Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2020
Анна Соколова (ИЭА РАН, научный сотрудник; канд. ист. наук)
Anna Sokolova (IEA RAS, research fellow; PhD)
Ключевые слова: кремация, похоронные практики, гигиена, советская культура
Key words: cremation, funeral practices, hygiene, Soviet culture
УДК/UDC: 316.7 + 393.05 + 930.85
Аннотация: Введение кремации в СССР было, наверное, самым резонансным нововведением большевиков в области похоронной культуры. Большинство исследователей рассматривают историю внедрения кремации в СССР как часть антирелигиозной пропаганды. Однако сопоставление раннесоветского кремационного дискурса с более ранним европейским показывает, что значительно большее значение для него имели идеи чистоты и гигиены. Находясь в русле мощнейшего гигиенического дискурса рубежа веков, кремация рассматривалась советскими кремационистами в первую очередь как технология, которая должна решить серьезные санитарно-гигиенические проблемы, с которыми столкнулись растущие города молодой страны Советов.
Abstract: The introduction of cremation in the USSR was probably the most resonant innovation of the Bolsheviks in the field of funeral culture. Most researchers consider the history of cremation in the USSR as a part of anti-religious propaganda. However, a comparison of the early Soviet cremation discourse with the European one shows that ideas of purity and hygiene were much more important for soviet cremationists. Being in line with the most powerful hygienic discourse of the turn of the century, cremation was considered by Soviet cremationists primarily as a technology that should solve the serious sanitary and hygienic problems faced by the growing cities of the young Soviet country.
Приход большевиков к власти в октябре 1917 года и последовавший за ним проект радикального переустройства мира затронули самые разные сферы жизни бывших граждан Российской империи. Реформы первых лет советской власти касались семейной жизни, быта, имущества, управления и муниципального администрирования, школы, алфавита, календаря и времени и многого другого. Не осталась в стороне и такая консервативная и маргинальная тема, как похоронная обрядность. Проект похоронной реформы, сформулированный в Декрете СНК «О кладбищах и похоронах» от 7 декабря 1918 года, включал в себя целый ряд положений, однако едва ли не самым известным и резонансным из них была легализация кремации [Декрет 1968: 163—164] [2].
Вопрос о возможности кремации в России до революции долгое время оставался вне открытого обсуждения. Доминирующим способом погребения в Российской империи было трупоположение, которое, с точки зрения Православной церкви, в наибольшей степени соответствовало евангельскому «доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и во прах возвратишься» (Быт. 3: 19) [Белякова 2013: 537]. Несмотря на отсутствие прямого запрета на кремацию, равно как и указания на правильный способ погребения как в Священном Писании, так и в Священном Предании, что неоднократно отмечалось православными авторами с момента появления дискуссии о кремации в России, кремация считалась несовместимой с православной верой. Захоронение тела в виде пепла, с точки зрения иерархов Православной церкви, противоречило идее о воскрешении в телах во время грядущего Страшного суда, когда «земля извергнет мертвецов» (Ис. 26: 19) и «посеянное в тлении восстанет в нетлении» (1 Кор. 15: 42). Библейская максима «Дотоле же возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его» (еккл. 12:7) трактовалась Церковью совершенно однозначно и делала кремацию неприемлемой для человека православного вероисповедания [О христианском погребении 2015]. Законодательство того времени не просто не разрешало строительство крематориев на территории Российской империи, но и запрещало вывоз тел российских подданных для кремации в других странах [Олещук 1927: 2], а наличие в личной библиотеке текстов о кремации могло быть отягчающим обстоятельством при судебном разбирательстве [3].
Несмотря на негативное отношение церкви, вопрос о легализации кремации неоднократно поднимался до Революции. Так, в 1909 году, а позже в 1914 году Министерство внутренних дел выступало с предложением о введении нового похоронного устава, предполагавшего легализацию кремации, однако законопроект принят не был [Белякова 2013: 537].
Конечно, после прихода к власти большевистского правительства, с его открытой антирелигиозной повесткой, вопрос о позиции Синода в отношении вопроса кремации терял всякое значение. Декрет Совета народных комиссаров РСФСР от 20 января 1918 года «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» полностью избавлял кремационистов от необходимости соотносить свою деятельность с учением церкви и вообще интересоваться ее мнением по данному вопросу. Тем не менее антиклерикальные идеи играли значительную роль в раннесоветском кремационном дискурсе. Антирелигиозные организации и издания уделяли значительное место этому вопросу, а лозунг «Крематорий — кафедра безбожия» до сих пор остается дискурсивно значимой характеристикой истории введения кремации в СССР. Неудивительно, что большинство исследователей и публицистов говорят о введении кремации в СССР как о нарочито антирелигиозном проекте [Кашеваров 1999; Шкаровский 2006; Малышева 2016]. Несомненно, немаловажную роль в этом сыграл и тот факт, что наиболее известный и успешный опыт строительства крематория в СССР был связан с переоборудованием под крематорий церкви Св. Серафима Саровского и Анны Кашинской на новом кладбище Донского монастыря в Москве в 1927 году. Проекты перестройки монастырей или церквей под крематории, многочисленные публикации о кремации в антирелигиозных изданиях, таких как «Безбожник», о «крематории как кафедре безбожия», несомненно, свидетельствуют о том, что новая погребальная практика действительно воспринималась как инструмент атеистической пропаганды. Однако, насколько позволяют судить документы, атеистический потенциал кремации никогда не становился аргументом при разработке или продвижении проектов. На мой взгляд, использование кремации как инструмента атеистической пропаганды было глубоко вторичным, возникавшим непосредственно внутри советских атеистических институтов вокруг уже имевшейся кремационной повестки.
Кремационный проект оказался точкой пересечения нескольких важных идеологем нового советского строя, включавших в себя преодоление технологической отсталости [Сидорчук 2018], новый урбанизм [Соколова 2018], антиклерикальные идеи. Но едва ли не самой значимой из них была идея чистоты, которая помещает советский кремационный проект в одну плоскость с более ранними кремационными проектами в Европе и Америке.
Задача этой статьи показать, что в основе первых кремационных проектов в Советской России лежали не столько атеистические или антиклерикальные, сколько гигиенические идеи, а также проследить преемственность этих идей от более раннего европейского кремационного движения.
