(новое о «литературе существования»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2020
Станислав Снытко (независимый исследователь, Санкт-Петербург)
Stanislav Snytko (Independent researcher, St. Petersburg)
Ключевые слова: Александр Ильянен, социальная идентичность, политэкономия повседневности, Мишель де Серто
Key words: Aleksandr Ilyanen, social identity, political economy of everyday life, Michel de Certeau
УДК/UDC: 821.161.1+32.019.51
Аннотация: Статья рассматривает поэтику и жизнетворческий проект писателя Александра Ильянена в социально-экономическом контексте последних десяти лет. Детальный анализ социальной позиции главного героя романа «Пенсия» (2015) позволяет выявить оригинальную «тактику» (М. де Серто) переприсвоения и трансформации узкогрупповых и общегражданских норм, прослеживающуюся как в литературной технике писателя, так и в бытовой практике его героя.
Abstract: The article examines the poetics and the life-affirming project of writer Aleksandr Ilyanen in the sociopolitical context of the last ten years, A detailed analysis of the social positions of the protagonist of the novel Pension (2015) allows for the discernment of an original “tactic” (Michel de Certeau) for the reassignment and transformation of small-group and general societal norms that can be traced both in the writer’s literary techniques and in the everyday practices of his characters.
Маркс писал, что чтение романов Бальзака дало ему больше для понимания совр[еменного] ему общества, чем трактаты по экономике.
А. Ильянен. «Пенсия»
В романе же этика, образ мыслей обнаруживает себя в структуре каждой детали, и, следовательно, в силу своей конкретнейшей содержательности она становится действенным конструктивным элементом произведения.
Д. Лукач. «Теория романа»
«Мои книги читает порядка 2,5 человек. Книги Ильянена, которого я полагаю лучшим сейчас автором на русском, — человек 30—40» [Лейдерман 2017: 233]. Эта социологическая литота, позаимствованная из книги Юрия Лейдермана «Моабитские хроники», выступает, по существу, утверждением культового реноме Ильянена. В терминологическом значении понятие «культовый автор» подразумевает главным образом формирование вокруг такого автора «малой группы», ограниченного круга преданных и внимательных читателей, тех самых «30—40 человек»: «Культовый автор — продукт конструирования и самоконструирования групп, не рассчитывающих на расширение, экспансию, массовость, но допускающих и практикующих приобщение, посвящение. Текст культового автора… не столько средство коммуникации, сколько ее символ, символ общности “нас”, не таких, как “все другие”» [Дубин 2010: 105] (курсив автора). Прямо или косвенно о культовом статусе петербургского писателя Александра Ильянена (р. 1958) свидетельствуют и присуждение ему в 2007 году Премии Андрея Белого, и декларированное в 2014 году журналом «Афиша» формирование «круга Александра Ильянена» — «неформального поэтического сообщества, которое в последние годы оформилось вокруг… автора новаторской короткой прозы [sic!] Александра Ильянена» [Рымбу 2014: 125], и сравнительно широкий резонанс, вызванный его последним на сегодняшний день романом «Пенсия» (2015) — журнал «Новое литературное обозрение» откликнулся на него подборкой статей в разделе «Книга как событие» (НЛО. 2015. № 136), а жюри литературной премии «НОС» включило в список финалистов (отметив «Пенсию» категоричными оценками в диапазоне от «тонкая и изысканная» [Богомолов 2016] до «бессмысленная книга… о которой мы по большей части и спорили» [Усков 2015]). В этом же контексте можно рассматривать и появление субъективных очерков об Ильянене, выдержанных почти в агиографическом ключе [Кириллов 2016; Разумов 2017].
Но если текст культового автора — не столько средство коммуникации, сколько ее символ, то чем подобная общность определяется с содержательной стороны? В случае Ильянена ответить на этот вопрос позволяют литературно-критические разборы, посвященные в основном роману «Пенсия». Большинство отзывов близки друг другу по основным акцентам и придерживаются подхода, который я назвал бы геттоизирующим. Эти тексты как будто соревнуются в сгущении оттенков эротической игривости, в интимизации и элитизации ильяненовского идиостиля, описываемого как экфрастический «сплав сентиментального видения вещей и отрешенного созерцания» [Марков 2015], «бесконечная череда кокетливо-куртуазных поцелуев», «ленивого остроумия», «игривой дидактики» и «невинного либертинства» [Гулин 2015], пикантный конгломерат «случайностей, пустяков, чудачеств» из богемной жизни [Цибуля 2016], кокетливое декадентское кружево [Куренов 2016], экзотично-элитарная металитературная рефлексия [Чанцев 2015: 400] и, наконец, переплетение интимных, прихотливых до приторности мотивов, нагнетаемых в пароксизме самостилизации и смакования маргинальности [Житенев 2015]. Даже наиболее аналитичные отзывы не избегают указаний на «игривую необязательность» и «ровный шелковый шорох элитарности» [Порвин 2015: 258]. Характерно, что и разоблачительные рецензии на книгу, при всей их предвзятости, развивают ту же элитистскую линию, рассматривая «Пенсию» как документ из жизни маргинального сообщества, теряющий какое-либо значение вне групповых кодов [Кузьменков 2016; Бондарь-Терещенко 2015].
Согласно подобному прочтению, мы имеем дело с автором отвлеченных, пронизанных пафосом легкомыслия текстов, в которых аутопоэзис, доминирующий над описанием любой внешней среды — будь то подножная проза жизни или злободневная актуальность, — исключает всякую возможность социальных (кроме узкогрупповых), политических или исторических импликаций.
Стоит вкратце обрисовать внешнюю событийную канву романа. Книга начинается с возвращения в «новый роман» «старых персонажей» [Ильянен 2015: 15]: у главного героя, живущего в двухкомнатной квартире с видом на Неву, снимает комнату «бывший голубчик» — психологически нюансированному описанию любовной истории с ним была посвящена первая, написанная в конце 1980-х годов книга Ильянена «И финн» [Ильянен 1997]. По прошествии двадцати лет обольстительный «юноша-гейша» [Ильянен 1997: 14] превратился в ворчливого лысеющего мужичонку — соседство с ним требует от главного героя изрядных усилий, оправданных лишь получаемыми от жильца деньгами. Вскоре герой лишается преподавательского места в военно-медицинской академии, а потом и обременительного съемщика, оставшись жить в одиночестве на «скромную военную пенсию» [Ильянен 2015: 575], изредка прирабатывая частными уроками французского языка. У нашего героя, впрочем, нет недостатка в сердобольных опекунах, которые то и дело привозят ему продукты, дарят одежду и даже жертвуют деньги на путешествия — то в Италию, то во Францию, но чаще всего Бьорк (именно так называет себя главный герой) выбирается в Финляндию. Пережив непродолжительное и, по-видимому, обременительное для обоих любовное приключение с молодым человеком по имени Джельсомино, Бьорк под конец романа вновь пытается начать работать, на этот раз православным экскурсоводом на Валааме, но проваливает собеседование. Надо сказать, что в мире романа все эти события приобретают прямо-таки мифологический размах на фоне менее уловимых феноменов повседневности: прогулки, поездки на дачу, катание на велосипеде, любование невской водой и вылазки в магазин «Пятерочка», рытье в книгах и наблюдение за погодой — детально фиксируемое повседневное существование в основном и формирует событийный массив текста.
