Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2020
Артемий Калиновский (Университет Амстердама, доцент кафедры восточной Европы; кандидат исторических наук)
Artemy Kalinovsky (University of Amsterdam, Senior Lecturer in East European Studies; PhD) a.m.kalinovsky@uva.nl
Ключевые слова: интеллигенция, нация, перестройка, культура, постколониализм
Key words: intelligentsia, nation, perestroika, culture, postcolonialism
УДК/UDC: 929
Аннотация: В этой статье рассматриваются траектории представителей интеллигенции центральной Азии, которые получили высшее образование в 1960-х и 1970-х годах. Опираясь на мемуары, архивные источники и устную историю, автор рассматривает их реакцию и участие в советской антиколониальной политике и то, как это участие повлияло на их отношение к самому Советскому Союзу. в статье раскрывается потенциал постколониальной теории в попытке осмыслить отношение этой интеллигенции к понятию «нация» в советскую и постсоветскую эпохи.
Abstract: This article examines the trajectories of Central Asian intellectuals who were educated in the 1960s and 1970s. Drawing on memoirs, archival sources, and oral history, it considers their response to and involvement in Soviet anti-colonial politics, and how this involvement may have shaped their attitude towards the Soviet project itself. Finally, the article considers some of the ways that postcolonial theory helps make sense of these intellectuals’ attitudes towards the nation in the Soviet and post-Soviet eras.
В 2013 году Национальный музей Республики Таджикистан переехал из помещения, в котором располагался с 1950-х годов (изначально как краеведческий музей), в новое здание, построенное при поддержке Китайской народной Республики. Старое здание было узнаваемо советским — неоклассицизм с восточными чертами. Новое здание построено иначе: с внешней стороны оно напоминает сразу несколько классических памятников среднеазиатской культуры, в первую очередь обсерваторию Улугбека в Самарканде. Но внутри музея экспонаты мало изменились. Начало выставки — это своего рода экскурсия по истории человечества, которая начинается с первобытных людей, а заканчивается огромными портретами президента и достижениями современного Таджикистана. Причем если в других постсоветских странах, например в Узбекистане или Грузии, советская эпоха представлена как национальная трагедия или оккупация, то здесь она позиционируется как часть национальной истории.
За последние 20 лет неоднократно поднимается вопрос о взаимосвязи постколониализма и постсоциализма. И здесь следует отметить, что спор о том, являлся ли СССР империей и являлись ли советские республики колониями, далеко не новый. Еще в годы холодной войны многие западные исследователи, работавшие преимущественно в Америке, Франции и Англии, писали, что Советский Союз — это империя, мало отличающаяся от других европейских империй, и ее ждет такая же судьба. Большевики насаждали чуждую идеологию разным народам, которые всячески сопротивлялись этой идеологии, не принимали ее и ждали возможности восстать против угнетающего их ига. Как правильно заметил исследователь Вилл Майер, советологи, занимавшиеся советской Средней Азией и Кавказом, смотрели на опыт европейских держав в послевоенный период (независимость Индии, восстания в Алжире и Индонезии) и считали, что особенно в мусульманских республиках Средней Азии и Кавказа много схожего с ситуацией вышеупомянутых колоний. А именно, относительная религиозность населения, которое, в основном, исповедует ислам, приверженность местной интеллигенции к национальному языку и относительно неглубокое распространение русского языка среди населения и т.д. [Myer 2002]. Другие исследователи, как, например, Алек Нов или Дональд Вилбер, не совсем отрицая существование колониальных отношений внутри Советского Союза, тем не менее подчеркивали, что СССР проводил политику экономического и социального развития более отсталых районов страны и что этот опыт мог служить примером для недавно освободившихся стран Ближнего Востока [Nove, Newith 1966; Wilber 1969].
После распада Союза этот вопрос остался в центре внимания историков как западных, так и российских. С одной стороны, появились фундаментальные работы, авторы которых в основном соглашались с тем, что СССР был империей, но только очень необычной. Благодаря Терри Мартину вошел в обиход термин «аffirmative аction еmpire» — империя, которая ставила подъем колонизированных народов в центр своего внимания, создавая при этом институты национальной культуры и административного управления [Martin 2001]. Этот спор продолжается и среди историков советской Средней Азии. При этом если советологи использовали достаточно формальные критерии (экономические индикаторы, количество врачей и школ на душу населения, представленность коренного населения в институтах партийной и государственной власти и т.д.), то исследователи, занявшиеся колониальным вопросом после распада СССР, используют термины и подходы, заимствованные из дискуссий о «постколониальности», которые разрабатывались с конца 1970-х преимущественно историками и литературоведами, занимавшимися Южной Азией и Ближним Востоком. Проблема осложняется еще и тем, что далеко не все жители и даже не все представители интеллигенции Средней Азии готовы характеризовать советский период как «колониальный». Наиболее удачно сформулировал эту проблему, на мой взгляд, российский этнограф Сергей Абашин:
Рассмотрение колониальности не столько как суммы неких исчисляемых признаков, сколько как особого типа нарратива и даже идентичности выводит на вопрос о том, почему значительная, если не подавляющая, часть среднеазиатского общества не мыслила и сегодня не мыслит себя в качестве «(пост)колониальной». Можно ли данный факт объяснить успешной социальной политикой советской власти и ностальгией по ней в эпоху постсоветского упадка и кризиса? Или же это результат (тоже успешный!) основательной идеологической промывки мозгов, подкрепленный беспрецедентными репрессиями? Поиск ответа заставляет держать в поле зрения тему насилия, доминирования, манипулирования и не поддаваться искушению затушевать неравенство, которое всегда присутствует в социальных и культурных взаимодействиях [Абашин 2015: 44].
При этом сам Советский Союз позиционировал среднеазиатские республики иначе: да, это были бывшие колонии Российской империи, но сейчас они равноправные члены Союза и, более того, могут служить примером другим постколониальным странам. Как мы увидим далее, это явление стало особенно значительным в послесталинские годы.
Поэтому в своей работе я подхожу к вопросу «колониальности» Советского Союза немного иначе. Советский Союз, безусловно, имел много общего с европейскими империями. То, что СССР проводил политику экономической и даже социальной модернизации, еще не означает, что он не был империей. Но СССР, наверное, был единственной империей, в центре идеологии которой стоял антиимпериализм. В своей работе я пытаюсь понять, каковы были последствия этого противоречивого сочетания.
