаю… твою статую — из мрамора» [Там же: 768]. Этот выбор Райского (и Гончарова), очевидно, не случаен: он возвращается от романтико-эротической и демиургической концепции пигмалионовского мифа к первоначальному «овидиевскому» его смыслу: «…я — пластик, язычник, древний грек в искусстве! Выдумал какую-то “осмысленную и одухотворенную Венеру”! <…> мое дело — формы, внешняя, ударяющая на нервы красота!» [Там же: 765]. Задача художника (скульптора) ограничена созданием произведения искусства, достойного любви и восхищения. Он не может его оживить — это, образно говоря, дело богов. Бабушка, Вера и Марфинька для Райского в финале романа не объекты жизнетворческих экспериментов, а «три самые глубокие его впечатления» [Там же: 771], он больше не пытается их «развивать», напротив, они одушевляют его наблюдения над природой и произведениями искусства:
Эти три фигуры являлись ему, и как артисту, всюду. Плеснет седой вал на море, мелькнет снежная вершина горы в Альпах — ему видится в них седая голова бабушки. Она выглядывала из портретов старух Веласкеза, Жерар Дова, — как Вера из фигур Мурильо, Марфинька из головок Грёза, иногда Рафаеля… [Гончаров ПСС VII: 771—772].
Обращение Райского к скульптуре как к наиболее «чистому» искусству («мое дело — формы, внешняя, ударяющая на нервы красота!») может прочитываться и как декларация эстетической автономности, верность закону творчества «sine ira», и как реплика в споре с ангажированными критиками «справа» и «слева», отрицавшими такое беспристрастное и подчиненное своим внутренним законам искусство. Не случайно, что Райский творит интуитивно, как бы помимо себя, откликаясь на видения, которые рисует ему творческая фантазия. Воображение подсказывает ему те предметы, которые он должен запечатлеть своим искусством, — и это не только образы дорогих ему женщин, но и сама Россия, которая влечет к себе Райского-художника.
Таким образом, сконцентрированные в финале символико-метафорический и аллегорический планы повествования, связанные с мифом о Пигмалионе, решают две задачи: воссоздание художественной целостности произведения и выражение идеологических и эстетических принципов автора художественно-корректными, с его точки зрения, средствами. Аллегорическая «исполинская фигура» бабушки-России в финале романа объединяет эстетическую декларацию Гончарова с утверждением его политических взглядов.
Библиография / References
[Аксаментова 2019] — Аксаментова Е.А. Образы скульптуры и скульптурная образность в русской поэзии первой половины XIX века. Магистерская дис. [Рукопись.] Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2019.
(Aksamentova E.A. Obrazy skul’ptury i skul’pturnaya obraznost’ v russkoy poyezii pervoy poloviny XIX veka. MA Thesis. European University in Saint Petersburg, 2019.)
[Артемчук 2000] — Артемчук М. Некоторые контексты стихотворения Тютчева «Смотри, как на речном просторе…» // Маргиналия. 2000. Т. 2 (https://sites.ualbertaca/~artemtsu/articles/article2.html (дата обращения: 12.01.2020)).
(Artemchuk M. Nekotoryye konteksty stikhotvoreniya Tyutcheva «Smotri, kak na rechnom prostore…» // Marginaliya. 2000. Vol. 2 (https:// sites.ualberta.ca/artemtsu/articles/article2.html (accessed 12.01.2020)).)
[Багаутдинова 1998] — Багаутдинова Г.Г. Миф о Пигмалионе в романе И.А. Гончарова «Обрыв» // Вестник СПб. ун-та. Сер. 2. Ист., яз., лит. 1998. Вып. 2. № 9. C. 81—85.
(Bagautdinova G.G. Mif o Pigmalione v romane I.A. Goncharova «Obryv» // Vestnik SPb. un-ta. Ser. 2. Ist., yaz., lit. 1998. Vol. 2. № 9. P. 81—85.)
[Бодрова, Зубков 2020] — Бодрова А.С., Зубков К.Ю. Дух и детали: Практики цензурного чтения и общественный статус цензора в предреформенную эпоху (случай И.А. Гончарова) // Die Welt der Slaven. 2020. т. 65. Heft 1. S. 123—141.
