Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2020
Евгений Рудольфович Пономарев (ИМЛИ РАН, ведущий научный сотрудник; Санкт-Петербургский государственный институт культуры, профессор, доктор филологических наук)
Evgeny Ponomarev (Doctor of Philology; Lead Researcher, Institute of World Literature, Russian Academy of Sciences; Professor, St. Petersburg State University of Culture) eponomarev@mail.ru
Ключевые слова: Бунин, Лев Толстой, литературное влияние, рассказ, «На извозчике»
Key words: Bunin, Lev Tolstoy, literary influence, short story, “Na izvozchike”
УДК/UDC: 82-32 + 821.161.1
Аннотация: Статья анализирует малоизвестный незаконченный текст Бунина, пародирующий (в тыняновском смысле термина) стилистику Л.Н. Толстого. Автор приходит к выводу, что речь идет не о толстовском влиянии на позднее творчество Бунина, а о модернистской стилизации, стоящей в одном ряду со стилизациями книги «Темные аллеи».
Abstract: This article examines an unfinished, little-known story by Ivan Bunin, which could be considered a parody (in the Yury Tynyanov sense) of Lev Tolstoy’s style. The author comes to the conclusion that it is a Tolstovian influence upon Bunin as much as a modernist stylization, standing alongside the stylizations of his book Dark Avenues.
Тема «И.А. Бунин и Л.Н. Толстой» не раз становилась предметом научного рассмотрения [Пономарев 2000; там же см. библиографию]. Обычно в рамках этой темы рассуждают о личных встречах двух писателей, о толстовских идеях в жизни молодого Бунина, о творческом влиянии Толстого на Бунина. Большей частью тема завершается анализом книги «Освобождение Толстого», выпущенной Буниным в Париже в 1937 году. Так сделал в кандидатской диссертации и автор настоящей статьи, отметив, правда, что Бунин много говорил и писал о Толстом и в последние десятилетия жизни, а также не всем в Толстом восхищался — например, совершенно не принимал статьи «Что такое искусство?».
В целом, можно предположить, что зрелый Бунин (во время работы над «Освобождением Толстого» уже получивший Нобелевскую премию по литературе) был настолько самостоятелен и самодостаточен, что давно преодолел влияние Толстого, если оно когда-то и было существенным в его жизни и творчестве. Книга о Толстом — это рефлексия по поводу отдельных толстовских вопросов, актуальных для последнего русского классика, живущего в эмиграции. А еще больше — по поводу личности Толстого, ставшего символом русской культуры. Жанровая форма книги — житийная биография, встраивающаяся (с некоторыми оговорками) в ряд прочих житийных биографий, созданных писателями эмиграции [Пономарев 2004, 2019], — подтверждает такую интерпретацию.
Однако среди незаконченных текстов, оставшихся после смерти писателя, существует один, позволяющий говорить о сильном толстовском влиянии и на зрелого Бунина. Рассказ «На извозчике», создававшийся в первой половине 1940-х годов, уже после завершения «Освобождения Толстого», практически неизвестен российскому читателю. Опубликованный Ю.В. Мальцевым в нью-йоркском «Новом журнале», он никогда не перепечатывался ни в СССР, ни в постсоветской России (впрочем, и качество единственной публикации, как будет сказано ниже, оставляет желать лучшего). Весь рассказ построен на соединении характерных толстовских тем и рассуждений. Актуальность толстовской мысли и толстовской стилистики в этом тексте не вызывает сомнений.
Действие происходит в Петербурге, на что сразу указывает характерная петербургская топонимика (сначала Пески, затем Каменноостровский проспект): создается ощущение темного, холодного и промозглого города (в бунинских текстах Петербург почти всегда такой), в котором действующие лица чувствуют себя привычно и уютно (чего в мироощущении бунинских героев не бывает никогда) — так стилизуется общая атмосфера петербургских глав «Анны Карениной». Одна из подбираемых фамилий (Врасский) практически отсылает к Вронскому.
Первый же психологический мотив напоминает традиционные самообличения Толстого: «…продолжая шутить над знакомыми, вспоминая редкую глупость одного, странности другого, скупость третьего, идиотское самомнение четвертого…» Морализаторских пассажей в обычных текстах Бунина не встречается. Однако похожие толстовские вставки (как правило, близкая Толстому тема вызывает соответствующее стилистическое оформление) возможны у Бунина в дореволюционный период. Точечно такие моменты можно встретить и в эмигрантском творчестве.