В данной статье я остановлюсь на двух моментах. Я постараюсь раскрыть взаимосвязь внешней политики СССР в отношении постколониального мира и внутренней политики Кремля по отношению к бывшим колониям царской империи в Средней Азии. Я рассматриваю этот вопрос с точки зрения экономики, политики и культуры, как во всесоюзном масштабе, так и в локальном. В данной статье речь будет идти только о таджикской интеллигенции, а именно о тех людях, которые могли бы быть ровесниками «беби бумеров» [Raleigh 2013]. Это юноши и девушки, которые пошли учиться в республиканские и всесоюзные университеты в конце 1950-х и в течение 1960-х годов, время, которое совпало с разгаром советской антиимпериалистической пропаганды и риторики, в которой им отводилась роль передовиков. Во второй половине статьи я обращусь к процессам, которые происходили во время перестройки. В этот период критика советской действительности в Таджикистане, как и во многих республиках, обрела откровенно антиколониальный характер. Очень часто критика звучала от тех же мужчин и женщин, которые в 1960-е провозглашали лозунги против американского или европейского империализма. Вопросы, которые поднимались в это время, чаще всего озвучивались не в первый раз. Проблемы развития— языка, образования, экономики, а также вопросы неравенства между республиками (и внутри республик) поднимались как в раннесоветское время, так и в хрущевскую эпоху, а также при Брежневе. Но если в период между 1950-ми и 1970-ми годами эти проблемы воспринимались как недостатки Советского Союза, которые можно исправить, то во время перестройки они все чаще озвучивались как неисправимые аспекты политики СССР.
Сосредотачиваясь на советской среднеазиатской интеллигенции, мы сразу сталкиваемся с некоторыми методологическими проблемами, которые напрямую связаны с вопросами постколониализма. Конечно, эту интеллигенцию нельзя назвать «подчиненной» (subaltern) в том понимании этого термина, который предлагала в свое время Гаятри Спивак [Spivak 2010]. Речь идет о людях, которые всю жизнь писали, печатались и оставили свои следы в многочисленных мемуарах. Но, с другой стороны, нельзя забывать советскую действительность, даже если речь идет об эпохе оттепели. Я имею в виду не только знакомые вопросы цензуры и самоцензуры, и даже не ношение «масок», о которых писал Хоми Баба, а скорее о вопросах субъективности этих людей. Люди, о которых пойдет речь, родились в основном после революции, выросли при Сталине, их учителями были те представители интеллигенции, которые уцелели после репрессий 30-х годов. Другой действительности, кроме советской, они не знали. Во многом их ситуацию можно характеризовать с помощью понятия антрополога Талал Асада «призывники модерности»:
Образ «призывника», в отличие от образа «добровольца», выражает не только первоначальное отношение новобранца [к армии], но также и характер армии и войны, в которой этот призывник сражался. Чтобы привить желание прогресса в неевропейском мире, необходимо было вписать современные западные категории в административные и юридические дискурсы этого [неевропейского] мира. Именно такие дискурсивные силы были направлены на то, чтобы люди, которые подвергались «модернизации», были вынуждены отказаться от старых практик и обратиться к новым [Asad 1991: 340].
При этом, следуя официальной идеологии, СССР не просто помог неславянским народам сделать скачок в современность, а осуществил своего рода деколонизацию этих народов, освободив их одновременно от феодального строя и от империи. На протяжении всей советской эпохи эти народы якобы уже были постколониальные. Этот парадокс создавал некое пространство для интеллигенции, в котором она имела возможность выстроить существенность своей культуры. Пространство это расширялось и сужалось в зависимости от политической конъюнктуры. А интеллигенция отнеслась к этой задаче очень серьезно. Если эту интеллигенцию и можно назвать «призывниками модерности» или «советскости», то их также можно назвать «призывниками советского антиимпериализма».
Термин «постколониальность» обозначает не стадию истории, которая следует после колонизации и деколонизации, а скорее интеллектуальное, идеологическое и культурное наследие колониализма, которое остается после формального окончания колониального строя. Термин «постколониализм», как отметил Тимоти Митчелл, относится не к «периоду после окончания колониализма (конец которому в любом случае трудно найти)», но к «критическим подходам, которые обращают внимание на значимость колониализма в формировании современной социальный теории» [Mitchell 2002: 7]. Для Дипеша Чакрабарти это европейское наследие, или конкретнее, наследие европейского просвещения. Вопрос не только в том, служило ли это наследие орудием империализма; на самом деле оно и служило этим орудием как колонизаторам, так и антиколониальным движениям. Однако одним из результатов колониализма стало то, что даже самые критически настроенные ученые полагаются на инструменты, разработанные в Европе в XIX веке, в то время как интеллектуальные традиции, которые «передавались из поколения в поколение на санскрите, персидском и арабском, стали исключительно объектами исторического анализа для большинства, если не всех, ученых региона, [так как считались] давно умершими явлениями прошлого» [Chakrabarty 2000: 5—6].
И здесь история Советского союза опять усложняет картину: СССР создал пространство для «национальной элиты» в республиках, поощряя ее не просто думать о развитии собственной этнической группы, но и вникать в прошлое и традиции. Официально эти ученые должны были работать в рамках марксизма-ленинизма, радикально ограниченного варианта наследия просвещения. На практике это позволило значительно расширить возможности для изучения тех самых традиций, которые были объявлены «мертвыми». Так сложилось не просто в силу слабости контроля, а потому, что граница между приемлемым (или даже поощряемым) и запретным была плохо определена и ее приходилось постоянно перечерчивать. даже если возможность возродить старые интеллектуальные традиции и интегрировать их в советский контекст была ограничена, появилась возможность изучить эти традиции и гордиться ими и представить мир, в котором они могли бы быть частью живого наследия [Kemper, Connerman 2011; Kemper, Kalinovsky 2015].
Опираясь на интервью, мемуары и архивные материалы, я попытаюсь представить траектории таджикских интеллектуалов в более широком контексте социальных, политических и культурных преобразований Советского Союза 1960-х годов и истории Советского Союза как «развивающегося государства». Если нижесказанное не совсем ответит на вопрос о «постколониальности» независимого Таджикистана, я надеюсь, что оно хотя бы разъяснит читателю, почему этот вопрос является особенно сложным и почему подходы, разработанные на основе Южной Азии, Ближнего востока или даже Восточной Европы, не в полной мере объясняют проблемы постсоциализма в Средней Азии.
Таджикская интеллигенция в послевоенные годы
Как и в других республиках Советского Союза, ослабление культурного и политического контроля и критика Сталина в речи Хрущева на XX съезде партии привели к тому, что интеллигенция и деятели культуры в Средней Азии начали задавать вопросы о некоторых аспектах советской системы, выходящие за рамки критики «культа личности». Хотя представители интеллигенции редко атаковали систему напрямую, некоторые открыто критиковали аспекты культурной и интеллектуальной жизни советского государства. Например, композиторы и музыканты бросали вызов превосходству европейских музыкальных форм, а в Союзе писателей Таджикистана впервые с 1930-х годов обсуждали «джадидизм» как положительное явление. На Съезде таджикской интеллигенции в Душанбе писатель Джалол Икроми выступил с речью об отсутствии литературы на таджикском, а поэт Абдусалом Дехоти критиковал политическое руководство за плохое владение литературным таджикским языком. Он даже предложил ввести обязательные экзамены по таджикскому языку, возвращаясь к более радикальной политике коренизации конца 1920-х годов, когда должностные лица должны были учиться и работать на местных языках в течение года после их назначения на работу в Таджикистан.