Кремация и концепт «чистоты» в европейском контексте
После тысячелетнего доминирования трупоположения как основной похоронной практики в христианских странах идея сжигания человеческих трупов приобретает актуальность к середине XIX века. Более-менее одновременно кремационное движение начинает развитие в Германии, Италии, Англии и других странах Европы. Как отмечает американский историк Томас Лакер, причинами популярности кремации в Европе второй половины XIX века были не изменившиеся практики повседневности, а серьезные трансформации понимания человека и его смерти, начавшиеся в XVII веке и достигшие апогея в XVIII веке в эпоху Просвещения [4]. Первым изменением, произошедшим в этой области, стал переход от множественности смертей к Смерти как общему, универсальному концу жизни всех живых существ. Теряя христианский метафизический аспект смерти как отделения бессмертной души от бренного тела, смерть всех живых существ, включая человека, начинает восприниматься одинаково — как «такого рода разрушение жизненных органов, после которого они не могут быть оживлены». Смерть человека постепенно перестает восприниматься как особенное явление, отличное от смерти любого другого живого существа. Таким образом, мертвые тела человека, лошади, коровы или свиньи больше ничем не отличаются друг от друга и требуют одинакового к себе отношения — скорейшей утилизации.
Все эти изменения приводят к биологизации смерти. Если смерть больше не воспринимается как момент разлучения души и тела, то как мы можем теперь определить, что смерть действительно наступила? Мертвое тело человека больше не является «собственностью» церкви, оно начинает восприниматься как часть науки о жизни, как инструмент и источник знаний о живом. Мертвое тело дает нам возможность изучить болезни и придумать лечение, и именно поэтому на этот период выпадает расцвет патанатомии.
Внимательное наблюдение и изучение тех процессов, которые происходят с телом после смерти, приводит к еще одной трансформации. Мертвец — это больше не красивое тело, чинно выложенное для прощания, теперь это разлагающаяся плоть, которая заражает окружающее пространство. «Мертвое тело кишит жизнью, но это не его собственная жизнь», — говорит по этому поводу сэр Генри Томсон, один из виднейших энтузиастов кремации в Англии. Смерть становится диагностической категорией, а вопрос о том, что значит быть мертвым, переходит в сферу технических навыков, равно как и вопрос о том, как полностью и наиболее гигиеничным образом уничтожить всю заразу, которая исходит от мертвого тела.
В рамках складывающихся представлений мертвое тело все больше и больше отождествляется с мусором/отходами, а потому проблема надлежащего обращения с ним решается закономерным способом: так же как и мусор, мертвое тело должно быть уничтожено, и как можно быстрее, безопаснее и технологичнее. И лучшим средством избавиться от этой нечистоты является огонь.
гигиенический пафос кремации и развитие инфекционизма
Рост городов в эпоху промышленных революций, ухудшение санитарной обстановки, эпидемии и переполненность городских кладбищ действительно послужили на рубеже XVIII—XIX веков отправной точкой для изменения похоронных практик по всей Европе [Jupp 2006: 23—30]. Традиционный способ захоронения в землю рассматривался как возможность для инфекций распространяться все дальше и дальше. Однако, несмотря на общий гигиенический пафос кремационного движения, всплеск интереса к новой погребальной практике в 1870—1880-х годах не был напрямую обусловлен серьезными гигиеническими или санитарными проблемами, связанными с похоронами. Большая часть проблем такого рода, однако, была к этому времени успешно решена: новые и старые кладбища не были переполнены, а многие кладбища, которые когда-то действительно представляли санитарную опасность, были к этому времени закрыты и превращены в парки или застроены новыми городскими кварталами [Laqueur 2015: 510].
Таким образом, хотя кремационное движение в целом вполне можно считать продолжением стремления эпохи Просвещения избавиться от грязных мертвых тел наиболее технологичным образом в интересах общественного здоровья, в реальности мертвые тела и зараза, распространяемая ими через кладбища, перестали нести угрозу задолго до появления первых кремационных активистов.
Развитие медицины и открытие в 1878—1884 годах Робертом Кохом бацилл сибирской язвы, туберкулеза, холерного вибриона, а также биологических источников других инфекционных заболеваний делали мертвое тело человека, особенно умершего от инфекционных заболеваний, все более и более опасным. Кладбища с сотнями разлагающихся и распространяющих инфекцию трупов, хотя и не несли в действительности никакой угрозы горожанам, представлялись все более и более опасной частью городской среды [Ibid.: 510]. И именно кремация воспринималась как та технология, которая могла уничтожить мертвое тело еще до того, как живущая в нем зараза начнет распространяться [Ibid.: 512].
Развивая эти идеи гигиенисты второй половины XIX века, такие как Вильям Эсси и Эдмунд Паркс, все больше и больше сближают мертвое тело с городскими отходами. Именно в этот период идея сжигания городского мусора, как бытового, так и человеческих экскрементов, и трупов животных, приобретает все большее и большее практическое значение. Неудивительно поэтому, что технологически кремация вписывается и развивается параллельно с идеей технологической борьбы с городским мусором путем его сжигания.
Такой способ позволял уничтожать все виды мусора без остатка, избегая трудоемкой процедуры его предварительной сортировки. Начиная с 1870-х годов этот метод переработки мусора успешно применяется в британских и европейских городах, а в следующем десятилетии нашел применении и в Америке. «Разрушитель мусора», как окрестили американские газеты мусоросжигательную станцию в британском Лидсе, мог уничтожить шестьдесят тонн отходов в течение суток. Мусоросжигательная станция, представленная (и одновременно перерабатывающая ее отходы) на Колумбийской выставке в Чикаго в 1893 году, описывалась как способная переработать «любые отбросы, жидкие нечистоты, отходы, мусор, навоз и тела животных», не выделяя при этом ни запахов, ни копоти, ни дыма [Strasser 2000: 248—250]. Такого рода преимущества были крайне сходны с теми, которые отмечали пропагандисты кремации в отношении нового вида погребения. Более того, мусоросжигательные станции даже назывались sanitary garbage cremators, а сама печь для сжигания мусора и человеческих останков обозначалась одним словом, incinerator. Как и в случае сжигания человеческих тел, толчком к созданию «мусорных крематориев» часто оказывались эпидемии. так, например, мусоросжигательная станция в Лоуэлле (Массачусетс) была открыта после эпидемии холеры [Strasser 2000: 251].
Несомненно, развитие идей кремации стало результатом четкого и ясного запроса эпохи — «мертвые должны принадлежать исключительно… тем, кто мог наиболее эффективно и гигиенично утилизировать органические отходы (химикам, санитарным инженерам, металлургам, врачам и техническим специалистам различных специальностей) и никому другому» [Laqueur 2015: 501]. И инженеры здесь играли важнейшую роль. Кремация развивается не только рука об руку с развитием мусороперерабатывающих технологий, но и с развитием техники в целом. Регенеративные печи Фридриха Сименса, совершившие в 1856 году переворот в металлургии и стекольном производстве, оказались в 1874 году наиболее пригодными для одной из первых публичных кремаций. В незначительно перестроенной печи Сименса было сожжено тело 24-летней леди Дилке [Ibid.: 501]. Печально известная немецкая фирма-производитель кремационных печей «Топф и сыновья» первоначально специализировалась на производстве отопительных систем и пивоваренного оборудования, а позже расширила свое производство, включив в него мусоросжигательные и кремационные печи.
