Взгляд из России
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2020
Евгений Рудольфович Пономарев (ИМЛИ РАН, ведущий научный сотрудник; Санкт-Петербургский государственный институт культуры, профессор; доктор филологических наук)
Evgeny Ponomarev (Institute of World Literature, Russian Academy of Sciences, leading researcher; Saint Petersburg State University of Culture, professor; Doctor of philology) eponomarev@mail.ru
Ключевые слова: Хоми Баба, Хоми Бхабха, постколониализм, литература путешествий, постколониальная литература, травелог
Key words: Homi Bhabha, postcolonialism, travel literature, travel writing, postcolonial literature, travelogue
УДК/UDC: 821.161.1 + 82-1/-9 + 82-32 + 801.731
Аннотация: Статья посвящена критическому обзору основных работ постколониальной теории, включая «классические» (Э. Саид, М.Л. Прэтт, Х. Бхабха), а также новейшие монографии и сборники статей. Основные положения постколониализма разобраны с точки зрения удобства их использования при анализе поэтики литературы путешествий. Центром изложения становится вопрос о том, почему постколониальная критика почти не затрагивает сюжеты, связанные с Российской империей и советской Россией. Это упущение не кажется автору случайным. Российский тип континентального колониализма сложен и не всегда укладывается в общие рамки постколониализма. Введение российских сюжетов в область постколониальной критики могло бы существенно расширить ее теоретическую значимость.
Abstract: This article is a critical overview of the foundational works of postcolonial theory, including “the classics” (Edward Said, Mary Louise Pratt, Homi K. Bhabha) as well as the latest monographs and collections of articles. The fundamental positions of postcolonialism are broken down from the point of view of their ease of use for analyzing the poetics of travel writing. The focus of the article is the question of why postcolonial criticism almost never touches upon subjects connected to the Russian Empire and Soviet Russia. The author does not see this omission as accidental. The Russian form of continental colonialism is complex and does not always fit within the general framework of postcolonialism. The introduction of Russian subjects into the sphere of postcolonial criticism may substantially expand its theoretical significance.
Литература путешествий («travel writing» или «travel literature»; «Reiseliteratur»; «Littérature de voyage») как новое явление в филологии и культурологии, равно как и сам термин «травелог», присутствующий сегодня во множестве научных работ (лидируют в этом плане литературоведение, культурология и журналистика), пришли в Россию уже как сложившаяся и многогранная научная традиция. Остро ощутив отличие западного восприятия травелогов (как самостоятельной «литературы», соперничающей с традиционной беллетристикой) от традиционного российского прочтения путевых очерков (как факультативного публицистического приложения к беллетристическим, т.е. основным, сочинениям автора), филологи не слишком интересовались философско-политическими основами нового подхода: их больше занимала новаторская научная методология. однако сегодня, когда и в России появился ряд научных центров, профессионально, на высоком мировом уровне изучающих литературу путешествий, имеет смысл внимательно отнестись к основам постколониальной теории (постколониальной критики), породившим особый интерес к литературе путешествий сначала в англо-американской, а затем и в мировой науке.
Точкой начала постколониальной мысли в последние годы принято считать разные литературные события вековой или более чем вековой давности. Если в 2000-е годы постколониальная критика обнаруживала первые постколониальные тексты в «межвоенном периоде» — между Первой и Второй мировыми войнами [Forsdick 2005], то сегодняшние постколониалисты находят корни этого течения на рубеже XIX—XX столетий. Так, Роберт Кларк считает начальной точкой постколониализма 1899 год: в этот год Джозеф Конрад создал «Сердце тьмы» — повесть о моряке, рассказывающем о своем путешествии в Центральную Африку [Clarke 2018b: 2]. Надо признать, первое постколониальное путешествие выбрано Кларком весьма удачно, поскольку текст Конрада — реальный травелог (используем здесь терминологию Филиппа Гоува, разделяющего реальный травелог и травелог воображаемый [Gove 1961: VIII]), осуждающий жестокость и несправедливость колониальной администрации. Однако такая генеалогия кажется нам неоправданно удаленной в прошлое. Историография, позволяющая находить постколониальные тексты примерно за полвека до появления «постколониального мировоззрения», перестает быть историографией. Критика колониализма в конце XIX века была в европейских литературах весьма распространенным явлением (и началась задолго до Конрада), но вряд ли и в данном случае можно говорить о сознательном отрицании колониальной экспансии и, тем более, об освобождении от колониального мышления. общественное осознание антигуманности колониализма, несколько опережавшее политическую волю колониальных империй и одновременно влиявшее на принятие политических решений, проявилось позднее. «Межвоенный период» кажется нам более удачной точкой отсчета. Именно в этот период в общественном мнении крупнейших стран решалась судьба колониального мира, получившая политическое оформление по окончании Второй мировой войны.