Другие таджикские авторы также начали открыто говорить о колонизации Средней Азии в царскую эпоху — позиция, которая имела официальное одобрение в 1920-х годах, но затем была запрещена, поскольку грозила подорвать позицию партии, в которой в первую очередь доминировали русскоговорящие. Как вспоминал партийный руководитель и член президиума ЦК КПСС Нуритдин Мухитдинов: «Одни [представители узбекской интеллигенции] называли свой край колонией, другие говорили о его захвате, третьи — о завоевании, четвертые — о присоединении, пятые — о добровольном вхождении в состав России. Теперь все всплыло на поверхность, люди стали искать правду. Цитировали и высказывания В.И. Ленина о том, что Российская империя была тюрьмой народов, что национальная политика царизма — худшая форма колониального гнета» [Мухитдинов 1994: 243]. Как видно по этим примерам, даже та осторожная десталинизация, которую начал Хрущев в 1950-е годы, быстро заставила усомниться, насколько в действительности можно говорить об успешной национальной политике в СССР, иными словами: насколько справедливо вообще говорить о деколонизации в советском контексте?
Эти вопросы привели к некоторым значительным изменениям в политике Кремля, на которых я здесь не буду подробно останавливаться. Достаточно упомянуть, что Мухитдинов вскоре стал первым членом президиума ЦК КПСС из Средней Азии; таджикский партийный деятель и востоковед Бободжон Гафуров возглавил Институт востоковедения в Москве и в последующее годы играл важную роль в советской внешней политике; местная интеллигенция получила как ресурсы, так и сравнительно больше свободы для развития языка, национальной литературы, изучения истории и т.д.
Здесь я хочу остановиться на другом моменте. Десталинизация совпала с быстрым ростом национальной интеллигенции в республиках, в том числе советско-таджикской. Создание интеллигенции было официальной государственной политикой и связано с ее целями экономического развития — ответом на потребности республики в промышленности, начальном образовании и артикуляции национальной культуры. Лица, достигшие совершеннолетия в эти десятилетия, в дальнейшем управляли республиканскими газетами, преподавали в своих школах и университетах, обсуждали и разрабатывали экономические программы. Таджикский государственный университет был создан в 1948 году, несколько лет спустя местное отделение Академии наук СССР стало самостоятельным учреждением, где первым президентом был назначен писатель Садриддин Айни. В 1950-е годы открылся политехнический институт и был расширен прием в педагогические институты и другие вузы.
Дети «старой» элиты — те, кто стал частью советской профессиональной элиты в 1920-х годах, но пережил чистки, — продолжали, конечно, получать высшее образование, однако одновременно с этим все больше и больше людей поступало в университеты из бедных крестьянских семей и даже из отдаленных кишлаков республики. После учреждения в Таджикистане университета и Академии наук, которые обладали правом осуществлять надзор за научными исследованиями и присуждать степень кандидата наук, у жителей республики появилась возможность получать высшее образование и повышать квалификацию, не покидая своей республики. Например, среди первых выпускников филологического факультета Таджикского государственного университета имени В.И. Ленина было несколько юношей и девушек, которые в последующих десятилетиях заняли ключевые места в издательских и академических кругах республики [Отахонова 2008: 25—26].
Этим молодым студентам внушалась мысль, что образование — не просто способ улучшить свое положение — это возможность служить своей нации. Таджикский писатель Садриддин Айни объяснял своему ученику Расулу Ходизоде (в дальнейшем — один из самих видных таджикских литературоведов), что цель литературных исследований — это служение «таджикской науке и культуре» [Ходизода 2006: 157]. Жизнь в университете была не просто образованием и возможностью — это был важный шаг в социализации, особенно для студентов не из семей элиты. Джура Л., принятый на первый курс новообразованного политехнического института, вспоминал о том, какое влияние на студентов имел ректор института, ветеран войны, Мухаммед Осими. По словам Л., Осими поощрял студентов института к активному участию в культурной жизни, в том числе к любительскому театру, спорту и литературным событиям. Осими также лично водил группы студентов в оперный театр [Якубов 2004; Roberts 2016].
Театр, кино и танцы были не единственными внеклассными мероприятиями, доступными для студентов. Академические и полуакадемические кружки были, возможно, не менее важны. Литературные вечера также были важной частью общественной жизни, по крайней мере для некоторых студентов, как национального университета, так и политехнического института. По словам С. Абдурашида, изучавшего литературу в университете, именно в Политехническом институте в 1960-е годы можно было ознакомиться с творчеством ключевых советских поэтов оттепели, в том числе Евтушенко и Вознесенского, а также поэтов, которые официально не признавались, но возвращались в моду, таких как Марина Цветаева и Сергей Есенин. Одновременно эти же кружки и сети выводили молодую интеллигенцию на классику персидской литературы, а также на современную литературу Индии, Ирана и Пакистана. Именно на этих литературных собраниях в конце 1960-х и начале 1970-х годов появились некоторые из самых больших имен послевоенной таджикской литературы — поэты Лойк Шерали, Бозор Собир и Убайд Раджаб [Асозода 2014: 462—463]. Такие мероприятия помогали социализировать студентов в определенной интеллектуальной жизни и поощряли их самоидентификацию как культурных лидеров и части советской элиты, но при этом с собственной национальной миссией.
Эти внеклассные мероприятия также ввели молодых людей в антиколониальную политику. Таджикистану и таджикскому народу отводилась особая роль в борьбе против империализма и в освобождении (пост)колониального мира. Местные отделения Комитета солидарности со странами Азии и Африки или Комитет по делам женщин мобилизовали студентов университетов на митинги, где часто выступал поэт Мирзо Турсунзаде. В Душанбе также приезжали высокопоставленные лица, такие как премьер-министр Индии Индира Ганди. Для некоторых этот «восток», будь то реальный или мнимый, стал хранилищем культурных ценностей и традиций, утраченных в самом Таджикистане.
