(МГУ, 24—26 июня 2019 года)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2020
XXII Летняя международная гуманитарная школа (при поддержке программы Фулбрайта и Фонда Михаила Прохорова), устраиваемая МГУ, НИУ ВШЭ и государственным музеем Л. Н. Толстого, проблематизировала понятие «классики» в контексте современной социокультурной ситуации и сопутствующих перемен в области гуманитарного образования. Основанием для проблематизации — как заявлялось в анонсе — послужило эссенциалистское понимание классики как «наиболее ценной и престижной части любой национальной культурной традиции, ее лучшего вклада в культуру мировую». С подобным определением соотносимы понятия «канона» как корпуса ценностно значимых текстов и суждений о них — и близкие к «канону» интуитивно-метафорические концепты вроде «сокровищницы», «вневременного памятника».
Именно эта предпосылка в последние несколько десятилетий поддается критическому пересмотру — с появлением новых аналитических методологий и технологий, от «нового историзма» Гринблатта до недавней новации «дальнего чтения» Моретти. Многие из этих трендов историзируют «вневременную» ценностную составляющую и последовательно деконструируют понятие «традиции» — что понуждает воспринимать классику как перестраивающееся у нас на глазах и крайне подвижное образование. Подобное видение подпитывает и глобальный культурный рынок, в рамках которого классический канон постоянно переопределяется и становится предметом перевода, адаптации и, фактически, интерпретативного торга. Классика как динамический конструкт обращает нас к многообразию контекстов прочтения и интерпретации — и к многообразию потребляющих классику «публик», разновозрастных (чаще молодежных) аудиторий. Именно этот распад единого корпуса классики на множество маршрутов культурного транзита и перепрочтения, ситуативных констелляций из текстов и конкретных опытов знакомства с ними был в фокусе внимания Школы.
В серии ремарок, открывающих Летнюю школу, директор Школы Татьяна Венедиктова отметила, что при обсуждении данной проблематики мы работаем на «переднем крае» гуманитарных наук, пытаясь наново провести границу между элитарным и массовым, «своим» и «чужим», условно «классическим» и современным. Эту линию размышления продолжил и уточнил Джейкоб Эмери (Индианский университет в Блумингтоне) в лекции «Сеть и панорама: мир сквозь призму литературы». Обратившись к введенному не так давно (в середине нулевых) понятию «мировая литература» (которое ввели в оборот такие исследователи, как Д. Дамрош, Ф. Моретти, П. Казанова), Эмери провел связь между конструкцией из общезначимых текстов, которая циркулирует в межнациональном пространстве, и логикой коммодификации, присущей глобальному рынку. Лектор продемонстрировал, как литература становится предметом потребления, лишаясь субъектной составляющей, поскольку она становится объективируемым набором вычитываемых алгоритмов (Моретти), тропов и сюжетов и в таковом качестве поглощается множеством безликих массовых аудиторий. При этом, напомнил Эмери, проект мировой литературы не до конца теряет герменевтическую направленность, так как зачастую, при обсуждении крайне десубъективированных параметров вроде общего для нескольких сотен новел механизма использования детали, речь идет об ассоциируемом с этим безличным механизмом личностном смысле — теперь уже отождествляемом с группой читателей, а не с одним индивидом.