Что традиционно ускользает из разговора о книге, так это социальная подоплека описываемых событий. Прежде всего, каков социальный статус главного героя? «Геттоизирующая» критика отождествляет героя романа с богемой, предполагая его статус неработающего пенсионера настолько же очевидным, насколько и безынтересным. Между тем, жизнь богемы в романе если и представлена, то в рудиментарной форме — о ней напоминают дружеские связи, привычные городские маршруты и отголоски «ненужных воспоминаний» [Ильянен 2015: 299 и др.], что вполне корректно с исторической точки зрения: пережив упадок и символическое банкротство, петербургская богема к сегодняшнему дню перешла в ведение историко-этнографических изысканий [Голынко-Вольфсон 2012; Ревизия 2018]. Герой все еще пытается придерживаться отдельных форм богемного поведения, но в отсутствие богемы как таковой это становится таким же проявлением маргинальности, как и его общегражданский статус.
Подобный тип маргинальности не является, однако, ни защитной реакцией, ни самоценным художественным приемом. «Маргинальность, — говорит писатель в одном из интервью, — это существование большинства людей у нас, и если маргинальность в социуме на Западе предполагает какую-то отверженность, то у нас в этом состоянии живут большинство людей, поэтому быть народным писателем в России — это для меня быть маргинальным писателем. И маргинальность для меня это абсолютно не ущербность, потому что предполагается, что вне маргинальности находится так называемый бомонд» [Встречи на Итальянской 1998]. Речь идет о том, что М. де Серто назвал «маргинальностью большинства» [Серто 2013: 47] — не случайно герой романа так настойчиво соотносит себя с «народом», подчеркивая связи и расхождения с ним, а также условность самой категории «народ». Формула «с моим народом» [Ильянен 2015: 31, 529] появляется благодаря возможности «ощутить народное единство» [Ильянен 2015: 27] не только на излюбленных Бьорком праздничных церковных службах, но и «в открытом космосе народной жизни» [Ильянен 2015: 148] — в транспорте, магазинах, поликлиниках, больницах, поездах, очередях, пробках… Многочисленные сцены в «аду присутственных мест» [Ильянен 2015: 77] составляют одиссею героя по «местам встречи с государством» [Ильянен 2015: 154], знакомую абсолютному большинству его сограждан [1] . «Наши конторы» напоминают Бьорку «чикагские скотобойни» [Ильянен 2015: 171], в «больнице для бедных» его заразили ангиной, из глаз текут «невидимые миру слезы», но, за неимением другого выбора, «завтра опять пойдем» [Ильянен 2015: 239].
Этой осенью меня осенило: жизнь не на пляжах Лидо, а тем более не в Египте и Таиланде, и не в Турции, а здесь в больнице для б[едных] Веселого поселка, в бесконечных коридорах бывшей катушечной фабрики [т.е. Единого центра документов. — С.С.] и в невском военкомате на ул. Крупской [Ильянен 2015: 240] (здесь и далее в цитатах авторские орфография и пунктуация сохранены).
Этот режим существования, отчеканенный в кредо «прозябать со всеми» [Ильянен 2015: 394], выводит на передний план мотивы материального неблагополучия, от вечно ломающейся сантехники до нехватки средств на удовлетворение базовых потребностей в еде и одежде (не забудем: хронология романа, 2009—2014 годы, совпадает с промежутком между двумя крупными экономическими кризисами). Характер изображения повседневности в книге отвечает известному со времен формалистов парадоксу, согласно которому острота восприятия быта обратно пропорциональна ощущению стабильности и благополучия. Если что и оказывается для героя предметом любования, то не осколки легендарного прошлого артистической среды, а приземленная «эстетика повседневного выживания» [Бойм 2002: 199] — скудный ассортимент потребительской корзины, хроники изнашивающейся одежды и выходящего из строя домашнего инвентаря. Состав рациона фиксируется с болезненной точностью: завтрак — семьдесят граммов творога и зеленый чай [Ильянен 2015: 105], обед — банан, корочка хлеба, ягоды и чай с конфетой [Ильянен 2015: 190]. Паштет, сыр, оливки — уже деликатесы [Ильянен 2015: 319].
Из этого не следует, что «Пенсия» — образец тенденциозной социальной критики. При всех критических обертонах социально-политическая диспозиция романа в действительности сложнее и запутаннее — может быть, эта запутанность и послужила причиной, по которой мысль А. Гольдштейна о социальной позиции Ильянена как самостоятельном художественном факте [Гольдштейн, Кукулин 2001: 283] не была востребована литературной критикой. Возможно, дело и в спорности границы между позицией и положением, то есть сознательным ответственным действием — и пассивным принятием сложившихся условий, «между покорностью судьбе и критикой времени» («Zwischen Resignation und Zeitkritik» [Ильянен 2015: 71]). Как мне представляется, наиболее продуктивный ракурс — то, каким образом положение превращается здесь в позицию, реализуемую в далеких (с общепринятой точки зрения) от прямого политического действия областях.