Во всех этих примерах проявляется интересный парадокс, или точнее, явление, которое сегодня кажется парадоксальным, но которое могло казаться современникам вполне естественным. Формы образования (вузы, школы), организации (кружки, комсомол), формы общения (компании), формы творчества (театр, концерты, литературные вечера, романы, пьесы) и, в конце концов, формы отдыха были вполне советскими. С некими оговорками можно вполне уверенно говорить, что они не присутствовали в регионе до 1920-х годов (а если и присутствовали, то только для европейского населения), что они пришли вместе с советской властью или даже насаждались этой властью и что они были бы вполне узнаваемы для юношей и девушек из Москвы или Ленинграда. При этом мы видим, что главные организаторы этих советских социальных институтов были не европейские партийные деятели, а именно местная интеллигенция (Айни, Осими и другие), которая не только выбивала ресурсы у государства, но и брала на себя мобилизацию молодежи. Более того, если официальный лозунг был «национальное по форме, социалистическое по содержанию», то здесь мы видим скорее обратное явление: формы как раз советские, а содержание воспринималось как национальное.
Объяснить это можно следующим образом: поколение, о котором идет речь, а также, видимо, их учителя считали себя не «призывниками», а, наоборот, «добровольцами». Но свою миссию они понимали по-своему: строить национальную культуру, используя институты социализма. А преимущество социализма они видели как раз в том, что он давал возможность это делать. Если в национальной политике СССР были недостатки, то исходя из царившего в 1950-е и 1960-е годы относительно оптимистического настроения их можно было исправить.
Средняя Азия и открытие «третьего мира»
Советский Союз с самого начала своего существования представлял Среднюю Азию как пример колониям западных держав, но эта пропаганда набрала особую силу начиная с 1950-х годов, когда совпали десталинизация внутри СССР и ускорение деколонизации за ее пределами. Хрущевская оттепель, как мы уже отметили, со всеми ее зигзагами и противоречиями, привела к новым вопросам о развитии национальной культуры, о правильной оценке завоевания региона Российской империей, а также об экономических отношениях центра с регионами. Ускорение деколонизации поставило Среднюю Азию в центр внимания Кремля как опору во внешних отношениях с «третьим миром». Регион и его представители приобрели с этого времени для Кремля особую важность; при этом возрос их политический вес внутри СССР. Конечно, ставшая популярной в 1950-е годы идея использования Средней Азии как примера для стран, находящихся в колониальной зависимости от западных государств, по сути, для СССР не была новой, а присутствовала с самых первых лет советской власти. Однако поскольку Сталин не проявлял большого интереса к странам «третьего мира», соответственно не возникало потребности в особой роли Средней Азии как проводника интересов СССР в колониях западного мира.
После смерти Сталина ситуация резко изменилась. С конца 1950-х даже обсуждалась «среднеазиатская модель развития», которую можно было бы изучить и предложить развивающимся странам. Но самое главное здесь — это роль, которая отводилась самой среднеазиатской интеллигенции. Советские руководители, включая, по всей видимости, самого Хрущева, заметили, что советская пропаганда лучше будет восприниматься в «третьем мире», если ее будут провозглашать не европейские кадры, а представители Средней Азии. Конечно, такая политика имела место и раньше, но масштабы теперь были совсем другие. Как писал известный журналист и руководитель Комитета мира Г. Жуков в записке направленной в ЦК КПСС: «В этой связи приобретает особое значение правильная организация широкого показа опыта наших азиатских республик… Между тем, в наших республиках выросли замечательные писатели, экономисты, историки, философы, люди, знающие страны Азии и Африки, говорящие и пишущие на языках этих стран. Если бы мы привлекли их… мы сразу же добились бы перелома в этой важнейшей работе» [1].
К концу 1960-х интерес со стороны советского руководства к среднеазиатской модели развития остыл по причинам, в которые мы не будем здесь вникать. Но отказ от этой «модели» не означал, что определенные навыки и методы, используемые в Средней Азии, — строительство плотин, ирригация, производство определенных видов сельскохозяйственных культур — не могли быть экспортированы. Во внешней политике СССР Средняя Азия продолжала служить доказательством превосходства ленинской политики и своего рода примером и источником вдохновения для постколониальных стран, что имело важные последствия для самих центральноазиатских народов.
Индия и Афганистан занимали особенно важное место в международных информационно-пропагандистских усилиях Таджикистана. Оба государства были нейтральными странами, которые тем не менее сочувствовали СССР и рассматривались как часть более широкой культуры, возникшей из общего персидского и даже доисламского наследия. Эта идея продвигалась в работах академика Бободжана Гафурова, а также через различные совместные исследовательские проекты и семинары, такие, как конференция 1968 года по Кушанской эпохе в Душанбе с гостями из Афганистана, Индии, Ирана и Пакистана. Действительно, востоковедческие исследования использовались как инструмент в более широкой антиимперской борьбе, проводимой СССР. Как отметил в 1972 году специалист по Афганистану Юрий Ганковский, «можно привести много примеров, доказывающих, что расцвет восточных востоковедческих наук в Таджикистане привлекает иностранную прогрессивную интеллигенцию в Иране, Афганистане, Индии, в Пакистане, а также в арабских странах и в Бангладеш, вызывая симпатию к социальным, культурным, экономическим и политическим условиям, которые делают такие исследования возможными [в советских республиках Средней Азии]» [2]. Иными словами, развитие востоковедения даже в самых классических формах историко-филологического анализа приносило пользу советской дипломатии, даже если эта наука не затрагивала непосредственные вопросы экономического развития, политической конъюнктуры и международной политики.
Эти культурные связи не были самоцелью, а давали возможность создать основу для более широкого сотрудничества. Они облегчали жизнь той части элиты в таких странах, как Афганистан и Индия, которые были положительно на строе на к Советскому Союзу, но должны были считаться с критикой советской политики. Таджикско-афганские научные обмены, например, начались с 1960-х годов. Помимо обычной пропагандистской программы — экскурсии по таджикским университетам, школам, лабораториям и заводам — визиты также способствовали установлению прямых связей и созданию совместных проектов. Они включали совместные проекты по исследованию флоры и фауны по обе стороны границы, сейсмических условий и природных ресурсов. Афганские планировщики, экономисты и должностные лица общественного здравоохранения посещали Таджикистан, чтобы засвидетельствовать успехи таджиков в «гастроэнтерологии, лечении инфекционных заболеваний, неврологии, развитии горных пастбищ, в борьбе с болезнями, влияющими на хлопчатник, орошение и т.д.». Преподаватели из среднеазиатских университетов и институтов были также отправлены в Кабул читать курсы в Кабульском университете и Инженерном институте, построенном Советским Союзом [Kalinovsky 2018: 203—214].