В смежном направлении свои выступления выстроили Айра Надел (Университет Британской Колумбии) и Антон Нестеров (МГЛУ) в парном диалоге под названием «Политики канонизации и ревизии канона». В то время как Надел сосредоточился на парадоксальном переходе Эзры Паунда из круга парвеню и литературных скандалистов в ряд почтенных классиков, Нестеров подробно осветил историю рецепции Паунда в России, показывая, как упор делался на отдельные аспекты лирики Паунда (проект имажизма и некоторые версии «Cantos», при том что за кадром оставались размышления Паунда на политические темы). Следующее заседание было выстроено по контрасту: востоковеды Александр Мещеряков (ИВ РАН / РГГУ) и Илья Смирнов (РГГУ / НИУ ВШЭ) в диалоге «(Дальне)- восточное направление культурного транзита» предложили публике лекцию о кросс-культурных связях между русской, китайской и японской литературами. В отличие от относительно ассимилированной в русскоязычный контекст англоязычной традиции (часть которой составляет Паунд), и китайская, и японская литературы оказались частично не освоены в плане рецепции. Причиной тому, по выражению синаиста Смирнова, является «фундаментальная разница в культурных обстоятельствах», нетождественность структур литературных институций и ролей автора и читателя в их рамках. Это привело к случаям, когда «понимание невозможно», равно как и культурная ассимиляция иноязычной традиции, так что при переводе русской классики предметом усвоения становился поверхностный уровень «идеи», выхолощенной максимы, нередко вчитанной в текст постфактум. Примерно та же ситуация наблюдается на другом конце, при попытках переноса восточных литератур в русский контекст, поскольку нередко произведения, созданные в соответствии с неаристотелевской эстетикой, поверяются категориями европейского литературоведческого сознания.
За этими экскурсами исторического плана последовал круглый стол более теоретического характера «Парадоксы глобального каноностроительства», в котором приняли участие Елена Островская (НИУ ВШЭ), Екатерина Дмитриева (РГГУ / ИМЛИ РАН), Николай Поселягин (НИУ ВШЭ). Елена Островская и Екатерина Дмитриева сосредоточились на конкретных исторических кейсах (история переводной мировой литературы в журнале «Интернациональная литература» и французский Пантеон как каноностроительная институция), в то время как Николай Поселягин предложил общую теоретическую рамку для рассуждения о каноне, оговорив его связь с идеологическими технологиями производства читательской субъектности.
Елена Островская проблематизировала идею «“зарубежной литературы” как застывшего канона», продемонстрировав, как с 1930-х годов в рамках проекта переводной «мировой литературы» и литературной традиции происходило «перспективное формирование» иноязычного канона. По мнению Островской, работа журнала «Интернациональная литература» (в котором были слиты «Вестник иностранной литературы» и «Литература мировой революции») была выразительным примером сдвига от модернистской модели циркуляции литературы в публикационной сети (журналы активно перепечатывают материалы друг друга, выводя в «звезды» не очень известных авторов) до «каноностроительной модели», в рамках которой прицельно отбираются известные, крупные фигуры. Елена Дмитриева, напротив, сосредоточилась на архитектурно-материальной метафоре канона: французском Пантеоне, усыпальнице выдающихся граждан Франции. Проследив то, как менялись функции здания при разных правителях и режимах и как в зависимости от функции Пантеона переопределялся статус «почетного гражданина», Дмитриева предложила видеть канон как здание, в которое при очередной смене власти вносят тело знаменитого деятеля, параллельно вынося останки другого известного человека, который считается уже менее достойным. Николай Поселягин предпочел более критическую перспективу и наметил общие проблемные узлы. Канон, с одной стороны, претендует на построение литературы на века, с другой — неизбежно историчен и отражает представление о литературности, принятое в рамках конкретной эпохи. С одной стороны, канон является инструментом идеологических манипуляций (если понимать идеологию по-альтюссеровски, как «воображаемое отношение к действительности»), с другой — канон скрепляет сообщество людей, предоставляя им общую площадку для диалога и подсказывая пути формирования идентичности. Канон, с одной стороны, полон субъективности — но канон также является и локусом производства субъектности в читательском сообществе. Можно ли построить неидеологический канон, где не будет коммуникации скрытых смыслов, если учитывать эти дихотомии? — сформулировал основной вопрос ученый. Ответ на этот вопрос лежит в плоскости «знания-как»: более резонно переопределить идеологию не как набор догм, а как набор коммуникативных практик (в бахтинском ключе) — тогда возможен уход от устоявшегося «идеологического» понимания канона.
