(Рец. на кн.: Raïd L. Le Souterrain: Wittgenstein, Bakhtine, Dostoïevski. Paris, 2017)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2020
Raïd L. Le Souterrain: Wittgenstein, Bakhtine, Dostoïevski.
Paris: Serf, 2017. — 256 p.
Представляется, что небольшая книга «Подполье: Витгенштейн. Бахтин. Достоевский», опубликованная в начале 2017 г. французской исследовательницей афганского происхождения, профессором философии Пикардийского университета им. Ж. Верна (г. Амьен) Лейлой Раид, знаменует собой новый поворот в рецепции творчества Достоевского во французской культуре. В этой работе едва ли не впервые на французском языке Достоевский рассматривается не как записной идеолог загадочной «русской души», не как гениальный создатель поэтики «полифонического романа», даже не как психолог, описывающий «все глубины души человеческой», а как аналитический философ avant la lettre, для которого психология не более чем пустословие или, выражаясь формулами автора «Логико-философского трактата» (1921), то, «о чем многие сегодня болтают», хотя об этом «следовало бы молчать». Несомненная ценность данной книги определяется, прежде всего, тем, что она предоставляет возможность по-новому взглянуть не только на Достоевского-мыслителя, для которого этика трансцендентальна, выступая первоосновой эстетики словесного творчества, не только на Бахтина-теоретика, чьи лингвистические идеи впервые, наверное, поверяются той радикальной философией языка, которую исповедовал ранний Витгенштейн [1], но и на Витгенштейна-писателя-мистификатора, который, раскрывая редактору авангардистского журнала тайный замысел своей первой и единственной книги, всерьез утверждал, что она «состоит из двух частей — из той, что находится перед вами, и той которую я не написал. Именно эта вторая часть самая важная» [2]. В настоящее время можно полагать, что «ненаписанная книга» Витгенштейна, некое потаенное этическо-мистическое произведение, изнутри перевернувшее все мировоззрение гениального логика за годы Великой войны, было заключено, так сказать, между строчек или в «подполье» «Логико-философского трактата», частью увидев свет только после смерти мыслителя, сначала логическими фрагментами в «Дневниках 1914—1916 годов» (1961), затем личными отрывками в «Тайных дневниках 1914—1916 года» (1982), тогда как все прочее кануло, видимо, в Лету.
Необходимо напомнить, что мистическая стихия творений Витгенштейна была навеяна, прежде всего, «Братьями Карамазовыми» Достоевского: юный логик прочел роман еще до войны и с тех пор не расставался с этой книгой, особенно восхищаясь в ней персонажем старца Зосимы, пророка и провидца сердец человеческих. В самом начале войны, на которую Витгенштейн, оказавшийся после смерти отца едва ли не самым богатым человеком в Австрии, ушел добровольцем, он открыл для себя «Краткое изложение Евангелия» Толстого: книга стала главным окопным чтивом молодого бойца, так что недалекие сослуживцы называли его не иначе как «тот с Евангелием» [3]. В конце 1914 г. «Антихрист» Ницше заметно растревожил мысли философа-воина, который видел тогда в христианстве «единственную надежную дорогу к счастью» [4] и был «сильно задет» антирелигиозными выпадами философа. При этом двух русских гениев австрийский мыслитель ставил выше иных философов и религиозных мыслителей. как много позже утверждал Витгенштейн в беседе с одним из учеников, «в последнее время в Европе было лишь два писателя, которым действительно было что сказать о религии, — Толстой и Достоевский» [5]. Более того, Витгенштейн, будучи мыслителем, для которого этика равнозначна эстетике («Этика и эстетика суть одно»), внутреннее диктует внешнее, преобразился не только духовно, но и физически, вплоть до приобретения аттитюда иных персонажей Достоевского, то есть своеобразной социально-психологической установки и даже внешнего вида, выражавших готовность личности к реализации определенного типа поступков. Создается такое впечатление, будто «достоевщиной» дышала сама фигура философа, что неоднократно бросалось в глаза