(Bodrova A.S., Zubkov K.Yu. Dukh i detali: Praktiki tsenzurnogo chteniya i obshchestvennyy status tsenzora v predreformennuyu epokhu (sluchay I.A. Goncharova) // Die Welt der Slaven. 2020. Т. 65. Heft 1. S. 123—141.)
[Волошин 2003] — Волошин М.А. Собрание сочинений. Т. 1: Стихотворения и поэмы. 1899—1926. М.: Эллис Лак, 2003.
(Voloshin M.A. Sobraniye sochineniy. Vol. 1: Stikhotvoreniya i poemy. 1899—1926. Moscow, 2003.)
[Галахов 1868] — Галахов А.Д. История русской словесности, древней и новой // Сочинения А. Галахова. Т. 2. СПб.: Тип. Морского мин-ва, 1868.
(Galahov A.D. Istoriya russkoj slovesnosti, drevnej i novoj // Sochineniya A. Galahova. Vol. 2. Saint Petersburg, 1868.)
[Герцен 1959] — Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. Т. ХVIII. М.: Наука, 1959.
(Gertsen A.I. Sobraniye sochineniy: In 30 vols. Vol. 18. Moscow, 1959.)
[Гончаров 1906] — И.А. Гончаров в неизданных письмах к графу П.А. Валуеву. 1877— 1882. СПб.: Тип. Воейкова, 1906.
(I.A. Goncharov v neizdannykh pis’makh k grafu P.A. Valuyevu. 1877—1882. Saint Petersburg, 1906.)
[Гончаров 1914] — Письма И.А. Гончарова к А.В. Никитенку // Русская старина. 1914. Т. 157. № 2. C. 403—437.
(Pis’ma I.A. Goncharova k A.V. Nikitenku // Russkaya starina. 1914. Vol. 157. № 2. P. 403—437.)
[Гончаров 1954] — Гончаров И.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 7. Очерки, повести, воспоминания / Подгот. текста и примеч. К.Н. Полонской. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1954.
(Goncharov I.A. Sobraniye sochineniy: In 8 vols. Vol. 7 / Ed. by K.N. Polonskaya. Moscow, 1954.)
[Гончаров 1955] — Гончаров И.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 8. Статьи, заметки, рецензии, автобиографии, избранные письма / Подгот. текста А.П. Рыбасова, А.П. Могилянского, М.Я. Полякова. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1955.
(Goncharov I.A. Sobraniye sochineniy: In 8 vols. Vol. 7 / Ed. by A.P. Rybasov, A.P. Mogilyanskiy, M.Ya. Polyakov. Moscow, 1955.)
[Гончаров ПСС] — Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. СПб.: Наука, 1997—… (издание продолжается).
(Goncharov I.A. Polnoye sobraniye sochineniy i pisem: In 20 vols. Saint Petersburg, 1997—… (in progress).)
[Гончаров 2000] — И.А. Гончаров: Новые материалы и исследования / Отв. ред. С.А. Макашин, Т.Г. Динесман. М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000.
(I.A. Goncharov. Novyye materialy i issledovaniya / Ed. by S.A. Makashin, T.G. Dinesman. Moscow, 2000.)
[Гуськов 2015] — Гуськов С.Н. Материалы цензорской деятельности Гончарова как творческий источник романа «Обрыв» // Гончаров после «Обломова»: Сб. ст. / Отв. ред. С.Н. Гуськов. Тверь; СПб.: Изд-во Марины Батасовой, 2015. C. 26—39.
(Gus’kov S.N. Materialy tsenzorskoy deyatel’nosti Goncharova kak tvorcheskiy istochnik romana «Obryv» // Goncharov posle «Oblomova»: Sbornik statey. Tver’; Saint Petersburg, 2015. P. 26—39.)
[Гуськов 2019] — Гуськов С.Н. Экономика патриотизма // Складчина: Сборник к 50-летию М.С. Макеева. М.: ОГИ, 2019. C. 63— 70.
(Gus’kov S.N. Ekonomika patriotizma // Skladchina: Sbornik k 50-letiyu M.S. Makeyeva. Moscow, 2019. P. 63—70.)
[Зезюлевич 2013] — Зезюлевич А.В. В поисках идеала: сюжет о Пигмалионе в русской литературе переходных эпох // Revitalizace hodnot: Umění a literatura: kolektivní monografie. Brno: Tribun EU, 2013. C. 511—518.