Похоронные практики и концепт «чистоты» в контексте первых лет советской власти
Кремационное движение в Советской России имело совершенно иной опыт. Острейший социальный и экономический кризис, охвативший страну в первые послереволюционные годы, позволил всем и каждому увидеть ту опасность, которую таили в себе мертвые тела. Неожиданные и невиданные ранее перемещения больших масс людей, ставшие результатом революции, выхода из мировой войны и начинающейся гражданской, политики военного коммунизма и продразверстки, голода и общего распада социальных структур, толкали людей в большие города. Эпидемии тифа, холеры и других болезней, сопутствовавшие этим миграциям, заставили городские власти по всей стране столкнуться c проблемой резкого роста абсолютного числа смертей. Городские муниципалитеты и похоронные службы оказались в силу ряда причин не в состоянии справиться с огромным числом трупов, заполнивших больницы, мертвецкие, кладбища и обочины железнодорожных линий. Справиться с проблемой не удавалось в течение нескольких месяцев, что грозило еще большей санитарной катастрофой с наступлением тепла поздней весной и летом. Описание ситуации в отчетах и воспоминаниях современников рисовало действительно ужасающую картину.
В Москве пик похоронного кризиса приходится на зиму 1918/19 года. Сотни трупов несколько месяцев оставались непогребенными в больницах и моргах [Merridale 2002: 132]. Ситуация в других городах была еще хуже. Зимой 1919/20 года в разгар гражданской войны Новониколаевск (Новосибирск), крупнейший город Сибири, был охвачен эпидемией тифа. Жертвами болезни стала почти половина населения города. Городским властям требовалось срочно захоронить десятки тысяч (!) тел, большая часть которых не была опознана. Историк Елена Красильникова приводит в своей книге воспоминания «старого большевика» А. Денисова, участвовавшего в «очистке» города после отступления из него армии Колчака:
Мы получили в наследство 62000 трупов. Могилы мы делали сразу на 8000 трупов, а потом заливали их известкой, чтобы не распространялась зараза. Частично сожгли их в гофмановых печах. Опускали туда трупы сверху через люк… В каждом доме почти были расположены белогвардейцы, в каждом доме был тиф. Чтобы не хоронить мертвых, жители закапывали их в снег, вывозя на улицу, больше на Базарную площадь. Выйдешь, а из снега то ноги торчат, то еще что-нибудь. Мы свозили их к Военному городку. Когда эти 62 тысячи были сложены в штабеля, то получилась колоссальная скала, горы настоящие. Это было что-то кошмарное [Красильникова 2015: 121—122].
Как и во время похоронного кризиса в Москве, в Новосибирске значительная часть тел поступала с железной дороги. В город прибывали целые вагоны тел людей самого разного происхождения. Среди них были и солдаты армии Колчака, и беженцы, и пленные, и партизаны. Даже разгрузка этих вагонов, не говоря уже об утилизации тел, требовала колоссальных ресурсов, которых в условиях гражданской войны и вытеснения из города Колчака не было. Специальная комиссия, созданная для борьбы с эпидемией и ее последствиями, — Чекатиф — вынуждена была прибегнуть к использованию горожан в качестве рабочей силы, созывая субботники для разгрузки этих вагонов [Красильникова 2015: 121—122].
Как отмечает Красильникова, в результате этих событий «пошатнулось традиционное восприятие самого кладбища как святого места. Теперь оно ассоциировалось с “кучами” трупов, тифозной заразой и гуманитарной катастрофой, в которой вынуждены были выживать любой ценой десятки тысяч человек» [Красильникова 2015: 121—122]. Для европейских кремационистов второй половины XIX века зараза, распространяемая трупами, была своего рода аналитической категорией, теоретическим знанием, полученным в результате развития наук о природе и человеке. Для советских работников коммунального хозяйства, инженеров и просто горожан это была реальность, с которой они столкнулись лицом к лицу. Сотни и тысячи тел людей, погибших от эпидемических заболеваний, не только продолжали распространять заразу, но и привлекали к себе зверей — крыс, собак, кошек, волков. А с наступлением теплых месяцев усилившиеся процессы разложения и гниения грозили окончательно превратить жизнь выживших в ад. Эти тела должны были быть погребены не только как можно скорее, но и как можно гигиеничнее.
Аналогичным образом на практики body disposal в Европе повлияла Первая мировая война. Массовая гибель людей вдали от дома и семьи, несомненно, существенно повлияла как на позиции церкви в обществе, так и на изменение отношения к смерти. Скорбь в отсутствие физической возможности похоронить своих близких переводит смерть и похороны из общественного события в более приватный регистр. Усталость от огромного числа жертв, их дистанцированность, невозможность осмыслить эти события в привычных категориях религии и обрядности — все это приводит к тому, что привычный и монолитный сценарий смерти и похорон распадается, давая возможность каждой семье принимать решение о способе похорон и церемониале самостоятельно [Jupp 2006: 98—101]. В ситуации похоронного кризиса 1918—1920 годов, когда значительная (и даже большая) часть тел даже не была опознана, эти решения должны были быть приняты не на уровне семей, а на уровне городских и муниципальных властей. Горы скопившихся деформированных, частично объеденных животными тел — это переживание, которое невозможно осмыслять через традиционные практики. В такой ситуации выход из гуманитарной катастрофы не мог быть найден в индивидуальных захоронениях по традиционному обряду.
Первым и наиболее очевидным способом решения задачи утилизации «штабелей из трупов» [Красильникова 2015: 121—122] были коллективные захоронения. Практически все свободные площади на кладбищах Москвы были заняты в этот период братскими могилами. Аналогичным образом проблема решалась в Петрограде и Казани [Malysheva 2017]. Однако в сибирские города были гораздо менее пригодны для этого. Рыть огромные братские могилы в мерзлой земле Новониколаевска было невозможно [Красильникова 2015: 121—122]. Стоит отметить, что коллективные анонимные захоронения в этот период не были настолько шокирующей практикой, какой они воспринимаются в настоящее время. Так, многие захоронения в Лондоне оставались коллективными вплоть до Второй мировой войны [Jupp 2006: 104].