Своеобразие социальной позиции Ильянена связано, с одной стороны, с отказом от непосредственной критики и прямого ангажированного высказывания, а с другой — с релятивизацией устойчивых идентификаций, будь то этнические, профессиональные или гендерные. С какого ракурса ни описывай идентичность героя «Пенсии», в ней обнаружится противоречие, не позволяющее вполне отождествить его ни с одной из социальных групп. Декларативно идентифицируясь со своими соотечественниками, причем с наименее благополучными из них, он в то же время не перестает изучать их взглядом любопытствующего иностранца, а тех, в свою очередь, ставит в тупик столкновение с садоводом-франкофоном [Ильянен 2015: 217] неоднозначной гендерной принадлежности [Ильянен 2015: 173, 423]. Располагая всеми предпосылками к формированию так называемого «опыта неудачи» [2], герой Ильянена наделяет этот опыт обратным принятому значением, воспринимая потерю работы, безденежье, бесправность и незащищенность как позитивные элементы личного проекта, а не повод к «негативной идентификации». Будучи люмпенизированным интеллектуалом, он не стесняется своей тяги к театрализации жизни, противоречащей как прагматизму «простых людей» с якобы неизбежным для них «вкусом к необходимому» [Бурдьё 2004], так и деловой серьезности атомизированных прекариев. Надежно упрятанный в гетто «закрытого пространства» [Кондаков 2012], огороженного расцветом государственной гомофобии в начале 2010-х годов, он предпочитает выстраивать личные связи поверх границ этого гетто, восхищаясь молодым ЛГБТ-активистом или же деля миску борща со сподвижником депутата Милонова. Наконец, вся развернутая в романе панорама «здорового образа жизни, несовместимого с жизнью» [Ильянен 2015: 586], приобретает полновесное звучание лишь в свете того, что снискавший наше сочувствие герой на самом деле отличается сравнительным благополучием — в противоположность своему антагонисту, «бывшему голубчику», не имеющему ни жилья, ни гарантированного минимального дохода в виде пенсии, ни сердобольных меценатов, то есть никаких форм накопленного в прошлом экономического и социального капитала, наделяющего Бьорка хоть и минимальной, но рентой.
Парадоксально ускользающая позиция героя, едва ли поддающегося описанию в рамках концепции габитуса (подразумевающей строгую взаимную согласованность всех его проявлений), стремление «не быть в “статусе”. Избежать “состояния”» [Ильянен 2015: 81], становится еще отчетливее на фоне разветвленной персонажной сети романа. Герой «Пенсии» превращается в номада социальной поверхности, которым движет необходимость «выходить в открытый социум к людям» [Ильянен 2015: 648]. Конечно, главные фигуранты книги — люмпенизированные интеллектуалы и аборигены богемных руин; но гораздо массивнее второй дивизион персонажного состава, простирающийся от клошаров до профессоров, от юношей полусвета до священников РПЦ, от городских сумасшедших до высших государственных чиновников [3]. Если принять одно из синхронных роману описаний российского общества как фрагментированного и распавшегося на множество не пересекающихся друг с другом «закоулков, щелей и нор» [Дубин 2011: 377], то «Пенсию» можно прочесть как реализацию этой социологической метафоры. Эксперимент «Пенсии» специфичен в том числе тем, что демонстрирует результат тайного союза поэтического метода с социологическим материалом.
С чем же связана сама необходимость сдвигать на второй план, камуфлировать, а то и вовсе уводить в подтекст социополитические мотивы? Чем продиктован императив «умолчать, рассказав» [Ильянен 2015: 591], и какова функция подобных частичных умолчаний, гибридизаций и сгущений в общей конфигурации романа? Если голая непосредственность реалий требует эстетической верификации с помощью их частичного ретуширования, то чем это отличается от «зон непрозрачного смысла», описанных на материале постконцептуалистской поэзии [Кузьмин 2001]?
Попробуем раскрыть логику этого механизма на одном примере. Приблизительно в середине книги встречается следующая запись:
вчера по ю-тьюбу смотрел и слушал трехминутное выступление живого писателя на митинге (прекрасные перчатки, кепка, пальто и шарф) [Ильянен 2015: 276].
Никакой предыстории или непосредственного продолжения этот фрагмент не имеет, поэтому при беглом чтении не останавливает на себе внимание. Однако, обратившись к общедоступной электронной «рукописи» романа в социальной сети, можно восстановить дату записи (12 декабря 2011 года), а благодаря ей — и событие, о котором идет речь: выступление Б. Акунина на митинге против фальсификации результатов парламентских выборов, прошедшем 10 декабря на Болотной площади в Москве [4]. Эти события и их ближайшие последствия общеизвестны: выдвинутые политические требования не были удовлетворены, а прошедшие в марте следующего года президентские выборы спровоцировали новый виток протестной активности (в романе эти выборы изображены уже без умолчаний и в пародийном ключе — в сцене на избирательном участке, травестирующей философию общего дела Н. Федорова [Ильянен 2015: 306]). Но, как и всегда у Ильянена, способ подачи информации сообщает больше, чем она сама: акцент на предметах одежды («прекрасные перчатки, кепка, пальто и шарф»), с одной стороны, сбивает фокус в сторону наивного восхищения писательским гардеробом, а с другой — помещает внимание в центр «дискурса одежды», сформированного вокруг протестных акций 2011—2012 годов. В рамках этого дискурса «система моды» выполняла функцию «вторичного языка» (Р. Барт), на котором формулировалась социально-экономическая повестка общественных разногласий (см. дихотомию, обозначенную формулами: «норковая революция» vs. «не будет барсеток — не будет и Путина» [Горалик 2017]). «В целом, — пишет в подробной статье на эту тему Л. Горалик, — костюм стал огромной частью формировавшихся вокруг протестного движения общественных дискурсов, зачастую играя роль инструмента для осмысления и проговаривания возникающей политической реальности» [Горалик 2017: 262]. С учетом того, какую существенную роль играет в романе конструирование идентичности героя через одежду, этот искусный тактический маневр, одновременно отвлекающий внимание и прямо адресующий к проблематике романа (политэкономия повседневности), не должен остаться незамеченным. Уклончивость референции, несводимость акцентов, тропов и образно-интонационных фигур к единой ценностной тенденции имеет для общей структуры и стилистики романа решающее значение: определять отношение автора-героя к фактической стороне описываемых событий можно лишь с учетом этой аксиологической нестабильности. В данном случае риторическое оформление фрагмента («живого писателя», «прекрасные перчатки») свидетельствует о простодушном восхищении, однако отмеченные детали (предметы одежды) имеют своим референтом классовое различие: главный герой и сам — писатель, но от протестного бомонда он так же далек, как проницательная монахиня Пелагия из романов Акунина — от твердолобой «госпожи Б.» из романов Ильянена. Главного героя «Пенсии», «который год подряд» пришивающего «кожаные кусочки с ботинков [sic!] на дубленку» [Ильянен 2015: 293], отделяет от первостатейно экипированного автора детективов та же пропасть, что и большинство населения страны — от вышедших на Болотную площадь «сытых и успешных» [5].