(Zezyulevich A.V. V poiskakh ideala: syuzhet o Pigmalione v russkoy literature perekhodnykh epoch // Revitalizace hodnot: Umění a literatura: kolektivní monografie. Brno, 2013. S. 511—518.)
[Зелов 2002] — Зелов Д.Д. Официальные светские праздники как явление русской культуры конца XVII — первой половины XVIII века. М.: УРСС, 2002.
(Zelov D.D. Ofitsial’nyye svetskiye prazdniki kak yavleniye russkoy kul’tury kontsa XVII — pervoy poloviny XVIII veka. Moscow, 2002.)
[Зубков 2017] — Зубков К.Ю. Между властями и писательским миром: И.А. Гончаров и либеральные проекты цензурных реформ 1858—1859 гг. // Чины и музы: Сб. ст. / Под ред. С.Н. Гуськова, Н.В. Калининой. СПб.; Тверь: Изд-во Марины Батасовой, 2017. C. 310—331.
(Zubkov K.Yu. Mezhdu vlastyami i pisatel’skim mirom: I.A. Goncharov i liberal’nyye proyekty tsenzurnykh reform 1858—1859 gg. // Chiny i muzy: Sbornik statey. Saint Petersburg; Tver’, 2017. P. 310—331.)
[Калинина 2017] — Калинина Н.В. Эпизод из жизни романиста // Чины и музы: Сб. ст. / Под ред. С.Н. Гуськова, Н.В. Калининой. СПб.; Тверь: Изд-во Марины Батасовой, 2017. C. 332—356.
(Kalinina N.V. Epizod iz zhizni romanista // Chiny i muzy: Sbornik statey. Saint Petersburg; Tver’, 2017. P. 332—356.)
[Карамзин 1862] — Неизданные сочинения и переписка Н. М. Карамзина. СПб.: В типографии Н. Тиблена и Комп., 1862.
(Neizdannyye sochineniya i perepiska N.M. Karamzina. Saint Petersburg, 1862.)
[Карпова 2015] — Карпова А.С. Реализация мифологического сюжета о Пигмалионе в русской литературе первой половины XIX века // Вестник МГПУ. 2015. Т. 4 (20). C. 71—77.
(Karpova A.S. Realizatsiya mifologicheskogo syuzheta o Pigmalione v russkoy literature pervoy poloviny XIX veka // Vestnik MGPU. 2015. Vol. 4 (20). P. 71—77.)
[Кафанова 2015] — Кафанова О.Б. Миф и антимиф о Пигмалионе и Галатее в романе «Обрыв» // Гончаров после «Обломова». Сб. ст. / Отв. ред. С.Н. Гуськов. Тверь; СПб.: Изд-во Марины Батасовой, 2015. C. 101—113.
(Kafanova O.B. Mif i antimif o Pigmalione i Galateye v romane «Obryv» // Goncharov posle «Oblomova». Sbornik statey. Tver’; Saint Petersburg, 2015. P. 101—113.)
[Корнилович 1824] — Корнилович А.О. О частной жизни императора Петра I // Русская старина: Карманная книжка для любителей отечественного, на 1825 год. СПб.: В типографии Департамента народного просвещения, 1824. C. 1—54.
(Kornilovich A.O. O chastnoy zhizni imperatora Petra I // Russkaya starina. Saint Petersburg, 1824. P. 1—54.)
[Краснощекова 1997] — Краснощекова Е.А. И.А. Гончаров: мир творчества. СПб.: Пушкинский фонд, 1997.
(Krasnoshchekova E.A. I. A. Goncharov: Mir tvorchestva. Saint Petersburg, 1997.)
[Лакиер 1855] — Лакиер А.Б. Русская геральдика. Кн. 1. СПб.: В типографии 2-го Отделения Собственной Е. И. В. канцелярии, 1855.
(Lakiyer A.B. Russkaya geral’dika. Vol. 1. Saint Petersburg, 1855.)
[Лотман 2002] — Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб.: Искусство-СПБ, 2002. С. 208—220.
(Lotman Yu.M. Simvolika Peterburga i problemy semiotiki goroda // Lotman Yu.M. Istoriya i tipologiya russkoy kul’tury. Saint Petersburg, 2002. P. 208—220.)