Во всех этих случаях среднеазиатские кадры выступали как «старшие братья» народов развивающихся стран. в своей политике, направленной на постколониальные страны, Советский Союз всегда старался позиционировать себя как государство, которое осуществляло ускоренный переход в современность якобы отсталых народов, при этом сохраняя их культурное наследие. Представители среднеазиатской интеллигенции, откомандированные за границу, должны были всячески демонстрировать это сочетание. например, Х.К. Рахимзода, заместитель начальника отдела персидского языка Таджикского государственного университета, был направлен в 1965 году в Кабул, чтобы представить СССР на выставке достижений Таджикистана в области образования. Когда его спросили, был ли арабский шрифт действительно запрещен в СССР, он объяснил преимущество перехода на новый шрифт в целях достижения всеобщей грамотности, а затем показал «учебник персидского языка для 5-6 классов, по которому наши учащиеся изучают арабскую графику, и добавил, что на гуманитарных факультетах вузов изучение арабской графики студентами является обязательным. Так что в нашей республике, людей, знающих арабскую графику, в сотни раз больше, чем в дореволюционный период, и гораздо больше, чем сейчас в Афганистане» [3].
С 1950-х годов выходцев из Средней Азии также начали назначать на важные дипломатические должности. Сам Мухитдинов провел десять лет в качестве посла Москвы в Сирии. Десятки деятелей из среднеазиатских республик занимали такие должности в эпоху холодной войны, прежде всего в странах «третьего мира». Некоторые из них направлялись в столицы стран, с которыми у СССР были тесные, но сложные отношения. Например, Мухитдинов служил в Сирии с 1967 года, когда эта страна потерпела поражение от израильских войск, что нанесло большой удар по советским интересам в регионе. Мирзо Рахматов, таджикский партийный деятель, был направлен в Йемен во время гражданской войны, а Рафик Нишанов в Иорданию, после того как Египет подписал договор с Израилем в 1979 году, что воспринималось как удар по советским интересам в регионе [Нишанов 2012: 88—92; Рахматов 1991].
Использование выходцев из Средней Азии во внешнеполитических целях было своего рода продолжением советской национальной политики. Работы Мирзо Турсунзаде, который возглавлял Союз писателей и Советский комитет солидарности со странами Азии и Африки (СКССАА), а также его бесконечные публичные выступления и сообщения о его поездках в Индию и другие недавно освободившееся страны, митинги Комитета солидарности и Комитета мира, организованные в Душанбе, Ташкенте и других городах Средней Азии, привлекли к революционной романтике местных жителей, особенно членов комсомола университетского возраста. Идея, что они стояли в авангарде этого революционного мира, льстила им. Тем, кто ездил на работу за границу в качестве специалистов, консультантов или переводчиков, советская власть говорила, что они выполняют особую миссию в оказании помощи своим менее удачливым родственникам, а также служат делу мира и взаимопонимания. Между тем комментарии гостей Таджикистана, восхваляющих республику, часто повторялись на партийных собраниях и в прессе.
Турсунзаде был только самым известным из деятелей, которые принимали участие в делегациях и писали об их опыте в поэзии и прозе, но он был далеко не единственный. Многие писатели, художники и члены партии принимали участие в обширных поездках и возвращались домой, чтобы написать о своем опыте в газетных статьях, брошюрах и книгах. Например, Рахматов написал книгу об Африке, которая была опубликована в 1961 году. Абдуллахад Кахоров, который много лет работал в плановых органах и был председателям Совета министров в период с 1964 по 1974 год, был соавтором книги, изданной на таджикском языке в 1959 году, где рассказывалось об экономическом и техническом сотрудничестве СССР с беднейшими странами Востока. В книге также подчеркивалось, что Таджикистан и другие республики Средней Азии выгодно сравниваются со странами Южной и Юго-Восточной Азии и «приводятся в пример для слаборазвитых стран… Республики советского востока будут факелами, освещающими путь к прогрессу и цивилизации для менее развитых стран» [Кахоров, Прохоров 1959: 44]. Позднее Кахоров отправился в Южную и Юго-Восточную Азию и некоторые регионы Африки и написал о своем опыте в серии брошюр, опубликованных в Душанбе, на таджикском языке. Его публикации отличались деталями и сопровождались такими сюжетами: писатель описывал страдания этих стран при колониализме и их борьбу за свободу, дополняя факты, собранные в основном из советских публикаций, некоторыми свидетельствами очевидцев. Писатель также указывал на то, что обнаружил в этих странах друзей Советского Союза и видел готовность Москвы протянуть им руку помощи. Часто, как и в воспоминаниях Рахматова, таджикские деятели, посещавшие эти развивающиеся страны, сравнивали их с собственной республикой.
Энтузиазм среднеазиатских народов для таких демонстраций советской современности и антиколониализма был весьма подлинным. При этом их общение с интеллигенцией, деятелями культуры и местными жителями (например, в Иране, Афганистане и Индии) иногда заставлял советских посланников подвергать сомнению тот факт, что Советский Союз, на самом деле, стоял за борьбу с империализмом, защищал национальные культуры и обладал ключами к экономическому и техническому прогрессу для людей, развитие которых было заглушено колониализмом. Некоторые из этих деятелей пришли к выводу, что их ситуация мало отличается от колонизированных стран, что и отразилось в дальнейшем в их творческой и научной работе.
Литературовед Худоназар Асозода сначала отправился в Афганистан в качестве переводчика в 1971 году и оставался там до 1973 года, работая с группой геологов. Он был свидетелем, среди прочего, свержения короля в 1973 году и создания республики двоюродным братом короля Мохаммедом Даудом Ханом. Он вернулся после того, как Дауд был свергнут в 1978 году членами народно- демократической партии Афганистана и их сторонниками в вооруженных силах. «Для человека из Советского Союза, впервые прибывшего в Кабул, — писал он, — все было новым и удивительным» [Асозода 2002: 15]. Самые интересные страницы его подробных мемуаров, основанные на дневниках, которые он вел в то время, связаны с его общением с афганистанцами. Асозода писал, что большинство афганцев плохо информированы о жизни в СССР и, как правило, повторяют то, что они слышали по «иностранному радио». В то же время он признал, что не всегда было легко опровергнуть некоторые из критических замечаний. Например, Тохир Бадахши, который был вовлечен в левую (по-видимому, маоистскую) партию, убеждал Асозоду, что таджики и другие народы СССР имели на самом деле мало реальной автономии в Советском Союзе. Бадахши познакомил Асозоду с другими деятелями культуры, которые также бросили вызов его просоветским взглядам. Асозода знал, что советские и афганские службы, вероятно, следили за ним, и поэтому он не мог участвовать в таких дискуссиях. Тем не менее он отметил: «…мнения [его собеседников] не могли не повлиять на мое мировоззрение» [Асозода 2002: 291].