Впрочем, генеалогическая экспансия говорит о безусловной зрелости постколониальной критики. Поиск подходящего материала на более ранних историко-литературных этапах обычно свидетельствует о силе и перспективности теории. Не исключено, что постколониалисты следующего поколения найдут первые проявления постколониального мышления в эпоху Байрона или даже Шекспира [Singh 2019].
Сам термин «постколониализм» появился лишь в конце 1980-х, но рождением теории следует считать 1978 год, — год публикации книги Эдварда В. Саида «Ориентализм» [Said 1978; рус. перевод: Саид 2006]. Идея автора о том, что Восток, присутствующий в сознании европейцев, — не более чем европейские репрезентации Востока, а настоящий Восток на протяжении веков не имел собственного голоса (за него говорили путешествующие европейцы), производила сильнейшее впечатление. Первым следствием этой идеи было соображение о том, что реальный Восток Европе совершенно не знаком: подлинную географию в системе колониальных взглядов замещает «воображаемая география» или «деспотическая имперская (arbitrary) география» [Said 1978: 52—56], воспринимающая исламский Восток как окраину цивилизованного мира. Вторым следствием — убеждение, что репрезентации становятся важнейшим оружием колонизации: навязывание Востоку европейского представления о Востоке сопровождает и поддерживает колониальную экспансию.
Другим основателем постколониализма нередко называют Гаятри Ч. Спивак. В 1987 году она выпустила книгу «В других мирах. Эссе о культурной политике» [Spivak 1987], состоящую из статей конца 1970—1980-х годов. В отличие от книги Саида, этот сборник эссе тематически разнороден; объединяет разные работы лишь мировоззрение автора: феминистско-марксистско-деконструктивистская критика современного порядка вещей (и современного состояния умов) с точки зрения выходца из Индии, еще помнящего (девочкой) колониальное время. Эта сторона постколониальной теории весьма далека от литературы путешествий. Спивак более интересуют проявления колониального сознания как в бывших метрополиях, так и среди населения бывших колоний [2]. Но некоторые рассуждения Спивак о колониальной Индии, воспринятые другими постколониалистами-теоретиками, предлагают тот же ход мысли, что наметил «Ориентализм» Саида. Например, Роберт Янг приводит такой пример из рассуждений Спивак: британская версия истории утверждала существование «гомогенной» Индии, управляемой британскими администраторами. Индию, таким образом, репрезентировали ее имперские хозяева [Young 2004: 200—201].
1990-е годы стали взлетом постколониальной мысли. В первую половину этого десятилетия были созданы две монографии, которые можно назвать классикой постколониализма второго поколения. Это книга Мэри Луиз Прэтт «Имперские глаза: литература путешествий и транскультурность» (1992) и книга Хоми Бхабхи «Местонахождение культуры» (1994). Первая книга почти неизвестна в России, поэтому стоит остановиться на ней подробно [3].
Прэтт прослеживает процесс формирования колониальных представлений о мире на примере ряда репрезентативных травелогов XVIII—XIX веков (маршруты путешествий различаются от главы к главе, охватывая мир значительно шире, чем сюжеты саида: в разных главах рассказывается о Южной Америке, «Мысовой колонии» Южной Африки, Центральной Африке — главных ко лониальных локусах). Вся европейская цивилизация, считает она, начиная с эпохи географических открытий, мыслит в терминах колониализма: это единственно возможная система координат на протяжении многих веков. Деконструкция травелогов Нового времени обнажает узловые точки колониального мышления. Книги, рассказывающие о путешествиях в колонии, с одной стороны, напоминают авантюрные романы с экзотическими описаниями — поэтому они исключительно популярны в свои эпохи, с другой стороны, формируют имперское сознание жителей метрополий, намечая их собственное (привилегированное) место в этой картине мира. Читатель травелогов чувст вовал себя частью планетарного проекта — частью нации, владеющей огромны ми территориями, лично включенным в «остальной мир» [Pratt 2008: 3—4].