Далее вводится тема смерти. О смерти Бунин пишет постоянно, и на это же обращает самое пристальное внимание в текстах Толстого. В книге «Освобождение Толстого» приводится галерея умирающих персонажей, созданная великим писателем; не менее длинную галерею можно обнаружить в произведениях самого Бунина. Сборы на панихиду в рассказе «На извозчике» напоминают зачин «Смерти Ивана Ильича», но благодаря решительности главного героя сюжет поворачивает в иную сторону. Вместо панихиды Б. (не скрывается ли за этой буквой фамилия автора?) отправляется к любовнице, пытаясь заместить чувственностью и сопровождающими ее удовольствиями (сласти — пьяная вишня; фрукты с кофе и сладкими ликерами) внезапно поднявшееся чувство смерти. В той же сфере значений попытка противопоставить смерти вполне толстовскую физиологичность: «Где тут у вас, дорогой мой? Все забываю… А меж тем, после белого вина и нарзана…» [2]
Но ничто не помогает: вся основа рассказа — мысли Б., которые текут и мешаются, пытаясь соответствовать толстовской «диалектике души». Едва отклоняясь от умершего Карцева и смысла смерти, они тут же возвращаются назад. Тематические перебивы мысли не до конца удаются Бунину (причина проста: он вводит в сознание героя значительно меньше деталей, чем обычно дает Толстой), однако следует помнить, что рассказ не окончен и в какой-то момент писатель, похоже, сам осознал свою неудачу. Заговорив или задумавшись о жизни и смерти, бунинский герой попадает в заколдованный мыслительный круг, напоминающий высказывание Глеба Успенского о Толстом: «восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», приведенное в «Освобождении Толстого» [Бунин 1937: 179]. Похожие мыслительные круги можно найти и в других бунинских произведениях («Ночной разговор», «Огнь пожирающий», «Цикады»), но еще чаще — в черновых редакциях его текстов. Например, в одной из ранних редакций 9-й главы четвертой книги романа «Жизнь Арсеньева» (вновь в контекстуальной близости ко Льву Толстому) речь идет о смысле жизни, который ищет юный герой:
Но однако чего же я хочу? А может, я правда «слегка сумасшедший» и «недалек», как шутя говорит брат Николай? Нет, я чувствую и по сравнению с другими <нрзб.> вижу, что от природы я вовсе не «недалек». Я хочу чего-то другого, чем другие? Но разве это не естественно? Чем лучше их бесцельная, обыденная жизнь, в которой они живут и умирают как-то до ужаса незачем? Главное, я всегда чувствую, что во мне есть еще кто-то, кто в тысячу раз умней и талантливей того, что я пока проявляю в жизни — в делах, в словах и даже в мыслях. Как странно! По-настоящему, я все-таки не знаю и не понимаю, если подумать хорошенько. Только одно понимаю — что не понимаю. Кто-то во мне за меня понимает. <…> Да, что такое жизнь? Что такое эта ночь и вообще небо, земля, бесконечная смена дней и ночей, миллионы дел и жизней человеческих и мое собственное пребывание и какое-то — будто бы только временное и очень короткое — участие во всем этом? Что это все такое и зачем и почему творится все это в мире, в непостижимой беспредельности пространства и времени, то есть прошлого, настоящего и бесконечного будущего, в котором я будто бы уж никогда больше не буду, проживши свои семьдесят лет? [Бунин РГАЛИ: 44, листы 55—57].
Дальнейшая правка этого отрывка демонстрирует, как Бунин выбирается из мыслительного круга: в процессе редактирования текста все эти фразы будут вычеркиваться одна за другой, пока не окажется исключенным весь огромный абзац. Если бы писатель продолжил работу над рассказом «На извозчике», значительные фрагменты рассуждений, без сомнения, тоже были бы исключены. Возможно, рассказ и остался недописанным, поскольку рассуждения, наивность и поверхностность которых автор, безусловно, ощущал, составляют основу произведения. Если их исключить, рассказ перестанет существовать.