Как в подходе к материалу, так и по своей прагматике этот способ «умолчать, рассказав», инвертирует логику «зон непрозрачного смысла»: если у поэтов-постконцептуалистов отсылающий к приватному пространству автора непрозрачный фрагмент был призван верифицировать эмоциональную и психологическую подлинность текста [Кузьмин 2001: 475], то в ситуации романа, записанного в публичном блоге и изобилующего приватными деталями из жизни героя, содержательное умолчание возникает, напротив, в тех случаях, когда дело касается фактов общераспространенных. В ситуации, когда прямая артикуляция социальных оснований и политических позиций оказалась во многих отношениях дискредитированной, задача политики подтекста заключается в том, чтобы выводить за скобки или камуфлировать отсылки к наиболее обобщенным реалиям, верифицируя тем самым уже не достоверность индивидуального опыта (поэтическое своеобразие текста не оставляет в ней сомнений), а значимость социального бэкграунда и общеполитического контекста. Речь идет не об эзоповом языке сатиры (рассчитанном в конечном итоге на ту же непосредственность действия, что и прямая инвектива), а об особом комплексе риторических маневров, распространяемых как на мотивный ряд, так и на языковой строй текста. «Повторяться и “заговариваться”, чтобы вдруг (элемент неожиданности как на войне) “проговориться”, сказать правду» [Ильянен 2015: 98].
* * *
Если в случае Евгения Харитонова добровольный «домашний арест» и культ домоседства служил индивидуальным «пространством вненаходимости», экзистенциально мотивированным способом легального бегства от господствующей идеологии и биосоциального порядка, то для современного автора организация существования в формах домашнего быта — поле применения тех же «способов делания» (М. де Серто), которые находят место в литературных текстах. Думается, что и способ записи романа, медиум блога в социальной сети, мог быть продиктован возможностью интеграции творческого акта в повседневную активность, ведь делающий записи на «стене» в профиле социальной сети не столько «пишет», в смысле высокого литературного письма, сколько «сидит вконтакте», коротая перерывы между другими делами. Занятие письмом уравнивается с домашним трудом — мытьем пола, починкой одежды или приготовлением еды, а бытовые поломки — например, разбитое окно или неполадки с компьютером — наделяются металитературным смыслом. «Дом стал романом, а роман домом» [Ильянен 2015: 194].
Как в быту, так и в письме формообразующими приемами выступают бриколаж и ситуационистский détournement (переприсвоение, вторичное использование первичных значений), циркулирующие из текста в обиход и обратно.
Какие-то неполадки с трубами: хол. вода течет в ванной тоненькой струйкой.
Бьорк придумал набирать холодную воду в большой бак (раньше в нем солили капусту
…горячая вода «бежит» нормально. Правда, поломался еще смеситель в ванной, приходится поддерживать рукой <…>
…если взять франц. мочалку типа варежки и ею придерживать кран, вода набирается в тазик наичудесным образом
…затем из зеленой бадьи добавляете холодной — a volonte, что называется, и мойтесь на здоровье! [Ильянен 2015: 28—29]
— образцовый пример чисто практического, хозяйственного бриколажа, изобретательно комбинирующего подручные средства (бак для соления капусты, французская мочалка) для решения не свойственных им ситуативных задач (слабый напор воды, сломанный смеситель). Аналогичным образом, задействуя ретроспективный и поэтический потенциал бриколажа [Леви-Строс 1994: 128, 130], формируются характерные, узнаваемо ильяненовские комбинации цитат, исторических аллюзий, литературных реминисценций, сторонних реалий и приватных намеков, соединяемых в рамках одного текстового сегмента для решения локальной поэтической задачи. Иллюстрацией этого принципа может служить практически любой фрагмент романа (курсивным шрифтом и надстрочным номером в нижеследующих примерах выделены элементы, извлеченные из прежних «совокупностей инструментов и материалов» [Леви-Строс 1994: 128] для нового ситуативного контекста):
…будни игумена боголюбовского (1) (далее – б.) невского скита-приюта. «Утро помещика» (2) . У Федотова «утро аристократа» (3) . Утро сироты б. приюта. Игумен ходит в двух халатах, сирота как Адам (до грехопадения (4) [Ильянен 2015: 73];
…как Ленин (1) царь (2) охотился на зайцев (если верить Фаусту (3) ) в наших лесах бывших. теперь там наше садоводство с канавами-арыками (4) [Ильянен 2015: 190];
Ганс-Христиан Андерсен (1) и Марсель Эме (2), сказочники на букву а [.] голова профессора Доуэла (3) спросила меня голосом сфинкса (4) : что кормило тебя? Голова, ответил я голове [Ильянен 2015: 266];
Алена Ивановна (1), вернулась из «пятерочки» (2) (зашла купить чернослива, грецких орехов и зеленых яблок), сняла полушубок, надела как эмансипе домашние джинсы, села за компьютер, чтобы написать письмо военному министру, графу Чернышеву (3) . «По-английски или по-французски?» (один день (4) Алены Ивановны, роман) [Ильянен 2015: 305].
По этим примерам заметна не только разнородность источников взятого для «вторичного использования» материала (библейские аллюзии и приватные реалии, имперская Россия и (анти)советское искусство, мифологические сюжеты и современная повседневность…), но и его переозначивание: любой из взятых элементов в новом контексте наделяется дополнительным смыслом, который «паразитирует» на естественном значении, не вытесняя его полностью. Так, религиозно-мифологическая маска «игумена боголюбовского скита» косвенно напоминает о текущем статусе отношений главного героя со своим бывшим любовником (целибат), замаскированный под литературную аллюзию Фауст — напоминание о богемных знакомствах, Алена Ивановна — не только процентщица Достоевского, но и феминная ипостась главного героя, а исторический пастиш о «графе Чернышеве» скрывает дружеский намек. Если сопоставление царя с Лениным еще рационально, то переписка царицы Прасковьи Федоровны с Пьером Бурдьё [Ильянен 2015: 292] доводит прием до издевательской абсурдности, отвечающей букве классического ситуационистского подхода [Дебор, Вольман 2018].
Аналитическая нагрузка, которую сходный инструментарий имел бы, к примеру, в практике концептуализма, в данном случае оставлена в стороне: главным предметом интереса для Ильянена становится не культурно-иерархическая обусловленность и сконструированность любого языка, а то, как из элементов практически любого «чужеродного» дискурса можно сконструировать «собственный» язык, делегировав этим элементам ситуативные задачи. «Пенсия», таким образом, написана не цитатами, намеками, аллюзиями или языковыми играми в отдельности, но неким более общим маневром (от фр. manœuvre — «прием», «ухищрение», «уловка», этимологически — «дело рук», «труд, выполняемый руками») смещения и гибридизации, частными случаями которого выступают и социальная неуловимость, и аксиологическая нестабильность, и особая политика подтекста, и такие «непрямые действия», как бриколерство и détournement. «На клочке бумаге я пишу список продуктов, но выходит каллиграмма» [Ильянен 2015: 642] — в графическом жесте этой продуктовой каллиграммы (отсылка к знаменитой книге Аполлинера) бытовое технэ и «высокий» поэзис непосредственно вписаны друг в друга. Располагая этим арсеналом, герой Ильянена и осуществляет «стыковку с родиной» «в открытом космосе народной жизни» [Ильянен 2015: 148], превращая «стилистические разногласия» с любой внешней средой в мотив поэтического праксиса (или практического поэзиса).