[майорова 2000] — Майорова О.Е. Бессмертный Рюрик: Празднование тысячелетия России в 1862 г. // НЛО. 2000. № 3 (43). C. 137—165.
(Mayorova O.E. Bessmertnyy Ryurik: Prazdnovaniye Tysyacheletiya Rossii v 1862 g. // NLO. 2000. № 43 (3). P. 137—165.)
[матвеев 1981] — Матвеев В.Ю. К истории возникновения и развития сюжета «Петр I, высекающий статую России» // Культура и искусство России XVIII века. Л.: Искусство, 1981. С. 26—43.
(Matveyev V.Yu. K istorii vozniknoveniya i razvitiya syuzheta «Petr I, vysekayushchiy statuyu Rossii» // Kul’tura i iskusstvo Rossii XVIII veka. Leningrad, 1981. P. 26—43.)
[Матвеев 1987] — Матвеев В.Ю. Эмблематика личных печатей Петра I // Геральдика: материалы и исследования. Л.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 1987. С. 70—83.
(Matveyev V.Yu. Emblematika lichnykh pechatey Petra I // Geral’dika: Materialy i issledovaniya. Leningrad, 1987. P. 70—83.)
[Непомнящий 2009] — Непомнящий И.Б. Стихотворение Ф.И. Тютчева «Не раз ты слышала признанье…» в свете реминисцентной поэтики // «Слово — чистое веселье»: Сб. ст. в честь А.Б. Пеньковского. М.: Языки славянской культуры, 2009. C. 311—334.
(Nepomnyashchiy I.B. Stikhotvoreniye F.I. Tyutcheva «Ne raz ty slyshala priznan’ye…» v svete reministsentnoy poetiki // «Slovo — chistoye vesel’ye»: Sb. st. v chest’ A.B. Pen’kovskogo. Moscow, 2009. P. 311—334.)
[Никитенко 1838] — Никитенко А.В. Похвальное слово Петру Великому, императору и самодержцу всероссийскому, отцу отечества… СПб.: Тип. А. Плюшара, 1838.
(Nikitenko A.V. Pokhval’noye slovo Petru Velikomu, imperatoru i samoderzhtsu vserossiyskomu, ottsu otechestva… Saint Petersburg, 1838.)
[Никитенко 1872] — Никитенко А.В. Мысли о реализме в литературе // Журнал министерства народного просвещения. 1872. № 1. C. 47—56.
(Nikitenko A.V. Mysli o realizme v literature // Zhurnal Ministerstva narodnogo prosveshcheniya. 1872. № 1. P. 47—56.)
[Обстоятельное описание 1744] — Обстоятельное описание торжественных порядков благополучного вшествия в царствующий град Москву и священнейшего коронования… великия государыни императрицы. СПб.: Печ. при Императорской акад. наук, 1744.
(Obstoyatel’noye opisaniye torzhestvennykh poryadkov blagopoluchnоgo vshestviya v tsarstvuyushchiy grad Moskvu i svyashchenneyshеgo koronovaniya… velikiya gosudaryni imperatritsy. Saint Petersburg, 1744.)
[Описание погребения 1856] — Описание погребения блаженной памяти императора Николая I-го, с присовокуплением исторического очерка погребений царей и императоров всероссийских… СПб.: В типографии Journal de Saint-Pétersbourg, 1856.
(Opisaniye pogrebeniya blazhennoy pamyati imperatora Nikolaya I-go, s prisovokupleniyem istoricheskogo ocherka pogrebeniy tsarey i imperatorov vserossiyskikh… Saint Petersburg, 1856.)
[Отрадин 2012] — Отрадин М.В. «На пороге как бы двойного бытия…»: О творчестве Гончарова и его современников. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2012.
(Otradin M.V. «Na poroge kak by dvoynogo bytiya…»: O tvorchestve Goncharova i ego sovremennikov. Saint Petersburg, 2012.)
[Погодин 1866] — Погодин М.П. Н. М. Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М.: Тип. А.И. Мамонтова, 1866.
(Pogodin M.P. N.M. Karamzin, po ego sochineniyam, pis’mam i otzyvam sovremennikov. Moscow, 1866.)