Но можно предположить и другое: «На извозчике» пишется почти через двадцать лет после «Жизни Арсеньева». Писательская манера Бунина за эти годы сильно изменилась. В первой половине сороковых писатель работает над второй частью «Темных аллей», построенных на интертекстуальности и стилистической игре [Пономарев 2018, 2019]. Стилизации очень характерны для первой части книги: рассказ «Кавказ» местами стилизует чеховскую манеру, в финале же звучит яркая стилизация лермонтовской прозы. В рассказе «Темные аллеи» частично стилизуется Лев Толстой, частично же — общая атмосфера тургеневского романа. Некоторые рассказы второй части тоже выстроены на стилизации: например, «Натали» стилизует русский усадебный роман в целом. Таким образом, «На извозчике» может восприниматься как сознательная попытка Бунина «написать под Толстого». Именно стилизация позволяет развернуть рассуждения, которые в любом другом контексте покажутся вторичными или банальными.
В этом случае «На извозчике» представляет собой исключительную ценность с точки зрения творческой истории «Темных аллей». Как известно, Бунин тщательно уничтожал все, что относилось к его «писательской кухне». Все упражнения и промежуточные попытки, связанные с работой над «Темными аллеями» (точнее, рассказами первой и второй частей), не сохранились. Этот рассказ — единственное свидетельство стилизационных упражнений Бунина, которые, по-видимому, имели место при формировании самой идеи интертекста в «Темных аллеях».
При этом рассказ «На извозчике» заходит значительно дальше простого упражнения. Характерный толстовский сюжет не просто изменен (так Бунин поступает всегда в рассказах «Темных аллей»: ни одного полного совпадения найти невозможно), в него включена прямая полемика с моделируемым толстовским текстом: «Ивану Ильичу ужасно было умирать, видите ли, потому, что он как-то не так прожил жизнь. Нет, Лев Николаич, как ее ни проживи, смерть все равно несказанный ужас».
В классической русской литературе известен случай включения в пародирующий текст (в тыняновском понимании пародии) прямой полемики с пародируемым — это «Бедные люди» Ф.М. Достоевского, в которых Макар Девушкин рецензирует породившую его «Шинель». Интертекстуальные связи Бунина с Достоевским исследованы недостаточно: например, никто до автора настоящей статьи не указывал на следы поэтики Достоевского в повести «Дело корнета Елагина» [Пономарев 2019: 76], и это, надо думать, не единственный пропущенный случай. В отличие от Макара Девушкина, просто назвавшего прочитанную книжку злонамеренной, Б. доверительно обращается к великому писателю по имени-отчеству (с подчеркнутой разговорно-просторечной формой отчества). Это придает воображаемому разговору камерность и конфиденциальность, ненавязчиво напоминая о том, что Бунин знал Толстого и имел возможность обсудить с автором «Смерть Ивана Ильича». Рядом с этим — свысока отпущенный Толстому комплимент «неплохо написано» и окончательная оценка, не менее поверхностная: «а в итоге все-таки ерунда». Рассуждающий Б. тут явно не Бунин, это нарративная маска, которая объясняет и сбивчивый внутренний монолог богатого интеллигентного барина, и то, что размышления его бегут по вершинам, не затрагивая суть.
Полемика со «Смертью Ивана Ильича» переходит и на сюжетный уровень. В начале рассказа Б., неожиданно для себя, оказался внутри толстовского произведения: друзья главного героя из соображений вежливости и светских приличий едут на панихиду, повторяя действия сослуживцев Ивана Ильича. Б. как бы вырывается из известного ему сюжета, в последний момент отказавшись ему следовать. Противопоставить смерти страстные любовные утехи — решение не толстовское. Гедонизм противоречит аскетической сути толстовской проповеди. Это решение в высшей степени характерно для предпушкинской и пушкинской эпох (например, жанр дружеского послания у К.Н. Батюшкова и А.С. Пушкина прямо противопоставляет наслаждения жизни страху смерти). Поскольку Бунин в эмигрантском литературном сознании 1940-х ассоциируется с двумя гигантами классической литературы — Пушкиным и Толстым, — такое переключение кажется символичным. В «Темных аллеях» нередко соединяются две разные писательские манеры (казалось бы, несоединимые Лермонтов и Чехов в «Кавказе»). Здесь Бунин противопоставляет толстовскому созерцанию смерти пушкинскую радость бытия.