Точкой отсчета Прэтт делает «Систему природы» (1735) Карла Линнея, в которую предполагалось внести все минералы, растения и животных земного шара. Целый ряд экспедиций, организованных в это время в самые удаленные уголки мира (например, международная научная экспедиция в Арктику под французским руководством и международная научная экспедиция француза Ш.М. де ла Кондамина в Южную Америку с участием англичан и испанцев), включаются в этот грандиозный проект. Три столетия до этого европейское сознание описывало планету в понятиях навигационного дискурса. Важность приобретало само действие — движение по планете, путешествие как таковое (непрекращающаяся кругосветная навигация). Обратной стороной навигационного дискурса стало картографирование планеты. XVIII век продолжает традиции картографии: систематизация природы — это глобальное описание внутренней жизни материков; не линейное, но сущностное картирование. В контексте идей Просвещения оно воспринимается онтологически: превращение хаоса в космос [Pratt 2008: 29—32]. Наряду с географическими переименованиями, активно использовавшимися еще в эпоху имперских завоеваний (нанесение на карты иных континентов христианских топонимов), описание символически подчиняет европейцам флору и фауну иных континентов, ресурсы и ценности этих земель [Pratt 2008: 33—34].
Просветительский колонизационный проект М.Л. Прэтт называет «anticonquest» («антипокорение»; чуть точнее можно сформулировать смысл термина как «постзавоевание»): путешественник больше не покоритель территорий; он созерцатель и ученый, описывающий внутренние пространства материков и устанавливающий контакты с местным населением. Нередко он путешествует без оружия и подвергается насилию со стороны аборигенов. Нарративы такого рода используют сюжетные ходы значительно более древней «литературы спасения и выживания» (survival literature), повествующей о кораблекрушениях и злоключениях выживших [Pratt 2008: 84]. Мотив «невинности» (невинного взгляда на мир, уподобляемого взгляду первочеловека) замещает прежние дискурсы покорения и овладевания [Pratt 2008: 55]. Накладывая на литературу путешествий общую матрицу литературного развития (как обычно делали историки литературы путешествий до постколониализма [Adams 1983]), исследовательница связывает «невинный взгляд» с традициями сентиментализма и сентиментального путешествия [Pratt 2008: 72—77]. Однако в целом путешественники XVIII столетия — «эмиссары Линнея» [Pratt 2008: 50] — прокладывают путь тем, кто непосредственно приступит к буржуазному экономическому освоению колоний.
Буржуазное развитие колониального мира связано в книге Прэтт с именем Александра фон Гумбольдта. Его вклад в развитие колониализма (отпустив немало комплиментов знаменитому немцу и оговорившись, что рассматривает творчество великого ученого исключительно с точки зрения развития литературы путешествий и идеологических интенций травелога) Прэтт определяет как «переосмысление Америки» [4]. Речь идет о длительном путешествии Гумбольдта (вместе с Эме Бонпланом) в испанскую Америку и нескольких книгах, написанных о ней. Энциклопедически выстроенные книги Гумбольдта Прэтт читает как травелог особого рода и деконструирует так же, как травелоги более ранней поры.
Америка предстает у Гумбольдта царством божественной Природы, в которой почти нет человека (это роднит гумбольдта с научным травелогом линнеевской эпохи). Но если ранее детальность описаний апеллировала к ценностям, лежащим вне текста, здесь грандиозный описательный проект живет прямо в тексте: в центре повествования — ощущение грандиозности Природы как таковой. Этот взгляд, связанный уже не с сентименталистским, а с романтическим мышлением, возвращает нас ко взгляду первых колонизаторов, видевших «новый континент» первозданным невозделанным миром, не организованным ни политически, ни экономически [Pratt 2008: 121—124].