[Попов 1859] — Попов Н.А. Придворные проповеди в царствование императрицы Елисаветы Петровны // Летописи русской литературы и древности / Под ред. Н.С. Тихонравова. М.: В типографии Грачева и комп., 1859. Т. 2. С. 1—33 (3-я паг.).
(Popov N.A. Pridvornyye propovedi v tsarstvovaniye imperatritsy Elisavety Petrovny // Letopisi russkoy literatury i drevnosti. Vol. 2. Moscow, 1859. P. 1—33 (3rd pag.).)
[Прокопович 1961] — Прокопович Ф. Сочинения. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1961.
(Prokopovich F. Sochineniya. Moscow; Leningrad, 1961.)
[Проскурина 2006] — Проскурина В.Ю. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II. М.: Новое литературное обозрение, 2006.
(Proskurina V.Yu. Mify imperii: Literatura i vlast’ v epokhu Ekateriny II. Moscow, 2006.)
[Рипинская 2013] — Рипинская Е.В. Мотивная структура романа: Символическая интеграция vs семантическая дифференциация (И.А. Гончаров «Обрыв») // Гончаров: живая перспектива прозы / Ред. A. Molnár. Szombathely, 2013. C. 438—451.
(Ripinskaya E.V. Motivnaya struktura romana: Simvolicheskaya integratsiya vs semanticheskaya differentsiatsiya (I.A. Goncharov “Obryv”) // Goncharov: zhivaya perspektiva prozy / Ed. by A. Molnár. Szombathely, 2013. P. 438—451.)
[Рогов 2006] — Рогов К.Ю. Три эпохи русского барокко // Тыняновский сборник. Вып. 12. М.: Водолей Publishers, 2006. C. 9—101.
(Rogov K.Yu. Tri epokhi russkogo barokko // Tynyanovskiy sbornik. Vol. 12. Moscow, 2006. P. 9— 101.)
[Рудницкая 1997] — Революционный радикализм в России: век девятнадцатый / Под ред. Е.Л. Рудницкой. М.: Археографический центр, 1997.
(Revolyutsionnyy radikalizm v Rossii: vek devyatnadtsatyy / Ed. by E.L. Rudnitskaya. Moscow, 1997.)
[Скабичевский 1903] — Скабичевский А.М. Сочинения. Т. 1. СПб.: Ф. Павленков, 1903.
(Skabichevskiy A.M. Sochineniya. Vol. 1. Saint Petersburg, 1903.)
[Стасюлевич 1912] — М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. 4 / Ред. М.К. Лемке. СПб.: тип. М. Стасюлевича, 1912.
(M.M. Stasyulevich i ego sovremenniki v ikh perepiske. Vol. 4. Saint Petersburg, 1912.)
[Строганова 2008] — Строганова Е.Н. Миф о Пигмалионе в романной трилогии И.А. Гончарова // И. А. Гончаров. Мат-лы междунар. науч. конф., посвящ. 195-летию со дня рождения И.А. Гончарова. Ульяновск: Изд-во ООО «Никадизайн», 2008. C. 215—221.
(Stroganova E.N. Mif o Pigmalione v romannoy trilogii I.A. Goncharova // I.A. Goncharov. Mat-ly mezhdunar. nauch. konf… Ul’yanovsk, 2008. P. 215—221.)
[Тромонин 1839] — Очерки с лучших произведений живописи, гравирования, ваяния и зодчества с кратким описанием и биографиями художников / Издание К.Я. Тромонина. М.: В тип. С. Селивановского, 1839.
(Ocherki s luchshikh proizvedeniy zhivopisi, gravirovaniya, vayaniya i zodchestva s kratkim opisaniyem i biografiyami khudozhnikov / Izdaniye K. Ya. Tromonina. Moscow, 1839.)
[Тютчев 1987] — Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и примеч. А.А. Николаева. Л.: Советский писатель, 1987.
(Tyutchev F.I. Polnoye sobraniye stikhotvoreniy / Ed. by A.A. Nikolayev. Leningrad, 1987.)
[Тютчев 1989] — Тютчев Ф.И. Письма к московским публицистам / Публ. К.В. Пигарева // Ф.И. Тютчев [Материалы и исследования]. Т. 1. М.: Наука, 1989. C. 258— 430.