Пушкинская тема вводится и перечислением самых великих людей, которых, казалось бы, можно встретить за гранью смерти: «…Сократа, Юлия Цезаря, Наполеона, Пушкина?» Пушкин завершает эту цепочку — наиболее выделен в ней. Стоящий перед Пушкиным Наполеон напоминает о двух классических романах — «Преступлении и наказании» Достоевского и «Войне и мире» Толстого (объединенных Д.С. Мережковским в сочинении «Лев Толстой и Достоевский» (1900—1902) в рамках полемики русской литературы с «идеей Наполеона», едва ли не начатой Пушкиным: «Мы все глядим в Наполеоны…» Бунин это сочинение Мережковского внимательно читал, хотя и не был с ним согласен; оно несколько раз цитируется в «Освобождении Толстого»). Поскольку временные характеристики действия расплывчаты — ясно лишь, что дело происходит в дореволюционном Петербурге (не ранее 1886-го — года публикации «Смерти Ивана Ильича»), Лев Толстой не упомянут: он еще, возможно, жив и здоров. Однако сама идея загробной встречи Бунину очень свойственна: для него это, в какой-то мере, — воссоединение всех русских классиков, от Пушкина до Бунина. И, вместе с тем, воссоединение рода: от Василия Жуковского-Бунина до Ивана Бунина. Этот литературный абзац размышлений Б. завершен цитатой из предсмертного стихотворения Г.Р. Державина «Река времен в своем стремленье…» (1816), написанного в год, можно сказать, начала пушкинской эпохи.
Дальнейшее развертывание тем соединяет откровенно толстовские мысли и выражения с элементами других лексико-семантических полей. Например, никогда не встречающееся ни в языке Бунина, ни, тем более, в языке Толстого слово «поэтика» (репрезентирующее Б. как филологически образованного человека) соединяется со словосочетанием «надгробных слов и песнопений», создавая жанрово-стилистическое смешение — основное стилистическое свойство пушкинской эпохи. Лестничный хронотоп петербургских романов Достоевского («холод на площадке лестницы перед растворенной дверью в прихожую, полную людей») разбавлен неожиданной символической деталью с петербургскими лермонтовско-гоголевскими коннотациями: «торчащий из-за края гроба и точно с маскарадной маски нос». Завершается абзац «пустой столовой» — рельефно-точным эпитетом, характеризующим поэзию Жуковского и его современников. И далее — почти перефразированный Толстой: «тиканье стенных часов: так было, так будет, так было, так будет…» Точнее, перефразированное «Освобождение Толстого». Цитируя в этой книге воспоминания Ильи Львовича Толстого, Бунин указывал на происхождение любимого выражения Льва Николаевича:
Он [Илья Львович. — Е.П.] еще застал в живых чуть не столетнюю няньку отца… доживавшую свои последние дни в яснополянском доме в полном одиночестве в какой-то каморке.
— Что за старуха была, ты даже и представить себе не можешь, — рассказывал Илья Львович. — Лежу, говорит, в своем чуланчике, день и ночь одна одинешенька, — только часы на перегородке постукивают. И все домогаются, все домогаются: «Кто ты — что ты? Кто ты — что ты?» Лежишь, слушаешь и все думаешь, думаешь: кто ж ты, в самом деле, что ты такое есть на свете? — Отец был в совершенном восторге: да, да, повторял он, вот в этом и вся шутка: кто ты, что ты? [Бунин 1937: 102—103].
Это «кто ты — что ты» Лев Толстой повторяет и в предсмертном письме сыну Сергею. По Бунину, это самые важные его слова. В рассказе «На извозчике» стенные часы отбивают похожий мотив.
Использование толстовских деталей, уже становившихся предметом бунинской рефлексии в «Освобождении Толстого», указывает на то, что стилизация выполняется сознательно. Приведем еще один пример. В конце текста Б. размышляет о том, как сейчас приедет к любовнице: «буду с ней есть груши и пить ликер и кофе» — это свидетельство бытовой (любовной) пошлости, которой герой пытается заглушить голос смерти, звучащий в его сознании. В «Освобождении Толстого» приводится запись Толстого о голодной бабе, которую он встретил на дороге: она голодна и замерзает, а «я сейчас приду домой и буду жрать яйца» [Бунин 1937: 184]. Здесь приятная еда заглушает голос совести и справедливости. В обоих случаях наслаждение от еды становится тем, что мешает думать о подлинных проблемах бытия.
Замкнутые в круги, постоянно возвращающиеся мысли главного героя рассказа «На извозчике» комбинируют философско-бытовые и эротико-бытовые мотивы. От противопоставления «он умер — а я вот еду» следует скачок к характеру и внешности любовницы (абзац завершается важной деталью одежды — ее коротеньким платьицем). Далее — возвращение к тому, что когда-нибудь будет первый вечер «без меня» (легкая аллюзия на гоголевское «И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было»), затем риторический вопрос «что такое я?», за которым следует неожиданный ответ: «Ах, какая разрозненная, разнообразная чепуха мыслей и чувств, живущая какой-то совершенно самостоятельной, своей собственной и совершенно непонятной мне жизнью!»