Кремация как технология «чистоты»
Бессилие в решении проблемы традиционными методами захоронения в землю заставляет власти и просто энтузиастов в различных городах обратиться к альтернативному пути решения — технологии кремации. Новая, запрещенная ранее практика воспринимается теперь как своего рода технологическая панацея перед лицом коммунального бессилия новых властей. Сожжение тел инфекционных больных позволяло остановить распространение заразы, которую они продолжали распространять и после смерти. Однако сжигание сотен и тысяч тел в городах прямо на открытом воздухе было бы не меньшей социальной травмой, чем штабеля мертвецов, лежащих на кладбищах. Кроме того, это потребовало бы огромного расхода топлива, которое также было в этот период в дефиците. И хотя в некоторых ситуациях власти прибегали к такому способу кремации [Красильникова 2015: 121—122], это не могло, конечно, стать систематической практикой. Такого рода утилизацию тел нельзя было назвать не только «удовлетворяющим чувства эстетики и уважения к умершему» [БСЭ 1937], но и просто гигиеничной и технологически эффективной.
Кремация как новая погребальная практика представляла собой нечто иное. В первую очередь это была новая и интригующая технология. Общая очарованность технологиями, в целом свойственная этому периоду, делала кремацию особенно пленительной, заставляла воспринимать ее не просто как ситуативное решение проблемы, но как гигиеническую панацею. Однако, как бы ни была пленительная эта новая технология, она не была разработана на практике, а самым близким технологическим решением оставались печи для сжигания мусора.
Специальная комиссия Народного комиссариата государственного контроля, обследовавшая похоронное дело в Москве в середине января 1919 года, пришла к выводу, что положение дел весьма плачевно и, помимо других мер, необходимо возбудить вопрос о «сжигании трупов, хотя бы и не всех, а лишь умерших от эпидемических болезней, если предавать их земле не представляется возможным в кратчайшие сроки» [5].
Наличность значительного числа неубранных трупов, накопившихся в лечебных заведениях Москвы благодаря холодам в настоящее время не проявляется в виде усиления эпидемических заболеваний, но несомненно, что такое «благополучие» окончится с наступлением весны, когда не убранные своевременно или ненадлежащим образом убранные трупы (незначительная глубина зарытия в землю) представят серьезнейшую угрозу населению став источником новых бед для города, санитарное состояние которого и без того неблагополучно [6].
Так начинается первое представление о «практическом осуществлении кремации» в Москве, составленное в феврале 1919 года гражданским инженером Виктором Антоновичем Гашинским для Коллегии похоронного подотдела Московского центрального рабочего кооператива, ответственного в тот момент за похоронное дело в Москве. «Поэтому, — продолжает Гашинский, — естественно, что в Отделе санитарной помощи военнопленным Центр. Рабоч. Кооператива возникла мысль об уборке трупов не только обычным зарыванием в землю, но и кремацией как дополнительным к первому способом» [7].
Отношение к кремации как к дополнительному, резервному методу погребения, первейшей задачей которого является предотвращение тотальной санитарной катастрофы, — важнейшая черта кремационных проектов 1919— 1920 годов. Предполагая определенное сопротивление новому виду погребения со стороны обывателей, похоронные активисты воспринимают кремацию в первую очередь как способ захоронения «тех, кто без роду без племени», то есть массы невостребованных тел, скопившихся в различных учреждениях здравоохранения.
Строительство крематория становится в эти годы санитарной утопией, позволяющей не только решать текущие проблемы захоронения невостребованных тел, но и обезопасить город в будущем. Поэтому строительство даже временного, опытного крематория является крайне важным делом:
…кремация в целях борьбы с трупным «засильем» заслуживает того, чтобы этот способ не был оставлен без внимания и осуществлен хоть бы в небольшом опытном масштабе ибо кто знает какие беды еще ожидают Москву при ея неблагополучии санитарном и экономическом [8].
Кремация и санитария городов
Утопическое видение кремации делает ее двойным инструментом санитарии городов — не только «осуществление уборки трупов кремацией» [9], но и утилизация мусора. Вопрос о том, на каком топливе будет работать крематорий, был также не праздным. Похоронный кризис шел в городах рука об руку с кризисом снабжения, и ни один из видов топлива, который мог бы использоваться при кремации, не был широко доступен. Хотя при разработке проектов рассматривалась возможность использования «топлива высшей тлетворной способности», такого как кокс или нефть, все же с учетом необходимости создания запасов топлива для бесперебойной работы печей преимущество отдавалось традиционным дровам [10]. Однако были и более прагматичные соображения:
При разработке данного вопроса быть может возможно было бы соединить работу по очистке Москвы от мусора использовать последний как топливо. Такое соединение деятельности по уборке трупов и очистке Москвы от мусора имело бы большое значение как для дела оздоровления Москвы, так и для эксплуатации крематория [11].
В этом смысле санитарный потенциал кремации оказывается, несомненно, частью мощнейшего гигиенического дискурса рубежа веков. Рост городов заставляет коммунальные службы столкнуться с проблемой увеличение объемов нечистот и их утилизацией. Наряду с традиционными способами популярность приобретает новый, более технологический — строительство мусоросжигательных станций. И хотя этот вид утилизации мусора был распространен в России явно в меньшей степени, чем в Европе и Америке, интерес к нему среди инженеров и гигиенистов был огромен. Среди станций для сжигания бытового мусора отдельно выделяются станции для сжигания человеческих и животных экскрементов, а также влажных и жидких нечистот. Некоторые из таких станций даже назывались крематориями [12]. Именно эти разработки оказываются наиболее близкой референцией при обсуждении проектов будущих крематориев, а значительная часть инженеров, входивших в комиссии по постройке первых крематориев, имела ранее отношение к разработке мусоросжигательных станций. Недаром сам Гашинский инициировал строительство крематория в городе, обосновывая это именно своим опытом строительства такого завода и разработкой печи для сжигания навоза и инфицированного крупного рогатого скота [13]. В то же время инженеры, входившие на первых этапах в состав Комиссии, не делали отсылок к дореволюционным работам, осмыслявшим технический опыт европейского кремационного движения и содержавшим подробные описания разного рода печей, предназначенных непосредственно для сжигания человеческих трупов.