современникам — и когда перед войной он жертвовал значительные суммы для поддержки нуждающихся австрийских литераторов (в числе которых были Рильке и Тракль), и когда уже после войны отписывал громадное отцовское наследство в пользу брата и трех сестер, совершая, по словам семейного адвоката, «финансовое самоубийство», и когда носился как с писаной торбой со своей гениальной книгой по издателям, которые открещивались от нее как черт от ладана. Словом, было в молодом Витгенштейне что-то и от старца Зосимы, смиренного пророка, и от князя Мышкина, витиеватого идиота, и от Алеши Карамазова, послушника и грядущего цареубийцы. Наверное, наиболее полное представление об этом мистическом превращении дает одна эпистолярная зарисовка Бертрана Рассела, учителя философа, с первых дней знакомства убежденного в том, что ученик сам себе голова:
Я почувствовал привкус мистицизма в его книге, но был удивлен, обнаружив, что он стал совершенным мистиком. Он читает таких авторов, как Кьеркегор и Ангелус Силезиус, и всерьез собирается стать монахом. Все это началось с чтения «Многообразия религиозного опыта» У. Джеймса и усилилось (в чем нет ничего удивительного) в течение той зимы, которую он провел в полном одиночестве в Норвегии, когда почти сошел с ума. Затем во время войны с ним произошло нечто странное. Он служил в Галиции, в городке Тарнов; как-то раз он проходил мимо книжного магазина, в котором, на первый взгляд, продавались лишь почтовые открытки. Он, однако, вошел и увидел, что в магазине имелась все-таки одна книга, одна-единственная: «Краткое изложение Евангелия» Толстого. Он купил ее, потому что ничего другого не было. Прочел, перечел и уже не расставался с этим сочинением, заглядывая в него при каждом удобном случае. Но, вообще говоря, Толстому он предпочитает Достоевского (особенно «Братьев Карамазовых»). Он глубоко постиг мистический способ мысли и чувствования, однако думаю (с чем он не согласился бы), что более всего в мистицизме его привлекает то, что он отвлекает его от мышления. Не думаю, чтобы замысел стать монахом был серьезным, это даже не замысел, просто идея. Замысел у него другой — стать школьным учителем. Он отписал свое состояние братьям и сестрам, поскольку почитает земное имущество за бремя [6].
Несмотря на язвительную иронию, зарисовка дает довольное верное представление о состоянии Витгенштейна накануне публикации «Логико-философского трактата»: полагая, что дело всей жизни уже сделано, он готов к любому повороту судьбы.
Однако следует уточнить, что для рецензируемой книги почти не существенны перипетии экзистенциальной метаморфозы мыслителя, пережившего в ходе войны, подобно Достоевскому на каторге, «перерождение всех убеждений», но оставшегося непоколебимым в своем мнении, что высказанные в его книге мысли обладают непреложной истинностью и ставят под вопрос само существование философии. В центре исследования Лейлы Раид находится не генезис мистической, или религиозной, составляющей мысли Витгенштейна, связанный, как я попытался показать выше, с Достоевским, а непосредственная семантика использования формы письма от первого лица в «Записках из подполья» и в двух главных сочинениях австро-английского мыслителя: «Логико-философском трактате» и опубликованных посмертно «Философских исследованиях».
Эта методологическая установка подразумевает, что упор делается, с одной стороны, на сравнительном анализе преломлений определенного речевого жанра, тогда как с другой — на уточнении самого типа повествователя от первого лица, к которому прибегают, соответственно, Достоевский и Витгенштейн. Важно, что при очевидном различии дискурсов литературы философии французская исследовательница верно ставит проблему определенной независимости или даже свободы повествователя (героя) в отношении автора произведения, свободы, обретаемой не только волевым отвержением всех внешних определений, всех мнений другого, но и в особом пространстве — «подполье», где другому вообще нет места, где субъект речи уходит «в себя», отрицая всякое бытие «для другого».