Это не распадение «я»: это сохранение единства личности при живом ощущении ее многосоставности. От статического ощущения личности отчуждаются (ее же!) бесконечно изменяющиеся мысли и чувства, их динамика усилена эпитетами «разрозненная, разнообразная» и лексемой «чепуха». Мысли и чувства невозможно собрать воедино, они непостижимы в силу их стремительности (в каждый следующий момент — новая мысль, новое чувство), по отдельности они совершенно незначительны, а вместе они перестают быть «мной», «я» их просто созерцаю. Этот механизм отчуждения мыслей и чувств использовался Буниным в «Жизни Арсеньева» [Пономарев 2014—2015, 2019] и более ранних рассказах, здесь же прием получает философско-религиозный оттенок и новый смысл: отделенность моих мыслей и чувств от «моего я» дает надежду на то, что после смерти «моего я» останется то внеличное, что сейчас протекает во мне. Так текст рассказа окончательно попадает в семантическое поле «Освобождения Толстого»: бессмертие вновь видится Бунину как растворение «я», разрыв рамок личности — освобождение.
Вслед за этим важным открытием — возвращение назад, к женскому очарованию. Разделение личности завершается толстовской «диалектикой души»: мое «говорящее я» было вежливо и корректно, мое «думающее я» тем временем интересовалось тем, что у горничной под фартучком с кружевами. Так финал абзаца рифмуется с финалом предыдущего — коротеньким платьицем любовницы, а заодно снижает важную мысль, которая только что открылась главному герою. Вероятно, для того, чтобы стал возможным следующий заход: как в симфонической музыке, основная тема повторяется несколько раз, все более усиливаясь с каждым повтором.
Принцип нескольких заходов применяется и к иным темам, создавая семантические рифмовки. Например, воспоминание Б., как он внезапно увидел в «Новом времени» [3] некролог Карцева, дополнится рассуждением о том, что Карцев уже «не узнает, что нынче нового в вечерних газетах». В наброске к этому рассказу, записанному среди прочих набросков 1940-х годов, газетный мотив дан шире, с дополнительным маркированием Петербурга и дореволюционной жизни: «И уже никогда не узнает, какие большие новости нынче в вечерних газетах… и как сошло первое представление новой драмы в Александр<инском> театре… и какая нынче вечером погода…» [Бунин 2019: 228] [4]. Вновь звучит гоголевская аллюзия (особенно с упоминанием Александринского театра): «И Петербург остался без Акакия Акакиевича». Газета же благодаря семантической рифмовке воспринимается как отчужденный, безличный голос человечества — которому нет дела до отдельного выпавшего из общей жизни существа. И в то же время — как «разрозненная, разнообразная чепуха», бесконечно протекающая в пространстве, соединяющем личное и внеличное.
Вторым подходом к теме «освобождения» станет упоминание «Смерти Ивана Ильича». С этой целью изменен сюжет повести Толстого: «Но как верно, что Иван Ильич долго был вполне уверен в случайности и временности своей болезни!» Иван Ильич, как известно, реагировал иначе: сначала он полагал, что слегка ушибся, затем удивился продолжающимся неприятным ощущениям, а уж потом, посетив докторов (т.е. впервые почувствовав болезнь, которая может быть опасной, — вопрос, насколько это опасно, он задает первому же врачу), начинает относиться к ней весьма серьезно. О свободном или, точнее сказать, примерном бунинском цитировании (когда цитируется только та часть фразы, которая нужна автору; когда в чужом стихотворении меняются эпитеты на более подходящие и т.д.) автор этих строк уже неоднократно писал [Бунин 2019: 136—137]; это важнейшая черта поэтики Бунина. Здесь мы сталкиваемся с похожим случаем на уровне сюжета: повесть Толстого пересказана так, как Бунину кажется лучше, правильнее. По сути, повесть Толстого подменяется одним из бунинских текстов — рассказом «Алексей Алексеевич» (1927):
Вообще, что такое эти визиты к докторам, сидение у них в приемной, ожидание их расспросов, исследований, решений, рецептов, советов! Какой это вообще ужас быть больным! Вот человек вдруг почувствовал, что дело его что-то не ладно, подозрительно… Он перемогается, тщится уверить себя, что это неладное есть нечто случайное, временное, что не стоит думать о нем, не надо поддаваться ему, а сам меж тем думает все чаще, поддается все больше — и наконец не выдерживает, решает воззвать о помощи к этому волхву [характерная толстовская семантика. — Е.П.], именуемому доктором [толстовское остранение. — Е.П.], и либо с трепетом ждет его у себя на дому или томится у него в приемной… [Бунин 1954: 321].