Следующий день открыл семинар Джейкоба Эмери «“Толстоевский” в Америке», предметом которого стала адаптация текстов двух классиков (Толстого и Достоевского) в виде набора представлений, готовых рецептивных формул и коммуникативных стереотипов («мемов»). Рассматривая разнообразные варианты циркуляции текстов в иноязычном контексте, участники школы отметили, как постепенно фокус смещается со структур, ингерентно присущих произведениям, на коллективно обобщаемый опыт рецепции и на его кванты-представления, к которым иностранные читатели апеллируют, говоря об иностранной «классике». Заданный вектор рассуждения подхватил Михаил Строганов (ИМЛИ) в своей лекции «С Пушкиным на дружеской ноге: о “профанизации” классических текстов», предложив слушателям короткий обзор анекдотов и песенных адаптаций, относящихся как к творчеству Пушкина, так и к его биографии и статусу культурного классика. Проанализировав корпус рецептивных откликов, лектор предложил снять различие между «профанным» и элитарным и учитывать подобную творческую адаптацию классики как один из возможных способов трансляции критического суждения, обновляющий актуальность текста.
Последовавший за лекцией круглый стол «Иностранная классика и национальные культуры экрана (три киноадаптации романа У. Фолкнера “Святилище”)» перевел обсуждение в другую плоскость. Киноведы Сергей Каптерев (ВГИК), Дмитрий Салынский (ВГИК), Полина Рыбина (МГУ), Диана Немец-Игнашева (МГУ) сосредоточились на том, что происходит в процессе перевода классического текста (романа Фолкнера) на иномедийный формат кинофильма. Предметом обсуждения стали несколько киноадаптаций Фолкнера — от более-менее традиционной адаптации «История Темпл Дрейк» (1933) С. Робертса до радикального фильма-перепрочтения А. Балабанова «Груз 200». Докладчики сосредоточились на интертекстуальных кодах, которые определяют перепрочтение классического текста, и на наборе референциальных кодов, которые способствуют изменению некоторых элементов нарратива и «осовремениванию» повествования (контекст романтического голливудского кино и кино первой половины нулевых). Так, в фильме А. Балабанова «Груз 200» на сюжет Фолкнера наложены сюжетные схемы, взятые из романа Апулея «Золотой осел» и романов Достоевского, что заставляет исходный текст вступать в резонанс с широким интертекстуальным фоном в восприятии зрителя.
Об осовременивании классики речь также шла в парном выступлении Александры Борисенко (МГУ) и Галины Юзефович (НИУ ВШЭ) «Западные классики XIX в. в современной “упаковке”». Докладчики представили публике обзор произведений массовой литературы, в которых признанный классик становится персонажем, а его тексты подвергаются стилизации, пародии или превращаются в набор интертекстуальных отсылок. Борисенко и Юзефович предложили очерк англоязычной традиции, показывая, как опыт чтения викторианской литературы инкорпорируется в художественный текст и становится предметом читательского потребления и формой бытования классики в культуре.
На более высокий уровень теоретического обобщения дискуссию вывел Гасан Гусейнов (НИУ ВШЭ) в завершающем второй день заседании «Классика в сослагательном наклонении». Бытование классики ученый связал с существованием определенной культуры письма и чтения — и отметил, что сейчас сложившаяся культурная инфраструктура письма претерпевает изменения, а значит, изменения претерпевает и наше представление о классике. Уже устоявшийся классический канон, по мнению Гусейнова, подобен греческому мифу — как и миф, канон укоренен в аисторическом представлении о культуре. С изменением исторического сознания должна поменяться и структура мифа — или должна отпасть необходимость в нем.
Третий день, как и второй, начинался с семинара Джейкоба Эмери «Классы и классики». На этот раз речь пошла о педагогических проблемах трансляции классического наследия. Эмери предложил рассматривать бытование канона с точки зрения рыночной логики, в рамках которой — за счет аудиторий и институций — постоянно переопределяется соотношение между «высоким» и «низким», элитарным и популярным. Классическое — черпающее ресурсы из областей как «высокого», так и «низкого» — определяется извне, за счет напряжения между абстрактным классовым вкусом и совокупностью индивидуальных опытов чтения. Заземлило дискуссию выступление социолога Любови Борусяк (НИУ ВШЭ) «Классика родная и иностранная в восприятии современного подростка». Исследовательница предложила аудитории срез читательских пристрастий молодежной аудитории, показав, как текст (произведения Булгакова, Ремарка) постепенно начинает определяться как «классический» и ассоциируемый с определенными ценностными смыслами (так, показателен был пример Ремарка, который стал популярен в 1990-е годы в качестве «учебника жизни» в нестабильной социополитической ситуации).