Будучи признанным специалистом по творчеству Витгенштейна, автором внушительной монографии и целого ряда статей, посвященных в основном позднему периоду творчества мыслителя, Лейла Раид достаточно уверенно задает траекторию своего научного поиска, включающую в себя основные пункты интеллектуального маршрута создателя «Логико-философского трактата». Книга открывается эпиграфом из «Философских исследований», который сразу отсылает читателя к центральной проблеме работы: «Можно говорить с самим собой. Говорим ли мы сами с собой, когда нет никого другого?» [7] В начале «Введения» исследовательница, изменив своему абиографическому методу, представляет определенный исторический фон, который проливает дополнительный свет на логику сопоставительного анализа форм письма от первого лица у Достоевского и Витгенштейна. Речь идет о малоизвестной книге воспоминаний американского философа Оутса К. Боусмы (1898—1978) «Разговоры с Витгенштейном», переведенной самой Лейлой Раид на французский язык в начале научной карьеры [8]. В этом мемуарном сочинении помимо целого ряда высказываний мыслителя о романах Достоевского представлен довольно развернутый отклик на «Записки из подполья», в котором если не высказывается открытое сомнение в достоверности «исповеди» «подпольного человека», то, по меньшей мере, звучит догадка о непреложной лживости человека, пытающегося правдиво себя описать. Можно сказать, что Витгенштейн, которого постоянно занимала проблематика «исповеди», сходится с Достоевским в той мысли, что сама литературная форма исповеди склоняет рассказчика ко лжи, о чем автор «Записок из подполья» прямо предупреждал своего читателя, введя в монолог подпольного парадоксалиста оценку «Исповеди» Руссо: «…Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди, и даже умышленно налгал, из тщеславия» [9]. Австрийский мыслитель полагал, что главная характеристика «подпольного человека» в том, что у него нет никакого характера, что он не принимает ни одного определения своей сущности, в том числе принадлежащего ему самому, представляет собой человека в нулевой степени человечности.
Как это ни парадоксально, но критика Витгенштейна вступает в противоречие с основным тезисом исследовательницы, согласно которому и «Записки из подполья», и «Логико-философский трактат», и «Философские исследования» построены согласно «диалогическому принципу», как его определил Бахтин в своих работах о Достоевском. Возможно, поэтому она приводит его в своей книге не полностью, а только в той части, где Витгенштейн дает, так сказать, позитивную сторону этого опыта построения высказывания в отсутствие другого. Речь идет о фигуре повествователя, который — в предельной ситуации — выступает своего рода «человеком без свойств», иначе говоря, неким смутным субъектом речи, отвергающим всякую попытку объективации, детерминации или, говоря языком Бахтина, «овеществления». Словом, «подпольного человека» сближает с фигурами повествователя в программных сочинениях мыслителя не что иное, как убеждение в том, что другие не способны познать в нем что-то такое, чего он сам о себе не знал бы. он такой и иной, другой и тот же самый, единственный в своем роде и всякий возможный — словом, никакой.
Эта фигура повествователя последовательно рассматривается в двух частях книги, посвященных, в основном, анализу двух главных работ мыслителя в свете бахтинской концепций «диалога», «карнавала» и «полифонии». Касаясь таких теоретических аспектов, как «реальность диалога», «грамматика и реализм», «диалог и скептицизм», исследовательница уверенно обосновывает и «диалогизм» «Логико-философского трактата», хотя, как нам представляется, этот текст разворачивается скорее в монологической стихии манифеста, посредством которого молодой мыслитель, совершая истинный поступок, ставит под вопрос всю современную философию; и «полифонию» «Философских исследований», которые в действительности, будучи незавершенным сочинением, если и заключали в себе различные голоса, то в них звучали больше сомнения стареющего Витгенштейна, нежели вольные или невольные переклички с текстами мировой философской литературы.