Стилизация оборачивается «переписыванием Толстого». Собственно, у Бунина так всегда: стилизация приводит к желанию улучшить стилизуемый образец. Переписывание Толстого движется в русле, заданном в книге «Освобождение Толстого». Акцентирование внимания на первых днях болезни, на том, как распадается вся привычная жизнь, напоминает расспросы о бешеной собаке:
Поздоровавшись с графиней и со всеми прочими, он [Л.Н. Толстой. — Е.П.] тотчас же обратился к профессору (естественнику) Усову:
— Я вот все хотел спросить вас, Сергей Алексеевич, правда ли, что если укусит бешеная собака, то человек наверное умрет через шесть недель?
Усов ответил:
— Бывает, что умирают через шесть недель, бывает, что через несколько месяцев и через год, а, говорят, и через много лет. Но можно и совсем не умереть. Далеко не все укушенные умирают.
— Ах, как это жалко, — с упрямым оживлением сказал Толстой. — Мне ужасно нравилась мысль, что умирают, это удивительно хорошо. Укусит собака, и знаешь наверное, что через шесть недель непременно умрешь, и руби всем правду в глаза, делай, что хочешь… [Бунин 1937: 109].
Героя рассказа «На извозчике» интересует не столько отказ от коммуникативных приличий, сколько уход от привычных дел и хлопот. При этом суть первых предсмертных моментов в двух разных текстах едина. Жизнь без галстука получает аллегорическое значение и поначалу обрастает приятными эмоциями. В отличие от книги, «освобождение» начинается с быта: «День-два крепился, переносил жар и слабость на ногах, потом сдался, разделся, лег в постель и почувствовал себя так сладко, точно в теплую ванну сел».
Теплая ванна, придавая образу бунинскую осязательность, предстает в символическом свете. Это аналог гроба, в который Карцеву вскоре предстоит лечь. Гроб — совсем уже не теплый, и опустят его в мерзлую землю, но начинается процесс погружения в вечность в теплом и пока еще приятном для тела резервуаре. Постель — последнее земное пристанище — оказывается и последним приятным ощущением в жизни. Учитывая постоянно пересекающиеся контексты мыслей Б., постель напоминает и о любовницах, которых умирающему предстоит оставить навсегда. И в то же время передает возвращение к истокам, назад — в тепло материнской утробы [5]. Постель, ванна, гроб — этапы освобождения тела от земной мишуры.
Продолжение «освобождения» — освобождение от тела и телесных проявлений: «отделения от тела нашего главного я, нашей так называемой души». Собственно, тело превращается в такую же неудобную оболочку, как выходной костюм или галстук. Читатель ожидает религиозно-философского откровения, но рассуждение вновь откатывается назад — к быту, к тяготам жизни.
Едва сконцентрировавшись на «отделении души», герой замечает, что душа так же отделяется во время любовных и прочих несчастий, происходящих с нами («Так освобождается она, эта душа, от тела и при всяком большом несчастии»). Особенно важно желание пожертвовать собой ради любимой женщины или унизиться перед ней — в этом, оказывается, заложено такое же освобождение, как и в начале болезни. Для понимания мировоззрения Бунина очень важно осознание этой связи. Сам он нередко «унижался» перед любимыми (от В. В. Пащенко до Г. Н. Кузнецовой, не говоря о двух официальных женах). Сопоставление любви и смерти перестает быть банальным: любовь и смерть соединяются в точке «освобождения» от привычного, предписанного — в конечном счете, от быта и материи. Но откровение вновь снижается для того, чтобы усилить основную тему при следующем подходе к ней — правда, до третьего подхода к основной теме текст оборвется.