Именно отношение к кремации как к естественному элементу городской санитарии и гигиены, особенно в состоянии яркого миграционного кризиса, заставляет ставить вопрос о возможности одновременной кремации нескольких тел. В этом случае речь идет, несомненно, не о трансгрессии человеческой индивидуальности [Малышева 2016; Malysheva 2017, Лебина 2011], а лишь о практике утилизации невостребованных тел. В ситуации, когда сотни неопознанных, невостребованных и полуразложившихся тел ежедневно прибывали в города по железнодорожным путям, речь не шла не только об индивидуальности, но и шире — о кремации как ритуале. При этом, «считаясь с бытовой стороной и с тем, что дело кремации новое для России» [14], при разработке проекта первого крематория в Москве было принято решение о строительстве одновременно четырех кремационных печей [15], двух для массового сожжения и двух — для одиночного с общей пропускной способностью — 50 трупов в день [16].
Как показал опыт, строительство даже одной стабильно работающей кремационной печи оказалось делом крайне затратным и технически сложным. Однако утопическое видение кремации как санитарной панацеи оставляет в стороне все возможные технические преграды, и взвешенное восприятие кремации как дополнительного способа утилизации тел сочетается с крайне легкомысленным отношением к технической стороне вопроса. Членов Комиссии по практическому осуществлению кремации не пугает ни конструкция здания крематория, ни техническая конструкция кремационных печей: «Что касается выбора типа и конструкции печи и постройки ея, то эта задача не представляет значительной сложности для московских технических сил, несмотря на то, что перед нами техниками, может предстать подобная задача впервые» [17].
К 1 мая 1919 года похоронный кризис в Москве в целом удалось преодолеть, и проблема захоронения скопившихся тел была решена. Однако крематорий не сыграл в этом никакой роли. К этому времени Комиссия лишь смогла в целом сформировать план строительства, предполагающий перестройку под крематорий здания бывшей электростанции на Бегах. Сметы на строительство были подписаны только в июле 1919 года, разработка конструкций печей продолжалась до середины зимы 1920-го. Несмотря на личную поддержку Семашко и общее одобрение деятельности Комиссии со стороны Моссовета и ЦК партии, в ходе строительных работ по переоборудованию электрической станции в крематорий постоянно возникали разнообразные проблемы инфраструктурного характера, связанные в первую очередь с кризисным состоянием общества в этот период времени. Строительство Первого крематория на Бегах не было доведено даже до пробных испытаний, однако опыт работы Комиссии оказался крайне важным и был использован аналогичными комиссиями в других городах. Работа комиссии, а также информация о проекте, распространявшаяся по разным каналам (через СМИ, партийные организации, профессиональные корпорации), создали важный прецедент выбора трупосожжения как оптимальной практики body disposal в первую очередь с точки зрения санитарии и гигиены больших городов.
Опыт строительства кремационных станций как объектов первостепенной санитарной важности отнюдь не ограничивался московским похоронным кризисом. При строительстве первого крематория в Петрограде в 1918—1921 годах, проект которого виделся Комиссии по его постройке как «крематориум-храм» [18], инженеры и санитарные врачи неоднократно обращали внимание Комиссии на важность новой похоронной практики в контексте острой эпидемической ситуации в городе, утверждая, что «этот вопрос принял характер вовсе не той спешности, какую… требуют от него условия данного момента» [19]:
Казалось бы надвигающаяся гроза должна сдвинуть вопрос о кремации в сторону скорейшего устройства районных трупосожигательных станций, как к мере экстренного характера, в виду грозной опасности.
Если мы примем во внимание, что холодное лето и осень 1918 года способствовали [нрзб.] мух, этих главных разносителей болезнетворных бактерий, особенно кишечно-желудочных заболеваний (холера, брюшной тиф, дизентерия и пр.), то мы можем с уверенностью рассчитывать, что невозможное санитарное состояние дворов, улиц и жилищ, благодаря массам мусора и невывезенного конского навоза, лучшей питательной среды для размножения личинок мух, гарантируют в 1919 году пышный расцвет эпидемий.
Если к общей картине полного развала санитарной части населенных центров прибавить наличие непохороненных покойников, то явления принимают кошмарный характер.
Если все старания санитарных властей привести города в порядок и сейчас разбиваются о разные препятствия вроде отсутствия транспорта, рабочих и пр., то что же нас ожидает летом, когда эпидемии начнут косить сотнями и тысячами в сутки [20].
Гражданские инженеры, уже известные и зарекомендовавшие себя специалисты по строительству мусоросжигательных станций, Н.Н. Козлов, Н.Н. Епишкин представляют в Комиссию свои проекты кремационных печей, временных трупосжигательных станций и приспособления отдельных производственных строений (сгоревшая тюрьма Литовский замок, одно из зданий Патронного завода на Выборгской стороне) для нужд постройки крематория [21], рассматривая их как средства, «которые могли бы принести большую экономическую и санитарную пользу до постройки предполагаемого грандиозного Крематориума» [22].
Кремация как часть «научной организации быта рабочих»
Гигиенический пафос раннесоветского кремационного движения был среди прочего и важной составной частью идеи прогресса и преобразования отсталого общества в современное. Отсутствие крематориев в России воспринимается активистами кремационного движения как отставание страны как в техническом, так и в гигиеническом развитии: «…однако, как бы мы ни ограничивались стеною от успехов гигиены, в конце концов и наши большие города, наряду с канализацией, водопроводами и другими санитарными сооружениями, будут вынуждены устроить крематории и обратиться к сожиганию покойников» [Енш 1910: 24—25]. Кремация — не просто еще один способ погребения, а погребение, имеющее под собой научное основание [Б.К. 1921: 37].
Кремационный проект прекрасно вписался в раннесоветские утопии «городов будущего» с их строгим функционализмом и отсутствием «лишнего» [Хан-Магомедов 1996; 2001]. Рационализм кремации как идеального научного способа погребения вполне соответствовал рационализму нового городского планирования. Кремация как технология позволяла преодолеть множество проблем. Преимущества кремации как «культурного, разумного, экономного и красивого способа погребения» [Бартель 1925: 4] дополнялись возможностью более рационального использования территорий. В представлении современников, введение кремации должно было сохранить земли для нужд сельского хозяйства и полностью освободить города от новых захоронений и кладбищ: «Вместо кладбища надо построить крематорий, а на месте кладбища разбить парк. Парк с театром, кино и культурными развлечениями. Кладбища из места пьянки, разврата и разбоя должны превратиться в места подлинного отдыха рабочего» [Зудин, Мальковский, Шалашов 1929: 70—71]. Таким образом, строительство крематория оказывается в одном ряду с новым видением урбанизации и городского планирования. Основанные на примате «научной организации быта трудящихся», оба эти проекта призваны создать новую, принципиально иную среду для советских трудящихся, среду, основу которой составят чистота, рациональность и здоровье.