Археологические части гумбольдтовских книг, рассказывающие о южноамериканских древностях, деконструированы с той же точки зрения: по мнению Прэтт, Америка в них предстает археологизированной, культура инков и ацтеков — мертвой и дикой, соответствующей дикой природе континента (ибо Культура и Природа существуют в сознании Гумбольдта в неразрывном единстве). Модель для «археологического переоткрытия» Америки — Египет. Отсюда проистекают два важных следствия. С одной стороны, культура испанской Америки получает научно-объективную оценку как низший тип по сравнению с европейской. С другой стороны, история всех неевропейских народов четко разделяется на доколониальные и колониальные времена; между ними лежит пропасть. Для населения же Америки, замечает Прэтт, дело обстояло совершенно иначе: история доколумбовых цивилизаций была для них живым и близким прошлым [Pratt 2008: 130—132].
Далее литература путешествий создается «авангардом капитализма»: в бывшую испанскую Америку начиная с 1820-х годов рекой льется британский капитал, тип травелога и тип путешественника меняются: теперь записки пишет деловой человек, сам объект путешествия интересует его исключительно как средство извлечения дохода. Одна из глав посвящена гендерному аспекту путешествий этого периода: буржуазная колонизация пропитана мужской героикой, что особенно подчеркивают те же мотивы в женских записках. Рассматривается первая попытка деколонизации: испанская Америка в начале XIX столетия обретает независимость и пытается следовать по пути северной Америки, получившей свободу чуть раньше.
Последняя часть монографии исследует общие черты империалистической поэтики (с 1800 по 2007 год), причем «в обе стороны»: одна глава посвящена поэтикие литературы колонизирующей, другая — поэтике литературы подчиненной. Последняя же глава ставит вопросы о новых формах империализма в сегодняшнем мире: глобализация, коммуникационная революция, исчезновение СССР и начало «неолиберальной политики» породили новые формы имперскости, основной из которых стала трудовая миграция [Pratt 2008: 237—238]. Таким образом, «имперский взгляд», по мнению автора, сохранился, но сменил очки на линзы.
Наряду с деконструкцией колониальных травелогов М.Л. Прэтт отыскивает в них «встречный взгляд». В «контактных зонах» (термин, ранее применявшийся в социолингвистике для описания функционирования пиджинов и креольских языков, переносится на межкультурную коммуникацию имперского типа), где встречаются культуры колонизирующих и колонизируемых, иногда проступает «транскультурность»: через формы речи, присущие колониальной культуре, прорывается голос колонизированных. В начале книги в качестве редкого примера приведено письмо южноамериканских индейцев, написанное испанскому королю. В главе, посвященной Гумбольдту, сам европейский романтизм (при определенной смене ракурса) оказывается порождением «контактных зон» колониальной цивилизации.
Монография М.Л. Прэтт принципиально важна для общей теории путешествий. Идея Э. Саида обретает в ее исследованиях мировой контекст, преобразуясь в методологию постколониального анализа травелога. Предложенный ею термин «контактная зона», как и само видение взаимодействия культур в контактной зоне, оказался столь удобен, что быстро обрел широкое признание.
Хоми К. Бхабха и его книга «Местонахождение культуры», как было сказано, существенно более известны в России, чем монография Прэтт. Поэтому мы остановимся лишь на тех теоретических постулатах Бхабхи, которые, с нашей точки зрения, особенно важны для изучения литературы путешествия в России. Если Прэтт особо выделяет «контактные зоны», репрезентирующие границы империй, то Бхабха с самого начала предлагает уйти от традиционных антитез и посмотреть преимущественно на «между-пространства (in-between spaces)» [Bhabha 1994: 1], ведь именно они формируют новые идентичности. Собственно, и в постколониализме автора интересует в первую очередь некое пространство взаимодействия, находящееся между колониальным и антиколониальным мышлением (последнее понимается им как диалектическое продолжение колониального), а также новые идентичности, которые проявились при переходе от колониального к постколониальному [Bhabha 1994: 66—84].