Новым витком рассуждений Б. становится цитирование силлогизма о Кае из VI главы «Смерти Ивана Ильича». Иван Ильич в повести никак не может понять, что он смертен. Он повторяет силлогизм, известный ему из логики Кизеветтера (Кай — человек, люди смертны, следовательно, Кай смертен), который вполне применим к обобщенному Каю, но к нему, конкретному Ивану Ильичу, применим быть не может. «Иван Ильич у Толстого согласен с тем, что Кай смертен (как можно оспорить то, что так естественно и законно!), но все его существо кричит, что он-то — не Кай! А для Бунина Кай — это и я тоже» [Сливицкая 2004: 97]. Это утверждение кажется справедливым лишь для позднего творчества Бунина [6]. На более ранних этапах творчества его герои думают примерно так же, как и Иван Ильич. Отношение к смерти, которое формируется в процессе рассуждений Б. (хоть они поверхностны и сбивчивы), существенно отличается от того, что звучит в ранних произведениях Бунина, а также новеллах 1910-х и рассказах 1920-х годов. Б. уже готов отождествить себя с абстрактным Каем и смириться с собственной смертью, которую не в состоянии представить себе ни один из более ранних бунинских героев. Помогает в этом грандиозное видение (часто встречающееся в текстах Бунина позднего периода — последний раз в рассказе «Легенда»; авторская дата: 1949, первая публикация: 1953) всех от века умерших: детей, молодых и красивых женщин, зрелых людей, стариков. Приобщение к роду и человечеству, наступающее в смерти, начинается с погружения в землю, где уже лежат твои предки. В «Легенде» именно это ощущение гармонизирует смерть. Не ясно, чем закончится рассказ «На извозчике». Окончательная идея здесь только намечена, но не развернута. Освобождение от костей (ведь даже кости, лежащие в земле, уже не мои, а какие-то другие, утверждает Б.) — продолжение освобождения от тела. Можно предположить, что в этом тексте Бунин уже движется к гармонии «Легенды».
Показательно, что эти прозрения Бунина последних лет почти не замечены его исследователями. Продолжая рассуждение о смерти в мире Бунина, О.В. Сливицкая сопоставляет мироощущение писателя с философией Габриэля Марселя: «Для Марселя самое ужасное в явлении смерти — это не неотвратимость моей смерти, а смерть любимого человека. У Бунина этот мотив почти отсутствует» [Сливицкая 2004: 99]. Неоконченный рассказ «На извозчике» завершается именно этим: мыслью о возможной смерти возлюбленной, дочери, близкого человека вообще. И именно это составляет «дикий ужас», который ужаснее мысли о собственной смерти. Биографические источники дают нам похожие сведения и о самом Бунине: мысль о возможной смерти Веры Николаевны, которая может наступить раньше его собственной, заставляла писателя задумываться о самоубийстве.
Собственно, Бунин — не философ. Проблема смерти интересует его, как и Л.Н. Толстого, с точки зрения житейской прагматики. И если философичность Толстого лишь возрастает с годами, то Бунин, в последний период творчества избавляясь от четких повествовательных структур [Пономарев 2018, 2019], отказывается и от излишней философичности. Рассказ «На извозчике» следует рассматривать как текст, параллельный «Освобождению Толстого», но освобожденный от философем, буддийских и христианских, создававших идейную концепцию книги. Бунин намеренно сводит философские понятия к бытовым деталям, сохраняя в центре рассуждений концепт «освобождение». Б., если бы обрел философический склад ума, мог повторить вслед за автором «Освобождения Толстого»: «Освобождение — в разоблачении духа от его материального одеяния, в воссоединении Я временного с вечным Я» [Бунин 1937: 45]. Но Б. рассуждает проще, и эта простота делает идею освобождения убедительней.
Рассказ «На извозчике» кажется самым толстовским произведением Бунина именно в силу этой простоты. Вобрав в себя все характерно-толстовское в бунинском мироощущении, он совершенно свободен от модернистской мифопоэтики, характерной для «Освобождения Толстого». Приближаясь к толстовской простоте рассуждений, Бунин почти (в силу неоконченности рассказа) достигает эффекта созвучности Толстому.
Библиография / References
[Бунин РАЛ: 405] — Русский архив в Лидсе. Фонд 1066. Бунин И.А. Ед. хр. 405 (РАЛ. MS 1066/405).
(Leeds Russian Archive. MS 1066/405.)
[Бунин РГАЛИ: 44] — РГАЛИ. Фонд 44. Опись 3. Ед. хр. 4. Бунин И.А. Жизнь Арсеньева. Книга IV.
(RGALI. Foundation 44. Opis 3. Box 4. Bunin I. Zhizn’ Arsenjeva. Kniga IV.)
[Бунин 1937] — Бунин И.А. Освобождение Толстого. Paris: YMCA-Press, 1937.
(Bunin I.A. Osvobozhdenije Tolstogo. Paris: YMCAPress, 1937.)