…в эпоху перестройки
В эпоху гласности такие настроения начали чаще выражаться в прессе и получать более широкий резонанс. Поэты и ученые, достигшие совершеннолетия в 1960-е годы, такие как Лойк Шерали и Гулрухсор Сафиева, испытывали разочарование в советской системе, так как видели примеры русского шовинизма в искусстве. Они были вынуждены пересмотреть прежние предположения о статусе культуры в таких странах, как Индия, Пакистан, Афганистан и Иран, для которых прежде они должны были служить ориентиром. В эпоху перестройки они стали лидерами среди тех, кто стремился повысить статус таджикского языка, с этой целью ими была организована целая кампания, которая завершилась принятым верховным Советом республики в 1989 году законом о языке. В одном из адресованных его матери стихотворений того периода Лойк Шерали жалуется на то, что живет в обществе, где никто не говорит на его языке, — в этом мы усматриваем едва скрытую критику политического руководства республики, для которой, видимо, было более комфортно говорить на русском языке, чем на таджикском [Шералӣ 2013: 37]. Часть интеллигенции даже призывала к возвращению к арабскому шрифту, утверждая, что языковые реформы 1920-х и 1930-х годов замедлили развитие Таджикистана, а не ускорили его прогресс.
Творческая интеллигенция все чаще обращалась к антиколониальным формулировкам в своих выступлениях. Как и в других республиках, институты, посвященные литературной истории и культурному наследию, стали координационными центрами, в которых эти идеи были впервые сформулированы. Однако эта критика была разработана не в одиночестве, а благодаря взаимодействию и взаимному влиянию интеллигенции разных народов со всего Союза. С одной стороны, они разработали свою критику на основе принятых советских лозунгов о равенстве и национальной культуре, используя официальные дискурсы и идеологические тексты, чтобы показать, что советские принципы постоянно нарушаются.
Наиболее яркий пример — это образ манкурта из знаменитого романа «И дольше века длится день» Чингиза Айтматова, который оказал влияние далеко за пределами родного для автора Кыргызстана. Как известно, самый большой резонанс романа вызвала сюжетная линия, в которой рассказывается легенда о методе пыток, предположительно используемом некоторыми монгольскими воинами. Монгольские воины, как гласит легенда, надевали на головы своих пленников шкуры животных, затем оставляли их без еды и воды на жарком солнце. Когда эти шкуры высыхали, они сжимались на голове пленника, оказывая огромное давление на его череп. Через три дня пленник, если он был еще жив, был духовно разбит. Полностью подчиненный похитителям, пленник терял память о своем прошлом. Айтматов писал, что таких пленников называли манкуртами. На эмоциональном пике романа главный герой обзывает манкуртами молодое поколение, потерявшее связь со своими традициями. Роман Айтматова получил широкий резонанс не только в Средней Азии, но и на всей территории СССР, в том числе среди либеральной русской интеллигенции [Djagalov 2009: 27—42]. Но в первую очередь роман, конечно, имел особый резонанс в Средней Азии. Тревога о появлении «манкуртов» пропитала политическую дискуссию в конце 1980-х и начале 1990-х годов.
Однако еще более важным для развития антиколониальной позиции в отношении Советского Союза были сети, созданные таджикскими интеллектуалами внутри и за пределами СССР. Их опыт в постколониальных странах заставил их сомневаться в советской антиколониальной политике, а также в возможности равноправия и равенства внутри самого СССР. К 1980-м годам культурная элита Таджикистана была хорошо интегрирована в советские институты и через них вступила в тесный контакт не только с убежденными защитниками официальной линии, но и с теми, кто, работая в рамках системы, начал формулировать фундаментальные критические замечания по отношению к ней.
Рассмотрим, например, случай Мухаммаджона Шукурова (Шукури) (1926— 2012). Он родился в Бухаре, был сыном Садри Зийо (1867—1932), кази из дореволюционного Бухарского эмирата, который сумел сделать карьеру при советской власти, прежде чем погиб в чистках 1930-х годов. Мухаммаджон учился в Сталинабаде (Душанбе), в педагогическом институте, окончив его в 1945 году. После защиты диссертации он сделал большую часть своей карьеры в Академии наук. В своих воспоминаниях Шукуров пишет, что в раннюю эпоху перестройки он слышал, как люди из разных республик на встречах с деятелями культуры в Москве жаловались на плохое состояние «национальной» культуры в СССР. Среди докладчиков Шукури вспомнил Айтматова, который жаловался, что в столице Киргизии Фрунзе (Бишкек) существует только одна школа, которая дает образование на киргизском языке, и то только для начальных младших классов; депутата от Молдавии, который жаловался на переход молдавского языка с латиницы на кириллицу, и даже историка Дмитрия Лихачева. Их выступления побудили его написать серию статей о состоянии национальных языков в республиках [Шакурӣ 2014: 28—29]. Одна из первых статей после некоторых трудностей вышла в Москве в «Литературной газете» [Там же: 34—36; 1988]. Его включенность в культурные сети и интеграция в советский литературный мир позволили ему заявить о своей позиции, которая легла в основу формирующегося националистического движения.
Более того, с наступлением перестройки некоторые таджикские экономисты начали проводить параллели между своей ситуацией и проблемами «третьего мира». Например, Ходжамахмат Умаров, экономист, который учился в университете в конце 1960-х годов и защищал диссертацию в Москве в середине 1970-х годов, совершил ряд поездок в Индию, где он должен был читать лекции об успехах советского сельского хозяйства и экономического развития. Со временем, однако, он также обнаружил, что ему нужно многому научиться у индийских коллег. Например, он был вдохновлен взаимодействием с индийскими экономистами в изучении нищеты и в конечном итоге рекомендовал использовать их метод планирования семьи и рождаемости для повышения уровня жизни у среднеазиатских народов. К 1989 году он стал остро критиковать советскую экономическую политику в Средней Азии, и в частности в Таджикистане. Он утверждал, что экономические отношения в СССР несовместимы с утверждениями о равенстве национальностей: «Согласно Конституции СССР, одной из политических основ советского общества является федерация национальностей и народностей, их дружба. Считалось, что между ними нет и не могут иметь места противоречия. Встречающиеся же в реальной действительности противоречия замалчивались» [Умаров 1989: 29].
Конкретные требования Умарова не сильно отличались от того, что таджикские экономисты писали и говорили в течение предыдущих десятилетий. Подобно им, он осуждал распространение хлопковой монокультуры и низкий уровень индустриализации. Умаров утверждал, что в той мере, в какой промышленность была построена в республике, она мало что сделала для коренного населения. Но изменилось то, как он сформулировал проблему. Язык Умарова был не только острее, чем типичный язык его коллег—экономистов, но, как видно из цитаты, он ставил под вопрос национальную политику. Более того, он открыто сравнивал Среднюю Азию с другими менее развитыми странами. Умаров не рассматривал это как просто проблему ошибок при планировании, а, скорее, как более фундаментальную проблему, связанную с отношениями между центром и периферией, а также с колониальным наследством внутри СССР:
Одним из проявлений последствий [административно-командного метода управления] является противоречие между характером межнациональных отношений при социализме и сложившейся структурой общественного производства. В среднеазиатском регионе последняя все еще продолжает носить сырьевой характер, что является наследством докапиталистического, колониального прошлого этого края [Умаров 1989: 32].