Путешествие для него — не столько переоткрытие известных (не слишком известных) земель, сколько «переоткрытие себя» путешественником, а травелог — литература узнавания и распознавания [Bhabha 1994: 9], в которой так или иначе происходит перевод с языка на язык [Bhabha 1994: 33] — постоянно и в обоих направлениях. Желание колонизаторов переозначить колониальный мир имеет оборотной стороной постколониальную борьбу, в основе которой— стремление переозначить мир с иных позиций. Отметим при этом, что едва ли не единственный философ-писатель, творчество которого специально рассмотрено в монографии, — это Франц Фанон [Bhabha 1994: 40—65], одна из важнейших фигур интеллектуалов — борцов с колониальным режимом: его самого нередко называют крупнейшим теоретиком и даже основателем постколониальной литературы [Choudhury 2016].
Широким фронтом постколониальные исследования развернулись во второй половине 1990-х — 2000-е годы. Чрезвычайно расширилась сфера их применения: появилось много работ о постколониальной теории в связи с экономикой, международными отношениями, гендерными исследованиями и психоанализом. Новые возможности открыл колониальной критике гендерный подход. Сара Миллз еще в 1991 году увидела постколониальные тенденции в тех описаниях колоний, что оставили женщины — путешественницы прошлого. Женщина, наблюдающая жизнь колоний, чаще всего не принимает позицию колонизатора, она жалеет колонизированное население и ощущает свою общность с ним, поскольку (в силу собственного социального положения) тоньше чувствует ущемление прав той или иной социальной группы. она в целом внимательнее к другому, воспринимает человека вне устоявшихся стереотипов и классификаций: «…в описаниях женщин-писательниц люди даны скорее как индивидуумы, чем представители определенной расы» [Mills 1991: 3]. Таким образом, женщины колониальной эпохи не могут быть описаны при помощи бинарной оппозиции «ориентализма»: колонизаторы — колонизированные [5], они находятся где-то между, «in-between». Эта точка зрения была поддержана и в некоторых других работах гендерной направленности, рассматривающих иные маршруты [Lawrence 1994; McEwan 2000]. Близко к гендерным стоят работы, посвященные разным типам репрезентации культурной идентичности, — например, исследующие автобиографические нарративы [Huddart 2008].
Опираясь на тематику путешествий, постколониализм начал мощную экспансию, захватывая практически всю историю литературы от эпохи Просвещения ([Postcolonial Enlightenment 2009]; в сборнике рассматривается, к примеру, влияние сочинений Т. Гоббса или «Робинзона Крузо» Д. Дефо на колониальный мир) до самых современных текстов [Life Writing 2007]. Но наиболее удобным материалом для потсколониальной теории оставался, как и в предыдущие десятилетия [Fussel 1980], европейский модернизм. Из книг о модернизме интересна монография Дэвида Фарли «Модернистская литература путешествий: интеллектуалы за границей» (2010), рассматривающая современный травелог как порождение модернизма и одновременно — как одно из существенных влияний, пережитых литературой модернизма (близко к пониманию европейского романтизма у Прэтт). В плане политическом Фарли отмечает важную деталь: в XX веке правительства государств стали видеть в передвижениях людских масс угрозу национальной безопасности и принялись контролировать сам процесс путешествий. Этот факт, по мнению автора, — одна из причин бума английских (американских) путешествий во время и после Первой мировой войны: в моду вошло (метафорическое) бегство из цивилизации в поисках новых (спокойных) мест [Farley 2010: 8—10] В плане художественном автора монографии интересует новый язык, который выработал англоязычный модернизм в тесной связи с визуальным искусством, не заинтересованный прошлым или настоящим описываемых стран, но пытающийся конструировать будущее— в свете тех идей, которые есть у путешественника [Farley 2010: 23]. Хотя Фарли больше интересует специфика модернистского стиля у каждого из рассматриваемых авторов, а не идеологическая подоплека поездки, он не может уйти от идеологического переосмысления колониализма (в свете фашистской и нацистской идеологий) в текстах Э. Паунда или П.У. Льюиса; рассмотрена в монографии и книга Э.Э. Камингса, посвященная поездке в СССР. Отметим, что в этот период широко распространилась мысль о тесной связи модернистских путешествий с идеей другого, предложенной М.М. Бахтиным [Traficante 2007], философия Бахтина стала применяться к анализу травелогов.