(Tyutchev F.I. Pis’ma k moskovskim publitsistam // F.I. Tyutchev [Materialy i issledovaniya]. Vol. 1. Moscow, 1989. P. 258—430.)
[Уортман 2002] — Уортман Р. Сценарии власти. Т. 1. От Петра Великого до смерти Николая I. M.: ОГИ, 2002.
(Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 1: From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Moscow, 2002. — In Russ.)
[Флоринский 1741] — Флоринский К. Слово в высокоторжественный день рождения Елисаветы Первыя… проповеданное архимандритом иконоспасским Кириллом Флоринским… в Москве 1741 года декабря 18 дня. СПб.: При Имп. Акад. наук, 1741.
(Florinskiy K. Slovo v vysokotorzhestvennyy den’ rozhdeniya Elisavety Pervyya… propovedannoye arkhimandritom ikonospasskim Kirillom Florinskim… v Moskve 1741 goda dekabrya 18 dnya. Saint Petersburg, 1741.)
[Ходанен 2011] — Ходанен Л.А. «Скульптурный» миф в контексте европейской и русской культуры последней трети XVIII века: миф о Пигмалионе и Галатее // Взаимодействия в поле культуры: преемственность, диалог, интертекст, гипертекст. Кемерово: КемГУ, 2011. C. 29—41.
(Khodanen L.A. «Skul’pturnyy» mif v kontekste evropeyskoy i russkoy kul’tury posledney treti XVIII veka: mif o Pigmalione i Galateye // Vzaimodeystviya v pole kul’tury: preyemstvennost’, dialog, intertekst, gipertekst. Kemerovo, 2011. P. 29—41.)
[Шелгунов 1974] — Шелгунов Н.В. Литературная критика. Л.: Художественная литература, 1974.
(Shelgunov N.V. Literaturnaya kritika. Leningrad, 1974.)
[Шмурло 1889] — Шмурло Е.Ф. Петр Великий в русской литературе: (Опыт историко-библиографического обзора). СПб.: Тип. В.С. Балашева, 1889.
(Shmurlo E.F. Petr Velikiy v russkoy literature: (Opyt istoriko-bibliograficheskogo obzora). Saint Petersburg, 1889.)
[Carr 1960] — Carr J.L. Pygmalion and the Philosophes: The Animated Statue in EighteenthCentury France // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1960. Vol. 23. № 3/4. P. 239—255.
[Geisler-Szmulewicz 1999] — Geisler-Szmulewicz A. Le mythe de Pygmalion au XIXe siècle. Paris: H. Champion, 1999.
[Masing-Delic 1994] — Masing-Delic I. Creating the Living Work of Art: The Simbolist Pygmalion and His Antecedents // Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism / Ed. I. Paperno, J.D. Grossman. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1994. P. 51—82.
[Riasanovsky 1985] — Riasanovsky N.V. The image of Peter the Great in Russian history and thought. New York; Oxford: Oxford University Press, 1985.
[Stoichita 2008] — Stoichita V.I. The Pygmalion effect. Chicago: The University of Chicago Press, 2008.
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РффИ в рамках научного проекта № 18-312-20003.
[2] См. его слова в письме от 17 июня 1862 года к А.В. Никитенко о том, что симбирскую «мирную скуку и тихий сон души будят подчас неистовые, долетающие оттуда, от Ваших мест дикие вопли, плач и скрежет зубов с пожарищ. что за ужас, что за безобразие! Хотелось бы послушать правды, узнать, в чем дело, кто, что, как? А здесь узнать нельзя: газеты на что-то намекают и не договаривают, изустная молва городит такие чудеса, что береги только уши!» [Гончаров 1914: 432].
[3] Например, в «Обыкновенной истории», когда дядя Адуев осмеивает речевую манеру своего племянника [Гончаров ПСС I: 208—210].
[4] См., например: [Краснощекова 1997: 382—387; Багаутдинова 1998; Строганова 2008; Кафанова 2015].
[5] О трансформациях мифа о Пигмалионе в XVIII—XIX веке см.:[Carr 1960; Geisler-Szmulewicz 1999; Stoichita 2008]; о его интерпретациях в русской поэзии и прозе см.:[MasingDelic 1994: 51—60; Аксаментова 2019; Зезюлевич 2013; Карпова 2015; Ходанен 2011].