Строительство Донского крематория в Москве, ставшего первым успешным проектом крематория в СССР, также было теснейшим образом связано именно с этим комплексом идей. Традиционно исследователи обращают большее внимание на тот факт, что крематорий был построен на территории Донского монастыря, а само его здание было перестроено из церкви [Лебина 2011; Шкаровский 2006]. На мой взгляд, гораздо большее значение для понимания места Донского крематория в культуре того времени играло то, каково было новое, советское окружение постройки. Донской крематорий строится в центре нового Шаболовского рабочего поселка, который не только отличался от окружающих построек в архитектурном плане, представляя собой своего рода манифест конструктивизма, но и предлагал совершенно иное понимание повседневной жизни рабочих, основанное на «научной организации быта трудящихся». Приступая к разработке проектов жилой застройки, архитекторы-конструктивисты стремились предусмотреть все возможные потребности будущих жителей и найти им место в будущих постройках. Дома включали не только жилые ячейки, но и столовую, клуб, ясли, детский сад. Отдельное место в научной организации быта трудящихся занимал вопрос социальной гигиены. Понимаемая крайне широко, социальная гигиена включала в себя самые разные формы, многие из которых сейчас мы могли бы обозначить выражением «здоровый образ жизни». От физической культуры и необходимости ежедневных упражнений, гигиены тела и до необходимости создавать будущим жителям все возможности для более здоровой окружающей среды. Именно поэтому новые кварталы были оборудованы соляриями, душевыми и физкультурными площадками, а сами корпуса Хавско-Шаболовского жилмассива были расположены не традиционным образом по краям квартала, а развернуты под углом 45 градусов для достижения максимальной инсоляции помещений.
Именно в этом, а совсем не в антирелигиозном контексте предстает перед нами крематорий в публицистике 1920-х годов. Это один из важнейших кирпичиков строительства нового города, нового мира, построенного на научных началах, мира полного торжества рационализма [Маллори 1927: 16].
Донской крематорий становится в определенном смысле воплощением утопии, а строительство крематория в центре нового Шаболовского рабочего поселка говорит нам о значимости этого типа погребения как части жизни человека будущего. Так же как обобществленный быт или радио.
Таким образом, новые принципы застройки района находились в удивительном созвучии с основополагающими идеями кремационного проекта. Советские гражданские инженеры, разрабатывавшие и продвигавшие кремационный проект, считали свою деятельность неотъемлемой частью работы по созданию нового мира, в котором чистота и гигиена будут верными спутниками трудящихся. Неслучайно, что одним из «пионеров кремации», активнейшим членом Общества развития и распространения идей кремации (ОРРИК) и идеологом строительства крематория становится бывший сотрудник Института социальной гигиены Гвидо Бартель. В своих многочисленных записках, докладах и отчетах именно научную организацию быта рабочих Бартель называет основным контекстом необходимости развития кремационного движения. Именно как одну из сторон научной организации быта трудящихся представляет кремацию в своей радиобеседе «Как хоронят по-новому» известный эколог и пропагандист Н.Н. Подъяпольский:
Кремация может дать много нового и полезного для организации быта трудящихся на научных началах. Тут и экономия места за счет мертвых в интересах живых. Тут и борьба с заразными болезнями. Тут и сбережение денег. Таким образом, кремация дает возможность избежать ничем не оправдываемые траты, которые имеют место при захоронении в земле [23].
Начиная с этого, вполне невинного тезиса, Подъяпольский заканчивает свою беседу довольно радикальным пассажем, отсылающим нас, однако, к гигиеническому кремационному дискурсу периода похоронного кризиса:
Кремация, конечно, большой шаг в деле оздоровления нашего быта, его организации на научных началах. Но шаг этот не последний. Дело в том, что кремация еще оставляет место для прежнего отношения и в самой процедуре захоронения праха. При ней еще возможны и религиозные обряды, и напыщенная торжественность похорон, которая в сущности, никому не нужна и только всем в тягость. Возможны и поклонение могиле, и, совершенно не нужные покойнику и обременительные для живых, расходы на сожжение и погребение. Нужно надеяться, что сознательность людей будет расти, и вся религиозная мишура со временем будет ликвидирована. На человеческий труп установится трезвый взгляд, как на животный отброс, имеющий определенную ценность и способный не только требовать расходов на его ликвидацию тем или иным способом, но могущий дать и известную выгоду при его утилизации, т.е. переработке в удобрение и проч. Об утилизации животных отбросов и ее значении в деле научной организации быта трудящихся услышите в моей следующей беседе [24].
Хотя тезис Подъяпольского о том, что человеческое тело может после переработки «дать известную выгоду», звучит для нас достаточно дико, это был тот круг вопросов, который действительно волновал современников. Так, ОРРИК был вынужден сделать специальные запросы в утилизационный завод Мясохладобойни и в Институт социальной гигиены для того, чтобы подготовить ответы на ряд вопросов, часто задаваемых посетителями экскурсий в крематорий, в частности: «Если труп утилизировать, на какую сумму можно получить веществ? Какие вещества? Что полезнее для круговорота веществ в природе — закапывание трупа или пепла сожженного?» [25] В целом мысль о том, что из мертвого тела можно извлечь максимальную пользу, превратив его в удобрение, была вполне в духе эпохи [Laqueur 2015: 502, 519—520].
* * *
История кремации в довоенном СССР часто представляется как единовременный эксцентричный опыт, нашедший отражение в строительстве московского Донского крематория в перестроенном здании церкви. Однако в действительности это было совсем не так. За историей самого известного и единственного успешного (завершенного и стабильно работавшего) крематория стояла не только широчайшая общественная дискуссия о необходимости скорейшего и широчайшего внедрения кремации, но и многочисленные опыты по проектировке и строительству крематориев в разных городах Советской России, в силу различных причин не доведенные до конца. Вопреки распространенному мнению, за большинством из этих проектов стояли не антирелигиозные идеи или попытка подорвать христианские ценности при помощи новой погребальной практики, а восприятие кремации как идеального способа погребения в первую очередь с точки зрения санитарии и гигиены, идеи, широко утилитарные в принципе.
Примат гигиенического подхода позволял относиться к кремации как к эффективной, но гибкой технологической возможности утилизации тел, оставляя в стороне необходимость архитектурного оформления нового вида погребения. Так, после долгой работы над различными проектами первый крематорий в Петрограде была переоборудован из бывших бань на Камской улице. Для сжигания тел были перестроены банные печи. При решении похоронной проблемы в Новониколаевске в 1920 году власти сначала пытались сжигать тела открытым способом, а позже переоборудовали в крематорий одну из печей кирпичного завода. В 1925 году, в момент активного обсуждения идей кремации в связи со строительством московского Донского крематория, этот опыт был описан в журнале «Коммунальное хозяйство» как «весьма остроумный» [Красильникова 2105: 121—122]. Двадцать лет спустя именно печи кирпичного завода будут использованы для утилизации тел жителей блокадного Ленинграда.