Общая траектория этой статьи вдохновлена концепцией М. де Серто, предложившего в книге «Изобретение повседневности» различать стратегический и тактический уровни организации социального пространства. Если стратегический уровень определяется доминирующим социально-экономическим порядком, структурами власти и технологиями контроля, то уровень тактический ассоциируется с неуловимой, рассредоточенной, изворотливой и двусмысленной активностью так называемых пользователей, или потребителей. Формально принимая навязанные им правила игры, они идут на тактические уловки и действия в обход — импровизацию и мимикрию, браконьерство и комбинаторику, экономику дара и словесную изобретательность, бриколаж и détournement, — уклоняясь тем самым от подчинения господствующему порядку и трансформируя его законы для себя. Одно из фундаментальных допущений де Серто заключается в параллелизме между актом высказывания (speech act) и ходьбой по городу, «пешеходными высказываниями»: гуляющий использует предопределенное планировщиками и архитекторами городское пространство тем же анархическим способом, что и говорящий — совокупность норм и правил языка.
Эта теоретическая рамка — не универсальная отмычка, а контрастное вещество, представляющее в новом свете и «бессмысленно-поэтические прогулки» [Ильянен 2015: 272] («Прогулки и разговоры» [Ильянен 2015: 74 и др.], — это ли не девиз сертодианца?), и спонтанные поэтические озарения посреди улицы, и безоглядность сравнений, превращающих городской шум в океан, кассирш — в персонажей Гоголя, а цветочных мушек — в процентщиц, и трикстерский бытовой этос, и маневренный, импульсивный, эллиптичный стиль письма. вместе с тем, не хотелось бы гипертрофировать этот подход, представляя ильяненовский метод как исчерпывающийся одной интерпретацией: в конечном итоге он достаточно хитроумен и маневрен, чтобы выпутаться невредимым из любой теоретической западни. Что принципиально для нашего разговора в обрисованной де Серто перспективе, так это политическая ставка: «Тактики потребления, та изобретательность, с которой слабый использует сильного, приводят к политизации повседневных практик» [Серто 2013: 48].
В отличие от полноводного потока художественной прозы, подходящей к современности в лучшем случае как складу материалов для суверенных мифологических построений, «Пенсия» представляет собой одну из попыток говорить о современности с позиции критической солидарности, попросту недопустимой для писателя, грезящего о «создании собственных миров» (В. Сорокин). Многоплановость, искушенность, в чем-то изощренность стиля и общей конструкции «Пенсии» — не только самостоятельная эстетическая задача, но и залог диагностической тонкости: книги такого рода материализуют социальную сложность, попутно доказывая, что социальность в новой литературе — не обязательно синоним упрощения.
* * *
С конца 1990-х — начала 2000-х годов в русскоязычной поэзии велась интенсивная практическая и критико-теоретическая разработка оснований и возможных стратегий ответственного и эмансипаторного, критического и самокритичного, философского и эгалитарного, насыщенного социально-политическими импликациями письма. Антиэссенциалистское понимание политики применительно к поэтическому высказываю стало общим местом. На этом фоне современная проза кажется не просто далекой от подобного уровня понимания и степени артикулированности проблемы, но, более того, воспринимается как синоним консервативности и догматизма. Достаточно упомянуть, что за это же время в прозе наиболее резонансными явлениями стали постмодернистский империализм «петербургских фундаменталистов», популистский консерватизм «нового реализма» и различные варианты «магического историзма» [Etkind 2009; Липовецкий 2013]. Однако стоит учитывать, что современное прозаическое письмо зачастую более «имманентно» и «интериорно» в подходе к этико-политической проблематике, чем поэзия, а значит, требует не менее детального и формально-ориентированного анализа.
В таких условиях любой пример открыто сформулированной программы эстетической ответственности в области прозаического письма особенно значим. Один из немногих примеров такого рода — концепция «литературы существования», выдвинутая в одноименном эссе (1996) А. Гольдштейна. Гольдштейн указывал на кризисное состояние современной прозы, связанное с исчерпанностью повествовательного вымысла, а в качестве альтернативы предлагал модель «литературы существования»:
Идея литературы существования не означает, что материал, положенный в основу текста, должен быть непременно документален и достоверен. Ему позволительно быть и вымышленным. Главное здесь — специфическая установка на доподлинный факт… и реальное переживание. Главное — особый угол запечатленья натуры и желание как можно дальше уйти от автоматизированных канонов фабульной, сюжетной… литературы [Гольдштейн 1997: 426].
Гольдштейн говорит не только о жанровых трансформациях, но и о личной жертве, трансгрессивном творческом ритуале, вырывающемся за пределы «обыденного морального распорядка» [Гольдштейн 1997: 437]. Это утопическое требование ставит перед литературой своего рода этический ультиматум. Важны не художественные достоинства сами по себе, а безоглядность порыва и верность требованию личного этического усилия. Гольдштейн обрушивается не только на конформизм нормативной повествовательной прозы, но и на постмодернизм, «новую искренность» и господствующую либеральную идеологию. Он выступает как «анархический государственник», апологет мессианического, телесно-мистериального модернизма, пропущенного через фильтры «литературы факта» в версии Шкловского и «промежуточной литературы» Л. Гинзбург. Для уточнения позиции Гольдштейна надо упомянуть и о резком неприятии им философской и литературной традиции, ориентированной на критику либеральной идеологии «слева» (см. его презрительную реплику в адрес А. Драгомощенко и «Митиного журнала», воплощавших в 1990-е годы «постструктуралистскую» линию в литературе [Гольдштейн 1997: 387]).
Но как ни парадоксально, именно опыт «литературы существования» оказался актуален в ситуации, когда создание гибридных по жанровой природе текстов было взято на вооружение «большой» литературой. Разумеется, подобный опыт не поддается прямому заимствованию или наследованию, ведь и то, что писал сам Гольдштейн, в стилистическом отношении имеет мало общего с текстами образцовых для него авторов «литературы существования» (А. Арто, В. Шаламов, Евг. Харитонов, ранний Лимонов). Требование неподдельности экзистенциального звучания, изящества стиля и, главное, предельно высоких этических ставок в ряде крупных прозаических текстов последнего времени восходит именно к ультиматуму Гольдштейна. Кроме «Пенсии», я назвал бы «Аппендикс» А. Петровой, «Моабитские хроники» Ю. Лейдермана и «Памяти памяти» М. Степановой (о большинстве этих авторов Гольдштейн в свое время отзывался как об экзистенциально близких [6]). Следуя модернистской парадигме в верности воспоминанию, стилистической изощренности и крупной форме, они в то же время отказываются от присущих Гольдштейну мессианизма, причудливого государственничества, органического орнаментализма и «утешения пафосом» (в последних двух пунктах — за исключением Лейдермана, который, впрочем, развивает эти мотивы в самостоятельном ключе). Вместо требований освобождения в форме самоценной трансгрессии речь идет уже о конкретных правах и (не)свободах, а политические темы — политэкономия повседневности у Ильянена, социальная несправедливость у Петровой, эстетическая идеология у Лейдермана и политика памяти у Степановой — подаются в явном, не завуалированном сакральными импликациями виде.
