Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2020
Новые тератологические ряды
Не выпадало такого ясного дня,
когда с утра не было бы тумана,
из-за которого рассвет не длился бы чуть ли не целый день
и не производил чего-то чуть ли не равного
дематематизации неба,
предуготовляя иную,
нежели эта, нумерическую систему,
для которой у меня на руке не хватает шестого пальца, —
с двумя побочными солнцами на закате
и амулетом в виде перламутрового полумесяца,
который внезапно начинает расти
и достигает полнолуния.
Одиночество вымечтанного лабиринта,
размеченное событиями
на абстрактной линии времени.
Но теперь оно
приобретает тем большую степень вероятности,
что не может не завершиться так: на манер
родных, тех самых, в которые возвращаются, мест,
которые ненадолго еще могут принимать человеческий облик —
посланца из прошлого,
неприкосновенность которого соблюдается,
покуда рана, которою обозначается посланец,
совершенно не зарубцуется.
Кажется, так пространства,
опустошенные зимним холодом, обнаруживают представление
о новых тератологических рядах.
С той знаменательной разницей,
что события здесь сосуществуют бок о бок:
как принадлежащая только родным местам
конфигурация соположенных сущностей —
не в сознании, а перед глазами, или, лучше сказать, —
превращая сознание в его несрастающееся веко.
Те же извивы мотивов,
стадии размышлений и тайны задач.
Или, больше того, —
живописные красоты холодного времени года,
когда они еще обезображены немотой,
как я — тем, о чем говорю.
Шелохнувшись, мышь
в состоянии развить
земноводное сердце лягвы.
Отходя от спячки, еле живая лягва
в состоянии развить разве что сердце рыбы.
Рыба, вмерзшая в лед,
вызывает к жизни еще не орган,
но как бы его магическую проекцию
и как Ньютон — высшую математику.
Первоцвет Вордсворта
Дождь,
переходящий в изморось,
или снова — в дождь, наводящий уныние,
вызывающие подавленность и душевную муку
низкая облачность и мрачная погода, холод,
не столько холод, избавляющий от боли,
сколько ее причиняющий, —
все это заставляет забыть о весне.
Вместе с другими соотчичами мы можем скорее решить,
чем она не является, нежели что она такое на самом деле.
И, скорее, чтобы ее понять, следовало бы прокомментировать
две предыдущих.
Воспоминания
о тех или иных метеорологических феноменах
лучше размещены в пространстве,
чем сами метеорологические феномены,
обладающие не столько местом, сколько местопребыванием.
Их формы — ветра, дождя, измороси, тумана… —
являясь видоизменениями друг друга,
смещаются чистой модификацией скорости прихода
трижды клятой весны —
слишком непроглядной,
чтобы мы осмелились что-либо утверждать
по этому поводу, даже то, что ей суждено длиться.
Разница их не в природе их, а лишь в степени, —
как между переставшими быть живыми и еще живыми, —
и порождает способность стать с помощью света первоцветом,
с помощью мрака — Вордсвортом.
В этой фразе
слышится Гризебах.
Сходства между ними больше, чем различия.
Едва ли поэтому нужно говорить, а еще менее доказывать —
способом, столь далеким от иносказания, —
что установление разновидностей и видов состоит именно в том,
что в первом случае оказывается возможность отыскать переходы,
во втором — нет.
Первоцвет Вордсворта —
вовсе не цветок.
Первоцвет Вордсворта —
вовсе не учредитель новой эры, чье возвращение наверх
маркирует смену сезонов и имеет первым следствием вопрос,
каким образом блеклая, смурая,
бессущностная длительность,
каковой мы ее наблюдаем,
могла бы вызвать накопление различий,
предвосхищая как простую, так и махровую* (*столепестную) розу,
как правильный тюльпан, так и самую причудливую из орхидей,
так что далее ничто не препятствовало бы еще и тому,
чтобы назвать орхидные
уродливыми лилейными.
Вовсе не цветок.
Первоцвет Вордсворта есть нечто,
пребывающее в состоянии, похожем на состояние цветка,
делающее его при известных условиях*
(*дождь переходит в изморось,
или снова — в дождь, наводящий уныние…)
сопричастным одновременно и первоцвету, и Вордсворту,
а следовательно — более странным, чем первоцвет,
который только первоцвет, или чем Вордсворт,
который только Вордсворт.
Открытый
для бесконечно возобновляющихся прочтений.
Раскрывающийся наподобие того, как это делает
книжная моль из чехлика.
Первые воздушные погребальные обряды марта
Это до сих пор
лучшая форма чистого развертывания протяженности,
чаще связанного с весенней порой —
временем рождения цикад
и обновления растительности,
от которого до нас дошли ветра и дожди,
помещающие нас туда, где мы есть,
и торжественно исключающие из общества,
совершая над нами погребальные обряды.
Ветра и дожди: они делают это лучше,
чем тысячеверстное сверхобилие неба,
чем присущий миру феномен расстояния,
и лишь немногим из нас дают время состариться, превращая
в этнографическую окаменелость.
Невыносимость этой весны —
сигнатура тщетной ее попытки
разрешиться в свое ничто; понятие,
конфигурацию которого восстанавливает холод.
Холод, погружающий в состояние вегетативной интроверсии,
сна, болезненной дезорганизации самостоятельных сил… —
в триадический линнеевский знаменатель,
в цитату о том, что камни растут,
растения растут и живут,
животные растут, живут и чувствуют.
Холод, насколько же более это так, предназначенный
исключительно для передачи ощутимых длительностей.
Более или менее бредовые интерпретации этих ситуаций
отличаются своего рода жестокой достоверностью
живописных красот холодного времени года —
абстрактнейшего из искусств, если понимать
позднейшие наслоения изотерм
и плювиометрических кривых
как пиктографическую основу переменчивой погоды,
воздуха движущегося и воздуха неподвижного.