Библиография / References
[Б.К. 1921] — Б.К. Сожигание человеческих трупов (кремация). Петроград: Госиздат, 1921.
(B.K. Sozhiganie chelovecheskih trupov (kremaciya). Petrograd, 1921.)
[Балугьянский 1878] — Балугьянский А.М. Очищение городов посредством сжигания нечистот. М.: Тип. и лит. И.Н. Кушнерев и К°, 1878.
(Balug’yanskij A.M. Ochishchenie gorodov posredstvom szhiganiya nechistot. Moscow, 1878.)
[Бартель 1925] — Бартель Г. Кремация / Под ред. Ф. Я. Лаврова. М.: М.К.Х., 1925.
(Bartel’ G. Kremaciya / Ed. by F.Ya. Lavrov. Moscow, 1925.)
[Белякова 2013] — Белякова Е.В. Церковный суд и проблемы церковной жизни (Серия: Церковные реформы). М.: Круглый стол по религиозному образованию и диаконии, 2013.
(Belyakova E.V. Cerkovnyj sud i problemy cerkovnoj zhizni (Seriya: Cerkovnye reformy). Moscow, 2013.)
[БСЭ 1937] — Кремация // Большая советская энциклопедия. Третье издание. Т. 13. М.: Советская энциклопедия, 1937. С. 373.
(Kremaciya // Bol’shaya sovetskaya enciklopediya. 3rd edition. Vol. 13. Moscow, 1937. P. 373.)
[Декрет 1968] — Декрет СНК «О кладбищах и похоронах» // Декреты Советской власти. М.: Госполитиздат, 1968. Т. 4. С. 163—164.
(Dekret SNK «O kladbishchah i pohoronah» // Dekrety Sovetskoj vlasti. Moscow, 1968. Vol. 4. P. 163—164.)
[О христианском погребении 2015] — Документ «О христианском погребении усопших», одобренный Священным Синодом 5 мая 2015 года // http://prichod.ru/ church-documents/21417/ (дата обращения: 29.03.2020).
(Dokument «O hristianskom pogrebenii usopshih», odobrennyj Svyashchennym Sinodom 5 maya 2015 goda // http://prichod.ru/churchdocuments/21417/ (accessed: 29.03.2020).)
[Енш 1910] — Енш А.К. Очерки санитарной техники. Кремация. Санкт Петербург: Типография АО «Слово», 1910.
(Ensh A.K. Ocherki sanitarnoj tekhniki. Kremaciya. Saint Petersburg, 1910.)
[Зудин, Мальковский, Шалашов 1929] — Зудин И., Мальковский К., Шалашов П. Мелочи жизни. Ленинград, 1929.
(Zudin I.I., Mal’kovskij K., SHalashov P. Melochi zhizni. Leningrad, 1929.)
[Зуев 1900] — Зуев В.И. Очистка городов: Удаление твердых домовых отбросов и их сжигание. Одесса: Тип. Исакович и Бейленсон, 1900.
(Zuev V.I. Ochistka gorodov: Udalenie tverdyh domovyh otbrosov i ih szhiganie. Odessa, 1900.)
[Кашеваров 1999] — Кашеваров А.Н. Церковь и власть. Русская Православная церковь в первые годы советской власти. СПб.: СПбГТУ, 1999.
(Kashevarov A.N. Cerkov’ i vlast’. Russkaya Pravoslavnaya Cerkov’ v pervye gody sovetskoj vlasti. Saint Petersburg, 1999.)
[Козлов 1895] — Козлов А.К. Дезинфекционная печь А.К. Козлова для сжигания нечистот: Привилегированна в Европе и Америке. Казань: Скоропечатня Л.П. Антонова, 1895.
(Kozlov A.K. Dezinfekcionnaya pech’ A.K. Kozlova dlya szhiganiya nechistot: Privilegirovanna v Evrope i Amerike. Kazan’, 1895.)
[Красильникова 2015] — Красильникова Е.И. Помнить нельзя забыть? Памятные места и коммеморативные практики в городах Западной Сибири (конец 1919 — середина 1941 г.) Новосибирск: НГТУ, 2015.
(Krasil’nikova E.I. Pomnit’ nel’zya zabyt’? Pamyatnye mesta i kommemorativnye praktiki v gorodah Zapadnoj Sibiri (konec 1919 — seredina 1941 g.) Novosibirsk, 2015.)
[Лебина 2011] — Лебина Н. «Обрядность красного погребения» (о социокультурном контексте первого советского крематория) // Теория моды. Одежда. Тело. Культура. 2011. № 20.
(Lebina N. «Obryadnost’ krasnogo pogrebeniya» (o sociokul’turnom kontekste pervogo sovetskogo krematoriya) // Teoriya mody. Odezhda. Telo. Kul’tura. 2011. № 20.)
[Маллори 1927] — Маллори Д. Огненные похороны // Огонек. 1927. № 50. С. 16.
(Mallori D. Ognennye pohorony // Ogonek. 1927. № 50. P. 16.)
[Малышева 2016] — Малышева С. Красный танатос: некросимволизм советской культуры // Археология русской смерти. 2016. № 2. С. 22—46.
(Malysheva S. Krasnyj Tanatos: nekrosimvolizm sovetskoj kul’tury // Arheologiya russkoj smerti. 2016. № 2. P. 22—46.)
[Мальцев 1910] — Мальцев А.М. Удаление твердых домовых отбросов и их сжигание. Санкт-Петербург: Тип.-лит. т-ва И.Н. Кушнерев и К°, 1910.
(Mal’cev A.M. Udalenie tverdyh domovyh otbrosov i ih szhiganie. Saint Petersburg, 1910.)
[Молчанский 1913] — Молчанский В.А. Деструктор для сжигания отбросов и конфискованного мяса скотобойни г. Франкфурта-на-Майне. Киев: Тип. т-ва И.Н. Кушнерев и К°, 1913.
(Molchanskij V.A. Destruktor dlya szhiganiya otbrosov i konfiskovannogo myasa skotobojni g. Frankfurta-na-Majne. Kiev, 1913.)
[Олещук 1927] — Олещук Ф. Огненное погребение // Безбожник. 1927. № 15. С. 2—4.
(Oleshchuk F. Ognennoe pogrebenie // Bezbozhnik. 1927. № 15. P. 2—4.)
[Сидорчук 2018] — Сидорчук И.В. «Вместе с автомобилем, трактором, электрификацией»: к истории кремации в России // Социология науки и технологий. 2018. Т. 9. № 3. С. 51—67.