Критика Умарова была относительно умеренной, но подобные взгляды на отношения между центром и периферией также политизировали другого экономиста поколения Умарова, Тохира Абдуджабора. Их биографии похожи: оба достигли совершеннолетия в 1960-е годы, учились в аспирантуре в Москве в 1970-е годы и работали за рубежом в течение 1980-х годов. Абдуджабор тоже начал карьеру, работая над вопросами, связанными с развитием. Будучи аспирантом Института востоковедения, он написал диссертацию «Северо-западная пограничная провинция Пакистана: социально-экономические особенности, обзор климата, природных ресурсов и трудовых резервов», которая была предназначена для разработки стратегии дальнейшего развития региона. Любопытно, что многие из вопросов, которые Абдуджабор затрагивал в диссертации, таджикские экономисты изучали в отношении своей республики: недостатки индустриализации, проблема избыточной рабочей силы, трудности в установлении баланса между тяжелой и легкой промышленностью и т.д.
Переход Абдуджабора из советской интеллигенции в оппозицию, похоже, начался в Афганистане, где он работал во время советской оккупации этой страны. В 1989 году он стал одним из основателей «Растохеза» («Возрождение») — группы, которая агитировала за возрождение таджикского языка и его использование на правительственном уровне. Помимо культурных и лингвистических аргументов, которые стали крайне важными для кампаний «Растохеза», были также более конкретные экономические претензии. В своих статьях и выступлениях Абдуджабор критиковал хлопковую монокультуру, насажденную в Таджикистане в пользу центра, что наносило вред почве и здоровью крестьян из-за использования пестицидов. В советской литературе было принято писать, что Таджикистан (как и вся Средняя Азия) был особо отсталым регионом до революции; дальше обычно шли цифры, демонстрирующие рост промышленности, вырабатываемой электроэнергии и т.д. Этот дискурс, широко распространенный в советское время, иногда использовался местными учеными и политическими деятелями, чтобы направить внимание центра на то, как много еще нужно сделать для местного развития. Но в целом такой дискурс служил оправданием присоединения региона к России и особенно его интеграции в Союз после революции. Напротив, он утверждал, что до революции в этом регионе было оживленное сельское хозяйство. По словам Абдуджабора, сравнение современного уровня промышленного производства с уровнем 1913 года может показать большую трансформацию, но это не отменяет того факта, что половина рабочего населения до сих пор занималась сельским хозяйством и что уровень жизни был самым низким в Советском Союзе [Абдуджабор 1989: 179].
В своих выступлениях Абдуджабор связывал экономические вопросы с вопросами культуры и языка. Промышленное развитие и современные города, построенные в советский период, не смогли привлечь таджиков, потому что они были построены с учетом потребностей русских. Культура же таджиков и их потребности не учитывались при строительстве городов, а строгий режим вида на жительство затруднял их поселение там, даже если они этого хотели. «Не случайно, что сегодня, спустя более 70 лет со времени основания Советского Союза, число таджиков в городах и особенно среди рабочих и специальных кадров на промышленных предприятиях и в строительстве очень невелико. Это оказало влияние на прогресс и развитие нации, языка и культуры» [Абдуджабор 1989: 189]. Эти идеи лежали в основе экономической и экологической программы «Растохеза», утвержденной в сентябре 1989 года. «Растохез» выступал за экономическую независимость: «контроль над таджикскими экономическими институтами, инфраструктурой, планированием и т.д.» [Растохез 2011: 223—226].
Культурная программа «Растохеза» во многом была похожа на требования других народов и республик СССР, а также на требования и позиции антиколониальных движений и постколониальных элит за пределами СССР. Это было не случайно, так как таджикская интеллигенция была хорошо знакома с постколониальным миром, а также и с разнообразными движениями за пределами республики. Мы уже видели, что культурные элиты и раньше сопротивлялись, иногда вполне успешно, отставанию национальной культуры. Но что касалось экономического развития, элиты если и критиковали Москву, то делали это с другой позиции: безусловно, край отсталый, был бы еще более отсталый, если бы не революция, но еще многое нужно будет сделать до того, как можно будет сказать, что развитие республики по-настоящему идет на таком же уровне, что и развитие России или Прибалтики.
И здесь мы видим ограниченность дискурса тех «призывников социализма», которые стали его критиками. Абдуджабор частично отказывался от определения Таджикистана как «отсталого», но при этом не отказывался от понятия «развитие». Даже самая резкая критика советского строя по-настоящему не выходила слишком далеко за рамки советского дискурса. Абдуджабор и другие представители интеллигенции не только не отрицали понятия нации, развития и культуры. Скорее, они просто переставили местами стадии развития, принятые в СССР. Если национальная политика 1920-х годов основывалась на идее, что общество пройдет через стадию национализма, перед тем как войти в стадию полного интернационализма и коммунизма, то таджикская интеллигенция конечной стадией исторического развития представляла именно нацию.
Это не означает что не появилась или не могла появиться более глубокая критика советского периода и его преобразований, такая, которая бы поставила под вопрос не просто политическое влияние Москвы, но и само понятие «прогресса» или даже «нации». Но в Таджикистане, во всяком случае, возможность более критичного дискурса была оборвана гражданской войной (1992— 1998). Большая часть интеллигенции уехала, а после перемирия интерес к «излишней» критике пропал. Дискурс о таджикской нации в упрощенном виде был принят правительством Эмомали Рахмонова (ныне: Рахмон), которое использовало его в целях консолидации власти. И таким образом музей, который раньше показывал этапы истории, ведущие от первобытного человека к социализму, теперь нашел другой конец истории: таджикскую нацию.
Библиография / References
[Абашин 2015] — Абашин C. Советский кишлак: Между колониализмом и модернизацией. М., 2015.
(Abashin S. Sovetskij kishlak: Mezhdu kolonializmom i modernizaciej. Moscow, 2015.)
[Абдуджабор 1989] — Абдуҷабор Т. Муҳити зист ва забон // Садои шарқ. 1989. № 8 (перепечатано в: Комилзода A. Меъмори истиқлоли Тоҷикистон. Душанбе, 2011).
(Abduҷabor T. Muҳiti zist va zabon // Sadoi sharқ. 1989. № 8 (perepechatano v Komilzoda, Aҳmadsho [Memori istiқloli Toҷikiston. Dushanbe, 2011).)