В этом новом изводе «литературы существования» автор не только становится субъектом личной ответственности (отказываясь отделять себя от говорящего в книге первого лица), но и стремится сформировать оригинальный подход к противоречивой и многосоставной реальности, не отделяемой более от литературного текста непроходимой эстетической границей. Следовательно, любой эстетический ход соизмеряется не с суверенным авторским вымыслом, а с самой «внетекстовой реальностью». Сложность задачи в том, что этот подход не отменяет принципиальной неухватываемости, неуловимости реальности как таковой, которая стремится предстать как дискурсивный конструкт, нечто постоянно избегающее ловушек «эффекта реальности». Этому разрыву между императивом реального и ограничениями дискурса в романе Ильянена соответствуют зоны тактических умолчаний, выводящих значимые реалии в подтекст.
Отсюда и роль, которую в этих текстах играет деталь, частность, мелочь, любая конкретная подробность: вытесненные глобальным порядком «маленькие» люди и вещи в «Аппендиксе» Петровой, осколки прошлого в «больших» структурах памяти у Степановой, сакрализация живописной детали, мазка, линии у Лейдермана и многочисленные бытовые подробности у Ильянена. Деталь заверяет уже не полноту и добросовестность проработки художественного универсума, тем самым сообщая ему правдоподобие, а деликатность в отношении даже самой малой эмпирики, поскольку она укоренена в конкретную социально-историческую реальность.
Роман Ильянена в этом контексте выглядит незаурядно: он более фрагментарен, менее эксплицитен и, со своим рядящимся в национального патриота главным героем, как будто бы ближе к первоначальной модели «литературы существования», чем к ее новой инкарнации. вместе с тем, «Пенсия» идет дальше других в верности тому, что Гольдштейн называл «жизненным текстом», поскольку разрабатывает парадигму, в которой романное письмо и повседневный праксис интегрированы друг в друга вплоть до микроуровня. В отличие от ангажированной критики социально-политического порядка у Петровой, полемики с политическим и художественным истеблишментом у Лейдермана и деконструкции фундаментального неравенства в основе новоевропейской культуры у Степановой, эксперимент Ильянена предполагает погруженное в поток повседневности делание, возвращающее литературным и бытовым приемам их классовый и экономический смысл, а самому тексту — не только экзистенциальное, но и социальное звучание. Вряд ли я ошибусь, охарактеризовав проект Ильянена как уникальный: для литературного поля он задает новый масштаб соотношений ответственности и письма.
Библиография / References
[Богомолов 2016] — Богомолов К. О праве судить // Colta.ru. 2016. 11 февраля (https:// www.colta.ru/articles/literature/10091-oprave-sudit (дата обращения: 25.02.2019)).
(Bogomolov K. O prave sudit’ // Colta.ru. 2016. February 11 (https://www.colta.ru/articles/literature/10091-o-prave-sudit (accessed: 25.02.2019)).)
[Бойм 2002] — Бойм С. Общие места: Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
(Boym S. Common places: Mythologies of everyday life in Russia. Moscow, 2002. — In Russ.)
[Бондарь-Терещенко 2015] — Бондарь-Терещенко И. От кухни до Кюхельбекера. О пользе новых технологий в декадентской среде: эссеизм и мовизм Александра Ильянена // НГ-Exlibris. 2015. 23 апреля (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2015-04-23/6_iljanen.html (дата обращения: 25.02.2019)).
(Bondar’-Tereshchenko I. Ot kuhni do Kyuhel’bekera. O pol’ze novyh tekhnologij v dekadentskoj srede: esseizm i movizm Aleksandra Il’yanena // NG-Exlibris. 2015. April 23 (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2015-04-23/6_iljanen.html (accessed: 25.02.2019)).)
[Бурдьё 2004] — Бурдьё П. Различение: социальная критика суждения (фрагменты) / Пер. с фр. О.И. Кирчик // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 537—565.
(Bourdieu P. La Distinction: critique sociale du jugement. Moscow, 2004. — In Russ.)
[Встречи на Итальянской 1998] — Передача «Встречи на Итальянской» на Петербургском радио с участием М. Климовой, В. Кондратовича, А. Ильянена. Ведет Н. Мелях: [Транскрипт]. 1998 (http:// www.litkarta.ru/dossier/o-romane-marusiklimovoi/dossier_1037/ (дата обращения: 25.02.2019)).
(Peredacha «Vstrechi na Ital’yanskoj» na Peterburgskom radio s uchastiem M. Klimovoj, V. Kondratovicha, A. Il’yanena. Vedet N. Melyah: [Transkript]. 1998 (http://www.litkarta.ru/dossier/oromane-marusi-klimovoi/dossier_1037/ (accessed: 25.02.2019)).)
[Голынко-Вольфсон 2012] — Голынко-Вольфсон Д. Богема, которую мы потеряли. Формы жизни петербургской богемы (историко-этнографический очерк) // Arterritory. 2012. 16 ноября (http://www.arterritory.com/ru/teksti/statji/1747-bogema,_kotoruju_ mi_poterjali_/ (дата обращения: 25.02. 2019)).
(Golynko-Vol’fson D. Bogema, kotoruyu my poteryali. Formy zhizni peterburgskoj bogemy (istoriko-etnograficheskij ocherk) // Arterritory. 2012. November 16 (http://www.arterritory.com/ru/teksti/statji/1747-bogema,_kotoruju_ mi_poterjali_/ (accessed: 25.02.2019)).)
[Гольдштейн 1997] — Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики. М.: Новое литературное обозрение, 1997.
(Gol’dshtejn A. Rasstavanie s Narcissom. Opyty pominal’noj ritoriki. Moscow, 1997.)
[Гольдштейн 1999] — Гольдштейн А. Из статьи «Три прозы в стихах» // Митин журнал. 1999. № 58. С. 354—358.
(Gol’dshtejn A. Iz stat’i «Tri prozy v stihah» // Mitin zhurnal. 1999. № 58. P. 354—358.)