(Sidorchuk I.V. «Vmeste s avtomobilem, traktorom, elektrifikaciej»: k istorii kremacii v Rossii // Sociologiya nauki i tekhnologij. 2018. Vol. 9. № 3. P. 51—67.)
[Соколова 2013] — Соколова А.Д. «Нельзя, нельзя новых людей хоронить по-старому!» Эволюция похоронного обряда в Советской России // Отечественные записки. 2013. № 5(56). С. 191—209.
(Sokolova A.D. «Nel’zya, nel’zya novyh lyudej horonit’ po-staromu!» Evolyuciya pohoronnogo obryada v Sovetskoj Rossii // Otechestvennye zapiski. 2013. № 5(56). P. 191—209.)
[Соколова 2018] — Соколова А.Д. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1920—1930-х годов // Неприкосновенный запас. 2018. № 1 (117). С. 74—94.
(Sokolova A.D. Novyǐ mir i staraya smert’: sud’ba kladbishch v sovetskih gorodah 1920— 1930-h godov // Neprikosnovennyj zapas. 2018. № 1 (117). P. 74—94.)
[Соколова 2019] — Соколова А.Д. В борьбе за равное погребение: похоронное администрирование в раннем СССР // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2019. № 1-2. С. 594—621.
(Sokolova A.D. V bor’be za ravnoe pogrebenie: pohoronnoe administrirovanie v rannem SSSR // Gosudarstvo, religiya, cerkov’ v Rossii i za rubezhom. 2019. № 1-2. P. 594—621.)
[Соколовский 1911] — Соколовский С.Н. Сжигание нечистот в универсальных кремационных печах системы инж. С.Н. Соколовского. Москва: Тип. Тальман, Отто и К°, 1911.
(Sokolovskij S.N. Szhiganie nechistot v universal’nyh kremacionnyh pechah sistemy inzh. S.N. Sokolovskogo. Moscow, 1911.)
[Станевич 1901] — Станевич Ц.К. Удаление твердых домовых отбросов и их сожигание. Вильна: Вилен. Мед. о-во, 1901.
(Stanevich C.K. Udalenie tverdyh domovyh otbrosov i ih sozhiganie.Vilna, 1901.)
[хан-магомедов 1996] — Хан-Магомедов С. Архитектура советского авангарда. Книга первая: Проблемы формообразования. Мастера и течения. М.: Стройиздат, 1996.
(Han-Magomedov S. Arhitektura sovetskogo avangarda. Vol. 1: Problemy formoobrazovaniya. Mastera i techeniya. Moscow, 1996.)
[Хан-магомедов 2001] — Хан-Магомедов С. Архитектура советского авангарда. Книга вторая: Социальные проблемы. М.: Стройиздат, 2001.
(Han-Magomedov S. Arhitektura sovetskogo avangarda. Kniga vtoraya: Social’nye problemy. Moscow, 2001.)
[Хрусталев 1897] — Сжигание твердых и жидких экскрементов по системе гражданского инженера В.В. Хрусталева. Харьков: Тип. губ. правл., 1897.
(Szhiganie tverdyh i zhidkih ekskrementov po sisteme grazhdanskogo inzhenera V.V. Hrustaleva. Kharkiv, 1897.)
[Шкаровский 2006] — Шкаровский М. Строительство Петроградского (ленинградского) крематория как средство борьбы с религией // Клио. 2006. № 3. С. 158—163.
(Shkarovskij M. Stroitel’stvo Petrogradskogo (Leningradskogo) krematoriya kak sredstvo bor’by s religiej // Klio. 2006. № 3. P. 158—163.)
[Эрисман 1900] — Эрисман Ф.Ф. Сожигание и обезвреживание мусора (домового и уличного сора). Санкт-Петербург: К.Л. Риккер, 1900.
(Erisman F.F. Sozhiganie i obezvrezhivanie musora (domovogo i ulichnogo sora). Saint Petersburg, 1900.)
[Jupp 2006] — Jupp P.C. From Dust to Ashes Cremation and the British Way of Death. Palgrave Macmillan, 2006.
[Laqueur 2015] — Laqueur T. The Work of the Dead: A Cultural History of Mortal Remains. Princeton University Press, 2015.
[Malysheva 2017] — Malysheva S. The Russian Revolution and the Instrumentalization of Death. Slavic Review. 2017. № 76 (3). P. 647—654.
[Merridale 2002] — Merridale C. Night of Stone. Death and memory in twentieth-century Russia. New York; London, Penguin Books, 2002.
[Mokhov, Sokolova 2019] — Mokhov S., Sokolova A. Broken infrastructure and soviet modernity: the funeral market in Russia // Mortality. Promoting the interdisciplinary study of death and dying. 2019. P. 1—18.
[Strasser 2000] — Strasser S. Waste and Want: A Social History of Trash. New York: Picador Paper, 2000.
Список сокращений
ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации
ГАМО — Государственный архив Московской области
ЦГА МСК — Центральный городской архив Москвы
ЦГА СПБ — Центральный городской архив Санкт-Петербурга
[1] Статья написана в рамках проекта РНФ № 18-18-00082.
[2] О других инициативах большевиков в области похорон см.: [Соколова 2013; 2018; 2019; Mokhov, Sokolova 2019].
[3] ГАРФ. Ф. 112. Оп. 2. Д. 2040.
[4] Здесь я следую за анализом, изложенным Томасом Лакером на с. 502—510 его книги [Laqueur 2015].
[5] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 13 об.
[6] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 7.
[7] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 7.
[8] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 8.
[9] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 7 об.
[10] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 7 об.; Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 8.
[11] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 8.
[12] См., например: [Эрисман 1900; Станевич 1901; Соколовский 1911; Мальцев 1910; Хрусталев 1897; Балугьянский 1878; Козлов 1895; Молчанский 1913; Зуев 1900].
[13] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 7 об.
[14] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 51. Л. 2.
[15] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 51. Л. 24.
[16] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 51. Л. 3.
[17] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 8.
[18] Подробнее об этом: [Шкаровский 2006].
[19] ЦГА СПб. Ф. Р—2815. Оп. 1. Д. 320. Л. 16.
[20] Там же.
[21] ЦГА СПб. Ф. Р—2815. Оп. 1. Д. 320. Л. 16—17; Л. 21.
[22] ЦГА СПб. Ф. Р—2815. Оп. 1. Д. 320. Л. 21.
[23] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 644. Л. 50.
[24] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 644. Л. 52.
[25] ЦГА МСК. Ф. Р—2512.