Особого внимания заслуживает книга Дебби Лайл «Глобальная политика современной литературы путешествий» (2006), рассматривающая влияние травелогов на сферу «иностранных дел». Если первые постколониалисты внесли в изучение истории литературных путешествий мощные политические смыслы, то Лайл наполнила политические тенденции глобализации смыслами литературными. Продолжая изучение травелога в эпоху массового туризма [Holland, Huggan 1998; Literature and Tourism 2002], исследовательница (на основе чтения англоязычных травелогов, написанных после 1975 года) задает вопрос: почему литература путешествий не отмерла в эпоху глобализации — когда не осталось неоткрытых и неописанных пространств. Одна текстовая стратегия современного травелога, с ее точки зрения, в основном продолжает имперскую колониальную традицию, описывая «менее цивилизованные» локусы глазами путешественников из политически лидирующих стран. Отношения подчинения/зависимости проступают в самих текстах, выстраивая систему тропов. Эта стратегия, полагает она, по-прежнему востребована, ибо сам процесс глобализации стимулирует возрождение колониального взгляда [6]. Вторая текстовая стратегия современной литературы путешествий настроена на дидактику: она учит читателя, как именно следует оценивать мировое культурное разнообразие. Эта «космополитическая стратегия» не менее востребована и не менее тоталитарна, поскольку, прикидываясь толерантной, формирует новые формы подчинения, артикулируя — со своей точки зрения— новые стандарты цивилизации [Lisle 2006: 1—6]. Важным с этой точки зрения становится предложенная лайл «система соотносимых репрезентаций»— такое представление о письме, когда, с одной стороны, тексты травелогов формируют реальность, но и реальность, в свою очередь, выстраивает тексты травелогов [Lisle 2006: 11]. Интерес к соотношению дискурса и реальности приводит Лайл к двум важным выводам. Во-первых, дискурсы (что колониальный, что постколониальный) получают политическое значение только тогда, когда они регулярно артикулируются. Во-вторых, дискурсы (даже «властные» и влиятельные) всегда неполны и несут в себе возможности сопротивления [Lisle 2006: 23].
В отличие от исследователей восьмидесятых [Fussel 1980: 212], травелог кажется ей влиятельнейшим литературным жанром, поскольку соединяет факт и вымысел, образуя трансгрессивные жанровые структуры non-fiction, расположенные между романом и путеводителем [Lisle 2006: 30]. Так же двупланово она рассматривает и отдельные элементы травелога: например, пересечение границы — это не просто попадание в пространство иной страны, это эпистемологический акт. Жизненность жанра путешествия в современную эпоху выводится лайл частью из политических функций передвижения (человеку свойственно передвижение, чтобы делить мир на я и не-я), частью из общей поэтики травелога, которая тесно взаимосвязана с его политической функцией и современными западными космополитическими представлениями о мире.
Именно в эпоху 2000-х годов постколониальная теория стала исключительно влиятельной. В начале 2000-х годов идеи постколониализма (вместе с термином «травелог» [Эткинд 2001]) стали проникать и в российскую науку. К концу 2000-х годов изучением литературы путешествий (так или иначе — под сильным влиянием постколониальных идей) уже занимались в нескольких научных центрах России (Москва, Санкт-Петербург, Пермь, Новосибирск).
В последнее десятилетие (2010-е годы) постколониальная теория практически неотделима от теоретических исследований в области литературы путешествий. Развитие теории идет в нескольких направлениях. Остановимся на важнейших изданиях самых последних лет.
Прежде всего это монография Стэси Бёртон «Путевой нарратив и конец модерности» (2014), рассматривающая эволюцию жанра путевого нарратива (термин «путешествие», как и термин «травелог» автор воспринимает как перегруженные дополнительными значениями [7]) от конца Первой мировой войны до современности [Burton 2014: 3]. ХХ век осмысляется ею как смена парадигмы: трэвел-нарратив используется для описания быстрых изменений, происходящих в мире, и вербализации изменений в собственном сознании автора. Незыблемая картина мира, которая существовала у авторов и читателей до конца XIX века, сменяется многообразием мнений и интерпретаций, это многообразие приходится учитывать современным путевым нарративам. Темы, малоподходящие новым культурным контекстам, адаптируются или избегаются. Само повествование осмысляется как акт репрезентации, включающий в себя критическое осмысление процесса рассказывания, собственного опыта повествователя и межкультурных границ, которые он постоянно пересекает в процессе рассказывания.