Словом, этот опыт «бахтинизации» текстов мыслителя представляется скорее искусственным, хотя и открывающим перспективы других подходов к осмыслению связей мысли Витгенштейна и с творчеством Достоевского, и с идеями или даже жизнью Бахтина. Речь идет, в частности, о такой критической антропологии, которая, не пренебрегая историей реального становления мысли писателя или философа, во главу угла ставит не столько самодостаточный текст, сколько поэзис, историко-культурный генезис произведения. Что особенно важно для текста «Логико-философского трактата», который мыслился, как мы помним, в двух планах — как «манифест» и как «тайна». Мы помним также, что для Витгенштейна Достоевский значил гораздо больше, чем, например, для его несостоявшихся учителей Рассела или Фреге.
Завершая обзорную часть отклика на книгу Лейлы Раид, подчеркнем еще раз, что несомненное достоинство этой работы заключается в том, что она открывает возможности по-новому взглянуть на всех трех писателей. Можно соглашаться или не соглашаться с отдельными положениями этой новаторской работы, но необходимо признать, что она побуждает нас к более внимательному прочтению как текстов, так и самых судеб писателей.
В этом плане следует заметить в продолжение темы, что разработка проблемы «Витгенштейн и Достоевский» находится в зачаточном виде. Действительно, почти никто из знатоков творчества автора «Логико-философского трактата» не брался сколько-нибудь внимательно рассмотреть беглые упоминания имени Достоевского и его сочинений в текстах, письмах и «разговорах», заботливо записанных английскими и американскими коллегами или учениками философа. Примечательное исключение составляют мемуарный очерк Мориса Друри «Разговоры с Людвигом Витгеншейном» (1981) [10], где есть двухстраничная главка «Достоевский и Толстой», русская биография Витгенштейна «Божественный Людвиг» пера В.В. Руднева, в которой почти тот же самый материал представлен в более полемичном ключе, что, впрочем, не избавляет автора от противоречивых утверждений [11], а также работы петербургского литературоведа Т. А. Федяевой, в которых обстоятельно рассматриваются «русские сюжеты» в жизни и творчестве Витгенштейна [12], правда, по осторожному замечанию Г. Тиханова, в этих сочинениях, печатавшихся предварительно в виде отдельных статей на немецком языке, содержится «не очень правдоподобная» версия отношений между русским другом Витгенштейна Н. М. Бахтиным и автором «Проблем творчества Достоевского» [13]. Так или иначе, но очевидно, что «русская мысль» действительно занимала Витгенштейна и что в Страну Советов он отправился в 1935 г., согласно замечанию Ф. Паскаль, еврейско-российской эмигрантки, учившей философа в Кембридже русскому языку, движимый тем, что «его чувства к России всегда были больше связаны с этическим учением Толстого, с духовными прозрениями Достоевского, чем с какими-либо политическими или социальными вопросами» [14]. Не принимая очевидной категоричности второй части этого суждения, легко опровергаемой тем общеизвестным биографическим фактом, что сама форма жизни раннего Витгенштейна складывалась, начиная с Великой войны, под влиянием стремления «обездолить себя», «опроститься», разделить удел «униженных и оскорбленных», важно сознавать, что книги Достоевского, как, впрочем, и Толстого, на протяжении всего творческого пути мыслителя оставались важнейшим интеллектуальным источником, обильно питавшим мировоззрение автора «Логико-философского трактата» в той его части, которую сам Витгенштейн называл, как мы помним, наиболее «важной» — этической.
С другой стороны, мало кто из работников «индустрии Бахтина» как в России, так и во Франции взялся бы обстоятельно разбирать неявные переклички его идей с положениями мысли Витгенштейна, особенно сейчас, когда наглядно и жестко обозначился поворот от разнообразной апологетики автора «Поэтики Достоевского» к целенаправленному развенчанию культа личности Бахтина и демифологизации его научных концепций [15]. Если что-то и делается в близком отношении, то исключительно в плане экспликации интеллектуальных связей автора «Логико-философского трактата» с Николаем Бахтиным, чье мнение относительно собственных писаний, как подчеркивал в свое время Г. Тиханов, «кембриджский гений» ставил как нельзя более высоко, обнаруживая отнюдь не свойственную ему интеллектуальную смиренность [16].