[Гольдштейн 2000] — Гольдштейн А. Три дарования // Петрова А. Вид на жительство. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 5—11.
(Gol’dshtejn A. Tri darovaniya // Petrova A. Vid na zhitel’stvo. Moscow, 2000. P. 5—11.)
[Гольдштейн, Кукулин 2001] — Гольдштейн А., Кукулин И. Хорошая литературная маниакальность. (Беседа Александра Гольдштейна и Ильи Кукулина о русской прозе 1990-х) // НЛО. 2001. № 51. С. 280—287.
(Gol’dshtejn A., Kukulin I. Horoshaya literaturnaya maniakal’nost’. (Beseda Aleksandra Gol’dshtejna i Il’i Kukulina o russkoj proze 1990-h) // NLO. 2001. № 51. P. 280—287.)
[Горалик 2017] — Горалик Л. «Не будет барсеток — не будет и Путина»: костюм оппозиции на акциях протеста 2011—2012 годов // Теория моды. 2017. № 45. С. 259— 274.
(Goralik L. «Ne budet barsetok — ne budet i Putina»: kostyum oppozicii na akciyah protesta 2011—2012 godov // Teoriya mody. 2017. № 45. P. 259—274.)
[Гудков 2004] — Гудков Л. К проблеме негативной идентификации // Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997—2002 годов. М.: Новое литературное обозрение; ВЦИОМ-А, 2004. С. 262—299.
(Gudkov L. K probleme negativnoj identifikacii // Gudkov L. Negativnaya identichnost’. Stat’i 1997— 2002 godov. Moscow, 2004. P. 262—299.)
[Гулин 2015] — Гулин И. Роман обновления. Игорь Гулин о «Пенсии» Александра Ильянена // Коммерсантъ-Weekend. 2015. 24 апреля (https://www.kommersant.ru/doc/2709724 (дата обращения: 25.02. 2019)).
(Gulin I. Roman obnovleniya. Igor’ Gulin o «Pensii» Aleksandra Il’yanena // Kommersant’’-Weekend. 2015. April 24 (https://www.kommersant.ru/doc/2709724 (accessed: 25.02.2019)).)
[Дебор, Вольман 2018] — Дебор Г.-Э., Вольман Ж.Ж. Методика détournement / Пер. с фр. С. Михайленко // Дебор Г. Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952—1985. [М.]: Гилея, 2018. С. 54—64.
(Debord G., Wolman G.J. Mode d’emploi du détournement. [Moscow], 2018. — In Russ.)
[Дубин 2010] — Дубин Б. Классика, после и вместо: о границах и формах культурного авторитета // Дубин Б. Классика, после и рядом: Социологические очерки о литературе и культуре. Сб. статей. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 96—107.
(Dubin B. Klassika, posle i vmesto: O granicah i formah kul’turnogo avtoriteta // Dubin B. Klassika, posle i ryadom: Sociologicheskie ocherki o literature i kul’ture. Sb. statej. Moscow, 2010. P. 96—107.)
[Дубин 2011] — Дубин Б.В. Алиби всех: плохое состояние как норма социальной жизни // Дубин Б. В. Россия нулевых: политическая культура — историческая память — повседневная жизнь. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2011. С. 375—382.
(Dubin B.V. Alibi vsekh: plohoe sostoyanie kak norma social’noj zhizni // Dubin B.V. Rossiya nulevyh: politicheskaya kul’tura — istoricheskaya pamyat’ — povsednevnaya zhizn’. Moscow, 2011. P. 375—382.)
[Житенев 2015] — Житенев А.А. Изумрудный словарь // Житенев А.А. Emblemata amatoria: Статьи и этюды. Воронеж: НАУКАЮНИПРЕСС, 2015. С. 231—236.
(Zhitenev A.A. Izumrudnyj slovar’ // Zhitenev A.A. Emblemata amatoria: Stat’i i etyudy. Voronezh, 2015. P. 231—236.)
[Ильянен 1997] — Ильянен А. И финн. Тверь: KOLONNA Publications, 1997.
(Il’yanen A. I finn. Tver’, 1997.)
[Ильянен 2015] — Ильянен А. Пенсия. Тверь: KOLONNA Publications; Митин журнал, 2015.
(Il’yanen A. Pensiya. Tver’, 2015.)
[Калинин 2017] — Калинин И. О том, как некультурное государство обыграло культурную оппозицию на ее же поле, или Почему «две России» меньше, чем «Единая Россия» // Неприкосновенный запас. 2017. № 6 (116). С. 261—282.
(Kalinin I. O tom, kak nekul’turnoe gosudarstvo obygralo kul’turnuyu oppoziciyu na ee zhe pole, ili Pochemu «dve Rossii» men’she, chem «edinaya Rossiya» // Neprikosnovennyj zapas. 2017. № 6 (116). P. 261—282.)
[Кириллов 2016] — Кириллов Д. Случай с писателем Ильяненом // Русская смерть. 2016. 7 июля (http://russdeath.ru/sluchaj/ (дата обращения: 25.02.2019)).
(Kirillov D. Sluchaj s pisatelem Il’yanenom // Russkaya smert’. 2016. July 7 (http://russdeath.ru/sluchaj/
[Кондаков 2012] — Кондаков А. Человек и гражданин: сексуальность как способ конструирования гражданственности в России // Неприкосновенный запас. 2012. № 5 (85). С. 249—258.
(Kondakov A. Chelovek i grazhdanin: seksual’nost’ kak sposob konstruirovaniya grazhdanstvennosti v Rossii // Neprikosnovennyj zapas. 2012. № 5 (85). P. 249—258.)
[Кузьменков 2016] — Кузьменков А. Распад атома. [Рец. на кн.]: Александр Ильянен. Пенсия // Урал. 2016. № 2. С. 224—226.
(Kuz’menkov A. Raspad atoma. [Rec. na kn.]: Aleksandr Il’yanen. Pensiya // Ural. 2016. № 2. P. 224—226.)
[Кузьмин 2001] — Кузьмин Д. Постконцептуализм: Как бы наброски к монографии // НЛО. 2001. № 50. С. 459—476.
(Kuz’min D. Postkonceptualizm: Kak by nabroski k monografii // NLO. 2001. № 50. P. 459—476.)
[Куренов 2016] — Куренов Д. Общество немертвых писателей. 5 российских авторов, о которых массмедиа могут вспомнить только после смерти // Юга.ру. 2016. 6 сентября (https://www.yuga.ru/articles/culture/7557.html (дата обращения: 25.02.2019)).
(Kurenov D. Obshchestvo nemertvyh pisatelej. 5 rossijskih avtorov, o kotoryh mass-media mogut vspomnit’ tol’ko posle smerti // Yuga. ru. 2016. September 6 (https://www.yuga.ru/articles/culture/7557.html (accessed: 25.02. 2019)).)