[Асозода 2002] — Асозода Х. Афғонистони шоҳӣ. Душанбе, 2002.
(Asozoda H. Afғonistoni shoҳӣ. Dushanbe, 2002.)
[Асозода 2014] — Асозода Х. Таърихи адабиёти тоҷик. Душанбе, 2014.
(Asozoda H. Tarihi adabijoti toҷik. Dushanbe, 2014.)
[Каҳоров, Прохоров 1959] — Каҳоров А., Прохоров Г. Ҳамкории иқтисоди ва техники СССР бо мамлакатҳои суст тараққи кардаи шарқ. Сталинобод, 1959.
(Kaҳorov A., Prohorov G. Ҳamkorii iқtisodi va tehniki SSSR bo mamlakatҳoi sust taraққi kardai sharқ. Stalinobod, 1959.)
[Мухитдинов 1994] — Мухитдинов Н. Годы, проведенные в Кремле: воспоминания ветерана войны, труда и Коммунистической партии, работавшего со Сталиным, Маленковым, Хрущевым, Брежневым, Андроповым. Ташкент, 1994.
(Muhitdinov N. Gody, provedennye v Kremle: vospominanija veterana vojny, truda i Kommunisticheskoj partii, rabotavshego so Stalinym, Malenkovym, Hrushhevym, Brezhnevym, Andropovym. Tashkent, 1994.)
[Нишанов 2012] — Нишанов Р. Деревья зеленеют до метелей. М., 2012.
(Nishanov R. Derev’ja zelenejut do metelej. Moscow, 2012.)
[Отахонова 2008] — Otakhonova K. Ҷамъ чун гардад, доғи маҳфил мешавад // Давронов А. Ёди ёри меҳрубон: едномае аз усто ди шаҳир Абдуқодир Матниёзов. Душанбе, 2008.
(Otakhonova K. Ҷam chun gardad, doғi maҳfil meshavad // Davronov A. Jodi jori meҳrubon: ednomae az ustodi shaҳir Abduқodir Matnijozov. Dushanbe, 2014.)
[Растохез 2011] — Барномаи созмони Растохез ҷунбиши мардумии Ҷумҳурии Тоҷикистон // Комилзода, Aҳмадшо [Меъмори истиқлоли Тоҷикистон]. Душанбе: 2011, C. 223—226.
(Barnomai sozmoni Rastohez ҷunbishi mardumii Ҷumҳurii Toҷikiston // Komilzoda, Aҳmadsho [Memori istiқloli Toҷikiston]. Dushanbe, 2011. P. 223—226.)
[Рахматов, 1991] — Рахматов М. На дипломатическом посту. Душанбе, 1991.
(Rahmatov M. Na diplomaticheskom postu. Dushanbe, 1991.)
[Шералӣ 2013] — Шералӣ Л. Модарам // Шералӣ Л. Мунтахаби ашьор. Душанбе, 2013. C. 37.
(Sheralӣ L. Modaram // Sheralӣ L. Muntahabi ash’or. Dushanbe, 2013. P. 37.)
[Шакурӣ 1988] — Шакури М. Кто беспомощен в собственном языке // Литературная газета. 1988. 14 декабря.
(Shaukuri М. Kto bespomoshchen v sobstvennom iazyke // Literaturnaia gazeta. 1988. December 14.)
[Шакурӣ 2014] — Шакурӣ М. Ҳикоятҳое оканда аз ҳаёт. Душанбе, 2014.
(Shaukuri М. Ҳikojatҳoe okanda az ҳajot. Dushanbe: 2014.)
[Умаров 1989] — Умаров Х. Региональные особенности проявления противоречий социалистической экономики // Известия Академии наук Таджикской ССР. 1989. № 3. С. 29—37.
(Umarov H. Regional’nye osobennosti projavlenija protivorechij socialisticheskoj jekonomiki // Izvestija Akademii nauk Tadzhikskoj SSR. 1989. № 3. P. 29—37.)
[Ходизода 2006] — Ҳодизода Р. Худоё, худ ро бишиносам. Душанбе, 2006.
(Ҳodizoda R. Hudojo, hudro bishinosam. Dushanbe, 2006.)
[Якубов 2004] — Якубов Н. Дорогу осилит идущий. Душанбе, 2004.
(Jakubov N. Dorogu osilit idushhij. Dushanbe, 2004.)
[Asad 1991] — Asad T. Conscripts of Western Civilization // Gailey Chr. W. Dialectical Anthropology: Essays in Honor of Stanley Diamond. University Press of Flordia, 1991. P. 333—351.
[Chakrabarty 2000] — Chakrabarty D. Provincializing Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton, 2000.
[Djagalov 2009] — Djagalov R. Pamiat vs. Memorial: Rasputin, Aitmatov and the Search for Soviet Memory // Studies in Slavic Cultures. 2009. № 8. P. 27—42.
[Kalinovsky 2018] — Kalinovsky A.M. Laboratory of Socialist Development: Cold War Politics and Decolonization in Soviet Tajikistan. Ithaca, 2018.
[Kemper, Connerman 2011] — Kemper M., Connerman S. (Eds.). The Legacy of Soviet Oriental Studies. Abingdon, 2011.
[Kemper, Kalinovsky 2015] — Kemper M., Kalinovsky A. (Еds.). Reassessing Orientalism Interlocking Orientologies during the Cold War. London, 2015.
[Martin 2001] — Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923—1939. Ithaca, 2001.
[Mitchell 2002] — Mitchell T. Rule of Experts: Egypt, Technopolitics, Modernity. Berkley, 2002.
[Myer 2002] — Myer W. Islam and Colonialism: Western Perspectives on Soviet Asia. London, 2002.
[Nove, Newith 1996] — Nove A., Newith J.A. The Soviet Middle East: A Communist Model for Development. New York, 1966.
[Raleigh 2013] — Raleigh D.J. Soviet Baby Boomers: An Oral History of Russia’s Cold War Generation. Oxford, 2013.
[Roberts 2016] — Roberts F. Old Elites under Communism: Soviet Rule in Leninobod // PhD Dissertation. University of Chicago, 2016.
[Spivak 2010] — Spivak G.Ch. Can the Subaltern Speak?: Revised Edition, from the “History” Chapter of Critique of Postcolonial Reason // Can the Subaltern Speak?: Reflections on the History of an Idea / Ed. by R. C. Morris. New York, Chichester, 2010. P. 21—78.
[Wilber 1969] — Wilber Ch.K. The Soviet Model and Underdeveloped Countries. Durham, 1969.
[1] РГАНИ. Ф. 5. О. 30. Д. 273. Л. 41.
[2] Архив Российской академии наук. Ф. 1731. О. 1. Д. 157. Л. 74.
[3] РГАНИ. Ф. 5. О. 35. Д. 225. Л. 7.