Тем не менее необходимо признать, что прямых поводов для сближения позиций двух мыслителей более чем достаточно. Принадлежа к одному интеллектуальному поколению (Бахтин родился в 1895 г., Витгенштейн — в 1889 г.), оба, так или иначе, были питомцами немецкой философской школы, правда, двух различных ее изводов (Бахтина больше влекла «философия духа», Витгенштейна — «философия логики»). Оба достаточно критически относились к институциональной, университетской философии, разумеется, по разным причинам: русский мыслитель, чьи университеты пришлись на годы Великой войны и русской революции, был просто лишен возможности получить законченное университетское образование, хотя упрямо мыслил себя философом; юный австрийский гений, ни в грош не ставя преподавание логики в Австрии, Англии и Германии, систематически отвергал, вплоть до 1929 г., всякие предложения по упрочению своего академического статуса, прочно уверившись в той нехитрой мысли, что публикация «Трактата» поставила под вопрос всю современную философию. Оба, обнаружив в себе с младых лет пророческий дар, охотно искали общения во всякого рода неформальных «кружках», «объединениях», «сообществах»; оба охотно передоверяли свои размышления единомышленникам, «апостолам», ученикам, вольно или невольно ставя под сомнение инстанцию единственно возможного автора. В этом корни проблемы «спорных текстов» Бахтина в 1920-х гг. и определенная мифологизация собственного образа мыслителя в «разговорах» с представителями московской творческой интеллигенции в 1960—1970-е гг. (В.Д. Дувакин, В.В. Кожинов, В.В. Иванов); отсюда же многочисленные «диктовки», «курсы» и «разговоры» Витгенштейна, составляющие значительный корпус текстов, который широко используется при реконструкции эволюции интеллектуальной позиции австро-английского мыслителя (Г. Г. фон Вриг, М. Друри, П. Энгельман и др.). К тому же и тот, и другой долгое время оставались в сознании просвещенной публики создателями одной книги и лишь посмертно оказались полноправными авторами многотомных собраний сочинений, которые не перестают дополняться архивными редкостями. Оба при жизни удостоились лавров мировых интеллектуальных знаменитостей, не избежав позднее подозрений в самозванстве и мистифицировании научной общественности.
Очевидно, что все эти сближения являются достаточно поверхностными, более или менее случайными. Тем не менее не приходится отрицать, что была у Витгенштейна и Бахтина общая литературная страсть, которую они пронесли через все пертурбации своих интеллектуальных маршрутов. Речь идет о страсти к Достоевскому, которая у каждого проявлялась по-своему, но в стихии которой находится один литературный топос, где мыслители решительно сходятся: речь идет о «подполье». «Подполье» предполагает внешнюю отчужденность от окружающих и такую внутреннюю развязность, которая, умышленно исключая бытие-для-другого, превращает субъекта речи в бытие-для-себя, не принимающее никаких внешних определений: я такой и могу быть, каким пожелаю. Действительно, оба мыслителя испытали на себе все прелести и все тяготы существования в «подполье»: для Витгенштейна это были годы военной службы, когда он остро переживал свою чуждость простым солдатам австрийской армии, державшим его за полкового придурка, равно как годы учительства в деревенских школах, когда родители детей, которых он учил грамоте и математике, воспринимали его не иначе, как чужестранца или играющего в опрощение аристократа; даже профессорство в Кембридже не было лишено элементов «подполья», если вспомнить о симпатиях мыслителя к левой идеологии, «вербовку» студентов на участие в гражданской войне в Испании или близость к профессорам, тайно работавшим на Советский Союз. В критике уже отмечалось, что Бахтин-мыслитель по своему положению тоже был весьма близок к типу «подпольного человека» [17], причем в нескольких смыслах: до ареста он подвизался исключительно в полуподпольных «кружках», разбрасывая направо и налево свои идеи; арестован был за участие в «подпольной» «контрреволюционной» организации; все годы, проведенные в ссылке, вплоть до выхода на защиту диссертации, тоже могут быть рассмотрены под знаком «подполья», оторванности от публичной научной жизни; наконец, в самой сцене защиты присутствовало что-то «карнавальное», «скандальное», вполне под стать иным выходкам подпольного парадоксалиста.