[Леви-Строс 1994] — Леви-Строс К. Неприрученная мысль // Леви-Строс К. Первобытное мышление / Пер. с фр. А.Б. Островского. М.: Республика, 1994. С. 111—336.
(Lévi-Strauss C. La Pensée sauvage. Moscow, 1994. — In Russ.)
[Лейдерман 2017] — Лейдерман Ю. Моабитские хроники. Киев: Vozdvizhenka Arts House, 2017.
(Lejderman Yu. Moabitskie hroniki. Kiev, 2017.)
[Липовецкий 2013] — Липовецкий М. Пейзаж перед // Знамя. 2013. № 5. С. 174—189.
(Lipoveckij M. Pejzazh pered // Znamya. 2013. № 5. P. 174—189.)
[Магун 2010] — Магун А. Перестройка как консервативная революция? // Неприкосновенный запас. 2010. № 6 (74). С. 231—249.
(Magun A. Perestrojka kak konservativnaya revolyuciya? // Neprikosnovennyj zapas. 2010. № 6 (74). P. 231—249.)
[Марков 2015] — Марков А. Экфрасисы «Пенсии» Ильянена: здесь-бытие пола // syg.ma. 2015. 5 декабря (https://syg.ma/@alieksandr-markov/ekfrasisy-piensiiilianiena-zdies-bytiie-pola (дата обращения: 25.02.2019)).
(Markov A. Ekfrasisy «Pensii» Il’yanena: zdes’-bytie pola // syg.ma. 2015. December 5 (https://syg.ma/@alieksandr-markov/ekfrasisy-piensiiilianiena-zdies-bytiie-pola (accessed: 25.02. 2019)).)
[Порвин 2015] — Порвин А. Микроблог самоописательной молодости // НЛО. 2015. № 136. С. 257—259.
(Porvin A. Mikroblog samoopisatel’noj molodosti // NLO. 2015. № 136. P. 257—259.)
[Разумов 2017] — Разумов П. Ильянен. Записка, вложенная в карман приятелю // Разумов П. Люди восточного берега: Стихи. СПб.: MRP; Скифия-принт, 2017. С. 86—87.
(Razumov P. Il’yanen. Zapiska, vlozhennaya v karman priyatelyu // Razumov P. Lyudi vostochnogo berega: Stihi. Saint Petersburg, 2017. P. 86—87.)
[Ревизия 2018] — Ревизия: места и сообщества. Зин-каталог / Исследование В. Зеленской, М. Исраиловой. [СПб., 2018] (http://wordorder.ru/images/companies/1/revizion_zine.pdf (дата обращения: 25.02.2019)).
(Reviziya: mesta i soobshchestva. Zin-katalog / Issledovanie V. Zelenskoj, M. Israilovoj. [Saint Petersburg, 2018] (http://wordorder.ru/images/companies/1/revizion_zine.pdf (accessed: 25. 02.2019)).)
[Рымбу 2014] — Рымбу Г. Петербургская поэзия // Афиша. 2014. 3—16 ноября. № 20 (281). С. 120—126.
(Rymbu G. Peterburgskaya poeziya // Afisha. 2014. November 3—16. № 20 (281). P. 120—126.)
[Серто 2013] — Серто М. де. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать / Пер. с фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. СПб.: Издательство европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.
(Certeau M. de. L’Invention du quotidien, 1. Arts de faire. Saint Petersburg, 2013. — In Russ.)
[Усков 2015] — Усков Н. Как я остался с носом // Сноб. 2015. 31 октября (https://snob.ru/selected/entry/100063 (дата обращения: 25.02.2019)).
(Uskov N. Kak ya ostalsya s nosom // Snob. 2015. October 31 (https://snob.ru/selected/entry/100063 (accessed: 25.02.2019)).)
[Цибуля 2016] — Цибуля А. Феномен АИ. Александра Цибуля о романе Александра Ильянена «Пенсия» // Colta.ru. 2016. 1 февраля (https://www.colta.ru/articles/literature/9955-fenomen-ai(дата обращения: 25.02.2019)).
(Cibulya A. Fenomen AI. Aleksandra Cibulya o romane Aleksandra Il’yanena «Pensiya» // Colta. ru. 2016. February 1 (https://www.colta.ru/articles/literature/9955-fenomen-ai (accessed: 25.02.2019)).)
[Чанцев 2015] — Чанцев А. Не вспоминай о гавани Свольвер // Чанцев А. Когда рыбы встречают птиц: люди, книги, кино. СПб.: Алетейя, 2015. С. 399—404.
(Chancev A. Ne vspominaj o gavani Svol’ver // Chancev A. Kogda ryby vstrechayut ptic: lyudi, knigi, kino. Saint Petersburg, 2015. P. 399—404.)
[Etkind 2009] — Etkind A. Stories of the Undead in the Land of the Unburied: Magical Historicism in Contemporary Russian Fiction // Slavic Review. 2009. Vol. 68. № 3. Р. 631—658.
[1] См. эпизоды в почтовом отделении [Ильянен 2015: 38], в нотариальной конторе [Ильянен 2015: 105, 153—154], в транспорте [Ильянен 2015: 105—106, 142, 521, 528—529, 557, 599], Сбербанке [Ильянен 2015: 117], Городском бюро регистрации [Ильянен 2015: 149], больнице [Ильянен 2015: 237, 239, 249], зубных клиниках [Ильянен 2015: 343, 647—648, 659, 662], в нескольких подобных местах кряду [Ильянен 2015: 236—240, 611] и мн. др.
[2] Термин социолога Л. Гудкова, обозначающий комплекс жизненных установок, оценок и ожиданий, связанных с разрывом между самооценкой и реальными профессиональными и социальными достижениями. Подобный опыт восходит к советской системе распределения благ и является основанием для формирования «негативной идентичности» [Гудков 2004: 279—282]. Критику идеологических оснований этого подхода см.: [Магун 2010].
[3] Так, «просвещенный начальник» и «союзник» Бьорка, назначивший ему военную пенсию, — генерал Шевченко, впоследствии министр здравоохранения в правительстве Степашина.
[4] Видео с выступлением Акунина см.: https://www.youtube.com/watch?v=Md8G3pSX91E.
[5] По оценке одного из лидеров протеста Л. Парфенова, цит. по: [Калинин 2017: 273].
[6] Ильянену он посвятил проникновенное эссе [Гольдштейн 1999], Петровой — текст «Три дарования» [Гольдштейн 2000], а Лейдермана называл в числе наиболее интересных современных прозаиков [Гольдштейн, Кукулин 2001: 281—282].