От обсуждения проблем педагогики в теории участники школы перешли к практике в ходе двух обсуждений: круглый стол учителей «Иностранная классика в российской школе» и преподавателей вузов «“Зарубежка” в российском вузе: традиции и векторы возможных перемен». Оба мероприятия составляли любопытную параллель. Школьные учителя с ведущим в лице Антона Скулачева (школа 1514) обсуждали методические новации, которые состояли в объяснении систем тропов или интегральных понятий посредством компаративного сопоставления произведения русской классики с произведением из зарубежной традиции (скажем, анализ функциональной роли ремарки в «новой драме» путем прочтения Чехова через Ибсена или объяснение концепта «подвига» через сопоставление Марка Твена с русскими писателями). Зарубежная литература, тем самым, играла для них роль инструмента, стимулирующего образовательный процесс, повышающего интерес подростка к чтению (поскольку, в отличие от русской классики, она так активно не навязывается педагогами). Вузовские преподаватели были настроены иначе. Ольга Панова (МГУ) отметила, что на данный момент лекционное преподавание зарубежной литературы стандартизировано и унифицировано как для специалистов-филологов, так и для дилетантов, желающих приобщиться к гуманитарному знанию — и это тревожный симптом, поскольку при подобном раскладе ценность предмета значительно девальвируется. Пути выхода из ситуации предложили Андрей Голубков (НИУ ВШЭ) и Юлия Иванова (НИУ ВШЭ). Голубков описал педагогические практики преподавания зарубежной литературы неспециалистам, предлагая ввести в практику взаимодействия с аудиторией элементы интерактива и популяризации — взамен существующих форм передачи знания. Иванова же увидела педагогическую альтернативу для подготовки специалистов — она заключалась в предложении более узкоспециализированных курсов, где литературная традиция рассматривалась бы в антропологическом ключе («литература и визуальное», «литература и повседневность»).
Работу школы завершила встреча с театральным режиссером Алексеем Левинским «Зарубежная классика на русской сцене: театр как школа культурного диалога». Обсуждение началось с вопроса, сформулированного по итогам трех дней интенсивных заседаний: сейчас преподаватели гуманитарных наук—трансляторы «классики» обнаруживают себя между, с одной стороны, авторитетом «знания», с другой — творчески продуктивной «игрой», авторитета знания лишенной. «Знание» — как умение владеть рядом контекстов и опознавать текстуальные механизмы — без игры вырождается в начетничество и перебор фактов, в то время как игра — вольная адаптация текста — в отрыве от знания перестает достигать педагогических целей. Как можно их совместить? — и можно ли? Левинский не ответил на этот вопрос прямо, однако отметил, что классика — как основной материал, с которым театр работает, — нуждается в перепрочтении. Режиссер заявил, что главное при адаптации классики — «сбить заданность материала», остранить, сделать незнакомым и чужеродным знакомый текст, чтобы он не утратил актуальность. Подобное прочтение в каком-то смысле делает чтение классики формой протеста — против устоявшихся культурных иерархий и институциональных механизмов.
Подводя итог работе Школы, можно отметить важный сдвиг: от понимания классического канона как вневременного корпуса текстов и аксиологических смыслов — к пониманию канона как коммуникативной модели, площадки, на которой оформляются и циркулируют практики и опыты чтения текстов. Пока трудно сказать, как — в глобальном плане — подобный сдвиг повлияет как на дисциплину филологию (и смежные дисциплины), так и на конкретные педагогические практики. Однако нельзя не отметить, что подобное направление рефлексии обещает продуктивный пересмотр устоявшихся рамок и категорий.