Словом, подводя предварительный итог этим наброскам к двойному портрету, навеянным размышлениями над книгой Лейлы Раид, можно сказать, что постижение творчества Витгенштейна сквозь призму идей Бахтина и поверка ранних концепций последнего философией языка «Логико-философского трактата» составляют насущную научную задачу. Не говоря уже о том, что следовало бы, наконец, попытаться сделать очерк поэтики «Тайных дневников 1914—1916 годов», которые вполне можно рассматривать в виде «Записок из подполья» Людвига Витгенштейна [18].
[1] В самой глубокой работе о лингвистике Бахтина это сближение едва намечено: Алпатов В.М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М.: Языки славянских культур, 2005. С. 225.
[2] Витгенштейн Л.И. Философские работы / Пер. с нем., сост., вступ. ст. и коммент. М.С. Козловой. М.: Гнозис, 1994. С. 318.
[3] Монк Р. Людвиг Витгенштейн: долг гения / Пер. с англ. А. Васильевой под науч. ред. В. Анашвили. М.: Дело, 2018. С. 131. Все биографические детали почерпнуты из этой работы, считающейся самым авторитетным жизнеописанием мыслителя.
[4] Витгенштейн Л. Дневники, 1914—1916: с прил. Заметок по логике (1913) и Заметок, продиктованных Муру (1914) / Пер., вступ. ст., коммент. и послесл. В. А. Суровцева. Томск: Водолей, 1998. С. 275.
[5] Drury M. Conversations avec Ludvig Wittgenstein / Trad. par P.-J. Cometti. P.: PUF, 2002. P. 58.
[6] Wittgenstein L. Correspondance philosophique / Réunie et traduite par É. Rigal. P.: Gallimard, 2015. P. 92.
[7] Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. С. 175. Перевод немного изменен.
[8] Bouwsma O.K. Conversations avec Wittgenstein (1949—1951) / Traduit de l’anglais et présenté par L. Raïd. Marseille: Agone, 2001. Оригинал выше в свет в 1986 г.: Idem. Wittgenstein Conversations. 1949—1951. Indianapolis, Ind.: Hackett, 1986. В биографии Рея из этих «Разговоров» процитирована одна, но весьма красноречивая фраза. В ответ на вопрос Боусмы, не трудно ли ему общаться с американскими философами, Витгенштейн сказал, что нет, но «добавил, с улыбкой, достойной Достоевского: “Нет, но знаете, я думаю, что могу сойти с ума”» (Монк Р. Людвиг Витгенштейн. С. 555).
[9] Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Ленинград: Наука, 1973. Т. 5. С. 122.
[10] См. сокращенный русский перевод: Друри М. Разговоры с Витгенштейном / Пер. В. Руднева // Логос. 1999. № 1. С. 131—150.
[11] Руднев В.П. Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни. М.: Фонд науч. исслед. «Прагматика культуры», 2002. С. 183—187.
[12] Федяева T.A. Витгенштейн и Россия. СПб.: Дума, 2009; Она же. Витгенштейн и Россия <фрагменты> // Л. Витгенштейн: pro et contra, антология / Сост., вступ. статья, примеч., науч. ред. С.В. Никоненко. 2-е изд. СПб.: РХГА, 2019. C. 105—132.