Подробно излагая историю постколониальной критики, Бёртон уверенно (в отличие от некоторых постколониалистов предшествующего десятилетия) использует идеи Бахтина, применяя к травелогу теорию эпоса и романа, включая романный «диалогизм», но разбавляя ее мыслями В. Беньямина о путешествии как «фланировании» — новом типе человеческого существования [8] [Burton 2014: 34—40]. Травелог столь же универсален, как роман; ему удается соединить модернистскую субъективность с объективными геополитическими изменениями в виде «пересоздания мира». Увеличение скорости передвижений и возникновение туризма (как множественности маршрутов) привело к ощущению разнообразия мира. двигаясь к современности, Бёртон противопоставляет модернистское путешествие постмодернистскому — прежде всего, с точки зрения «этического поворота», который произошел в 1960-е годы, а также в информационном плане: читатель знает об описываемых пространствах в общем все то же, что знает и путешественник; единственное, чем может поделиться современный путешественник, — это уникальность собственного опыта [Burton 2014: 56—57, 85]. В этом случае принципиальна категория аутентичности [Burton 2014: 166—167]. Важным концептом, организующим путешествия модерна и постмодерна, становится ностальгия, но это понятие значительно шире, чем «империалистическая ностальгия», описанная Ренато Розальдо [Rosaldo 1983]. Эта ностальгия амбивалентна, имеет как отрицательные (неприятие современного состояния мира с позиций прошлого), так и положительные (ощущение исторического в современном, включая собственную вину за колониальное рабство, etc.) стороны [Burton 2014: 85—89]. с точки зрения модернистской ностальгии рассматриваются, в первую очередь, травелоги западных авторов, посетивших советскую Россию (Роберт Байрон, Вальтер Беньямин и особенно Элла Майяр), в которых восхищение и недоверие идут рука об руку.
Другая ключевая монография последних лет — «Утопичность в постколониальных литературах» (2017) Билла Эшкрофта. Автор понимает утопичность не столько как стиль мышления, сколько как вид идеологии, которая в те или иные века определяет колониальную экспансию (включая поиски реальной Утопии в эпоху географических открытий [9]) [Ashcroft 2017: 11—14]. Империализм (от Римской империи до «современной империи США», пишет Эшкрофт) демонстрирует реализованную утопическую мечту человечества: не случайно «Утопия» Т. Мора создавалась в момент формирования европейского империализма. Колониальная утопия (ее островное географическое положение принципиально важно) заключается не в обретении, а в созидании рая: трансформации Природы в Культуру. Колониальный процесс повторяет процесс Божественного творения: земля покоряется, ее имя меняется, обитатели — «цивилизуются», территория преображается и дискурсивно «реконструируется» [Ashcroft 2017: 28]. В постколониальном мышлении утопичность остается, но утопические функции оказываются в нем важнее самой формы утопии, а экспансия воображения — важнее территориальной экспансии. Утопичность колониальных литератур заключается в возможности увидеть иной мир, иное общество, в котором ошибки настоящего исправлены. Эшкрофт широко пользуется для этого термином Эрнста Блоха «Heimat», который понимается не как «отчизна», а как идеальное состояние «быть дома». Мечту о «Heimat» он находит в текстах многих поэтов и прозаиков — представителей современных постколониальных литератур [10]. Интересна (бахтинская в основе своей) идея Эшкрофта, что перекодирование пространства в постколониальных литературах связано с переосмыслением категории времени: линейное представление о времени воспринимается как представление европейское, ему противопоставляется, например, метафора палестинского поэта Махмуда Дарвиша: «…время — это река наших слез, сквозь которые мы смотрим на мир» [Ashcroft 2017: 52]. Смена временных координат так или иначе формирует утопичность текста. Еще одна важная мысль — сущностная противоречивость утопии/утопичности (свобода — регулирование, добровольность — принуждение и т.д.), которая реализуется в концепте «память» [11] [Ashcroft 2017: 70]. Антиутопии XX столетия (особенно выделены Е. Замятин и антитеза «я — мы», характерная для утопического мышления, а также Дж. Оруэлл и идея упразднения письма и памяти в акте переписывания истории) интересуют автора как оборотная сторона утопического. Идея «мы», например, выливается у барбадосского поэта и интеллектуала Камау Брейтуэйта в идею «креольского космоса», а переосмысление истории — практически общее место новых литератур освобожденных колоний. С утопизмом связано и мифологическое мышление, широко распространенное в постколониальных литературах.