[6] См. об этом: [Матвеев 1981: 28—30; 1987].
[7] О роли этого сюжета в его «сценарии власти» см.: [Riasanovsky 1985: 12—13; Рогов 2006: 41—45; Уортман 2002: 96].
[8] Составленная Феофаном Прокоповичем «Краткая повесть о смерти Петра Великаго… с присовокуплением: описания порядка, держаннаго при погребении…», где упоминается украшенное императорской эмблемой «знамя белое», дважды переиздавалась в первой половине XIX века (СПб., 1819; СПб., 1831). На ее основе был составлен очерк «Похоронная процессия Императора Петра Великого» в «Описании погребения блаженной памяти императора Николая I-го, с присовокуплением исторического очерка погребений царей и императоров всероссийских и некоторых других европейских государей» (СПб., 1856), где — что примечательно — петровская эмблема изъяснялась более подробно: «…оно [знамя] представляет скульптора, высекающего из грубой глыбы мрамора прекрасную статую» [Описание погребения 1856: 44].
[9] Обстоятельная публикация Н.А. Попова, в которой проповеди приводились в масштабных извлечениях, включенная в тихонравовские «Летописи русской литературы и древности», могла попасться на глаза Гончарову.
[10] В продолжение этой традиции в XX веке укажем на колоритные строки из поэмы М.А. Волошина «Россия» (1924): «Великий Петр был первый большевик, / Замысливший Россию перебросить, / Склонениям и нравам вопреки, / За сотни лет, к ее грядущим далям. / <…> / Не то мясник, а может быть, ваятель — / Не в мраморе, а в мясе высекал / Он топором живую Галатею, / Кромсал ножом и шваркал лоскуты» [Волошин 2003: 373].
[11] Кроме того, фрагмент из заметок Карамзина был пересказан в учебной книге А.Д. Галахова «История русской словесности, древней и новой» [Галахов 1868: 41].
[12] Об этом выступлении Никитенко см.: [Шмурло 1889: 48—53]. Речь Никитенко, в том числе интересующий нас фрагмент, посвященный выбору сподвижников, был включен в раздел «Красноречие» «Полной русской хрестоматии» А.Д. Галахова (М., 1844. Ч. 1. С. 103), многократно переиздававшейся вплоть до революции 1917 года.
[13] Переклички с письмом к А.Ф. Тютчевой позволяют видеть в стихотворениях «Epitre à l’apôtre: от русского, по прочтении отрывков из лекций г-на Мицкевича» (1842) и «Славянам» («Привет вам задушевный, братья…», 1867) отсылки к той же реплике Галатеи из сцены Руссо (см.: [Артемчук 2000]) — любопытный пример политически злободневного использования пигмалионовского сюжета. Ср.: «Воспрянь — не Польша, не Россия — / Воспрянь, Славянская семья! — / И, отряхнувши сон, впервые — / Промолви слово: “Это я!”»; «Смущает их, и до испугу, / что вся славянская семья / В лицо и недругу и другу / Впервые скажет: “Это я!”» (курсив наш. — А.Б., С.Г.) [Тютчев 1987: 149, 233].
[14] Памятник был известен Гончарову еще в проекте, что подтверждается его письмом неустановленному лицу от 11 ноября 1861 года, где он комментирует фигуры литераторов, планировавшиеся к помещению на монументе [Гончаров 1955: 356—357]. Об идеологическом значении памятника «Тысячелетие России» в контексте александровского царствования см.: [Майорова 2000].
[15] Показательно, что именно архитектоника романа стала мишенью критики. Например, рецензент «Отечественных записок» сравнивал роман со статуей, в которой «художник обратил все свое внимание на тщательное выполнение отдельных частей», но совершенно пренебрег соединением их в одно целое: «вместо легкой, грациозной Венеры перед нами безобразное чудовище» [Скабичевский 1903: 143]. О композиционной бессвязности романа писал и критик «Дела»: «“Обрыв” — это сшивки разноцветных лоскутков, нарисованных в разное время, в период двенадцати лет, человеком, думавшим в каждый последующий год иначе, чем он думал в предыдущий» [Шелгунов 1974, 242].