[Бунин 1954] — Бунин И.А. Петлистые уши и другие рассказы. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954.
(Bunin I.А. Petlistye ushi i drugie rasskazy. New York: Chekhov Publishing House, 1954.)
[Бунин 2019] — Литературное наследство. Т. 110. И.А. Бунин. Новые исследования и материалы. Кн. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2019.
(Literaturnoe nasledstvo. Vol. 110. I.A. Bunin. Novye materialy i issledovanija. Book 1. Moscow, 2019.)
[Пономарев 2000] — Пономарев Е.Р. И.А. Бунин и Л.Н. Толстой: Автореферат дис. … канд. филол. наук. СПб.: СПбГУ, 2000.
(Ponomarev E. Ivan Bunin and Lev Tolsoy: Avtoreferat dis. … kand. filol. nauk. Saint Petersburg, 2000.)
[Пономарев 2004] — Пономарев Е.Р. Россия, растворенная в вечности. Жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции // Вопросы литературы. 2004. № 1. С. 84—111.
(Ponomarev E. Rossija, rastvorennaja v vechnosti. Zhanr zhitijnoj biografii v literature russkoj emigracii // Voprosy literatury. 2004. № 1. P. 84— 111.)
[Пономарев 2014—2015] — Пономарев Е.Р. «Жизнь Арсеньева» как история моего современника: движение автобиографических форм повествования от В. Г. Короленко к И. А. Бунину // Вестник СПбГУКИ. 2014. № 4(21). С. 152—165; 2015. № 1(22). С. 143—150.
(Ponomarev E. «Zhizn’ Arsenieva» kak istorija moego sovremennika: dvizhenije avtobiograficheskih form povestvovanija ot V.G. Korolenko k I.A. Buninu // Vestnik SPbGUKI. 2014. № 4(21). P. 152—165; № 1(22). P. 143—150.)
[Пономарев 2018] — Пономарев Е. Р. Интертекст «Темных аллей». Растворение новеллы в позднем творчестве И.А. Бунина // НЛО. 2018. № 150. С. 186—203.
(Ponomarev E. Intertext «Temnyh allej». Rastvorenije novelly v pozdnem tvorchestve I.A. Bunina // NLO. 2018. № 150. P. 186—203.)
[Пономарев 2019] — Пономарев Е. Р. Преодолевший модернизм: Творчество И.А. Бунина эмигрантского периода. М.: Литфакт, 2019.
(Ponomarev E. Preodolevshij modernism. Tvorchestvo I.A. Bunina emigrantskogo perioda. Moscow, 2019).
[Сливицкая 2004] — Сливицкая О.В. «Повышенное чувство жизни». Мир Ивана Бунина. М.: [РГГУ], 2004.
(Slivitskaya O. «Povyshennoe chuvstvo zhizni». Mir Ivana Bunina. Moscow, 2004.)
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-012-00290 в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН.
[2] Грубость и физиологичность характеризуют, по Бунину, бытовую речь Л.Н. Толстого. В «Освобождении Толстого» этот мотив несколько смягчен, но в отдельных сохранившихся набросках проступает рельефно [Бунин РАЛ: 405].
[3] Название одной из крупнейших российских газет маркирует «прежнюю жизнь» вообще — в той же функции «Новое время» упоминается и в «Темных аллеях», в рассказе «Генрих» (там добавляется еще одна функция: ощущение единства России и Европы. «Новое время» герой покупает на набережной Ниццы).
[4] Интересно и продолжение наброска — рассуждение переходит на недавно умерших знакомых и друзей: «Ходасевич, Шаляпин ничего не знают — о том, что Фр<анция> и Англ<ия> объявили 2 сент<ября> <19>39 г. войну Германии… Кульман не узнает, чем кончится война… И я, может быть, не узнаю. Досадно!» [Бунин 2019: 229].
[5] Здесь вспоминается стихотворение В.Ф. Ходасевича «Из дневника» (1925), вероятно, в свое время прочитанное Буниным:
Пора не быть, а пребывать,
Пора не бодрствовать, а спать,
Как спит зародыш крутолобый,
И мягкой вечностью опять
Обволокнуться, как утробой.
[6] Монография О.В. Сливицкой — одна из лучших книг, когда-либо написанных о Бунине, — представляет «Мир Ивана Бунина» статически, без учета динамизма его творчества. Некоторые идеи этой книги кажутся безусловно верными для одних периодов творчества и совсем не верными для других.