[13] Тиханов Г. Миша и Коля: Брат-Другой / Авториз. пер. с англ. Е. Канищевой и А. Полякова // НЛО. 2002.№57. С. 54—68. Сомнение, в частности, вызывает предположение исследовательницы, что Н. Бахтин, будучи посвященным в план Витгенштейна отправиться в советскую Россию и устроиться там на работу в качестве «разнорабочего», «медика» или хотя бы «преподавателя философии», будто бы поручил ему разыскать брата, что и выполнил предприимчивый путешественник, смело отправившись в Кустанай, где в то время обретался в ссылке М.М. Бахтин. См.: Федяева T.A. Витгенштейн и Россия <фрагменты>. С. 128—129. Новые материалы о знаменитом путешествии автора «Логико-философского трактата» в Россию представлены в документальной биографии, написанной известным московским философом, изобилующей, правда, крайне спорными суждениями относительно, в частности, судьбы М.М. Бахтина: Шестаков В.П. Людвиг Витгенштейн в Кембридже и в России: документальная биография. М.: URSS; Ленанд, 2018. Более взвешенной в этом отношении представляется другая работа: Васильев В.В. Московские адреса Витгенштейна // Вопросы философии. 2017. № 6. С. 39—51.
[14] Паскаль Ф. Витгенштейн: личные воспоминания // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М., 1993. С. 132.
[15] В России помимо нашумевшей биографии, появившейся в серии «Жизнь замечательных людей» и продемонстрировавшей полное литературное безвкусие автора (Коровашко А.В. Михаил Бахтин. М.: Молодая гвардия, 2017), к такого рода работам можно отнести исследования Н. К. Бонецкой: Бонецкая Н.К. Бахтин глазами метафизика. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. Не отказывая автору в глубине знания текстов Бахтина, позволим себе усомниться в релевантности метафизической точки зрения на то, что было мыслью-судьбой. Во французской интеллектуальной культуре, когда-то принявшей Бахтина с распростертыми объятиями (Ю. Кристева, А. Мешонник, Ц. Тодоров), низвержение кумира было ознаменовано публикацией скандального опуса двух женевских лингвистов c названием, подходящим скорее для бульварной прессы: Bronckart J.-P., Bota C. Bakhtine démasqué. Histoire d’un menteur, d’une escroquerie et d’un délire collectif [Бахтин без маски. история одного лгуна, одного мошенничества и коллективного бреда]. Genève: Librairie Droz, 2011. Научная несостоятельность этого низкопробного сочинения, авторы которого не удосужились познакомиться с комментариями Полного собрания сочинений Бахтина, была блестяще продемонстрирована С. Н. Зенкиным: Зенкин С. Некомпетентные разоблачители // НЛО. 2013. № 119. С. 358—366.
[16] «Я опять стал писать без благочестия и набожности. Итак, я боюсь, что то, что я напишу сейчас, покажется Бахтину хуже, чем то, что дал ему раньше. Может ли вообще из такой тупости получиться что-то хорошее?» (Wittgenstein L. Denkbewegungen. Tagebucher 1930—1932, 1936—1937 / Hrsg.I. Somavilla.Innsbruck: Haymon Verlag, 1997. Р. 76. Цит. по: Тиханов Г. Миша и Коля: Брат-Другой. С. 63—64. Перевод немного изменен. Подробнее об отношения Н. Бахтина и Витгенштейна см.: Тиханов Г. Бахтин в Англии. Дополнение к биографии Н.М. Бахтина и к истории рецепции М.М. Бахтина // Тыняновский сборник. М., 1998. Вып. 10. С. 591—598.
[17] Ср., например: «…Бахтин почти все 1920-е годы был именно <…> подпольным человеком» (Коровашко А.В. Указ. соч. С. 234)
[18] Работа выполнена в рамках реализации проекта «Междисциплинарная рецепция творчества Ф.М. Достоевского во Франции 1968—2018 годов: филология, философия, психоанализ», поддержанного РФФИ, № 18-012-90011.