За тремя теоретическими главами следует семь глав, рассматривающих конкретные постколониальные литературы: африканские, индийскую, Карибских островов, Тихоокеанского региона и т.д. Этот широкий спектр весьма убедителен.
Однако в последние годы развитие постколониальной критики определяют не столько монографии (вероятно, самые важные монографии уже написаны [12]), сколько сборники статей, в которых принимают участие как классики второго поколения (Э. Саида как представителя первого поколения уже нет в живых), так и новые большие имена. Остановимся на трех самых важных, с нашей точки зрения, постколониалистских сборниках статей [13].
Сборник «Постимперские представления? Англоязычная литература, история и конец империй» (2015) соотносит «постколониальное» с «постимперским» и фокусирует внимание на имперских дискурсах недавней и современной культуры. В предисловии к сборнику Барбара Бюхенау и Вирджиния Рихтер отмечают: имперская идея, имперские культурные традиции, установления и ритуалы различных империй (имеются в виду и те из них, что распались сразу после Первой мировой войны, и те, что войну выиграли и вступили в эпоху заката, полагая, что переживают небывалый расцвет) предлагают современности богатый набор символов, нарративов и культурных практик [Buchenau, Richter 2015: XIV—XVI]. Авторы в первую очередь предлагают найти верные определения «империи», «имперскому» и «империалистическому» — понятиям, которые нередко смешивают. сборник показывает нам визуальные образы империй — грандиозность имперского картирования [Hiatt 2015] и нарративные стратегии, изображающие империи прошлого [Dahlheim 2015], анализирует британскую литературу середины XX века, — эпохи крушения империи — при помощи герменевтического круга понимания (г.г. гадамер), соотнося древнеримские архетипические сюжеты с фильмами XX столетия [Emig 2015: 64], и ретроспективно нисходит к британским травелогам, посвященным Британской Америке и Британской Индии, в которых эпические панорамы замещают собственное восприятие пространств — это замещение с его потенциальной конфликтностью со временем преобразует империи в постимперии [Zwierlein 2015: 245]. Интересно, что (по аналогии с Римской и прочими империями прошлого) британский имперский травелог нередко видит и собственную империю в руинах [Zwierlein 2015: 255, 263]. Сборник представляет безусловный интерес для отечественной науки, поскольку намечает немало параллелей между британским и русским имперскими травелогами. Понятие «имперский травелог», предложенное автором настоящей статьи для русской литературы путешествий [Пономарев 2017], иллюстрируется в данном случае британским материалом.
Если первый сборник выбирает имперский дискурс в качестве доминанты и исследует одно из центральных понятий постколониального травелога, то два других сборника претендуют на энциклопедичность и всеохватность. В том же, 2015 году Джулия Кин и Поль Сметхёрст предложили научной общественности чрезвычайно интересную книгу под заглавием «Новые направления в изучении литературы путешествий». Она разделена на тематические блоки: «Текстуализация», «Топология», «Мобильность», «Картирование», «Инаковость», «Глобальность». Редакторы-составители в предисловии заявили, что не претендуют на завершенность списка концептов, определяющих современное восприятие литературы путешествий, но полагают, что традиционные пространственные антитезы (дом — работа, родное — иностранное, местное — всеобщее, Восток — запад) окончательно исчерпали себя [Kuehn, Smerthurst 2015: 3]. Последовательно рассмотрим каждый из этих концептов.
«Текстуализация» означает не только перевод реального путешествия в повествование о нем, но и что-то вроде «диджитализации» — появления представлений о пространстве («топологии») как информационной сети, информация в которой организована соответствующим образом. Книга не идет дальше яркой формулировки, но сама формулировка кажется нам крайне удачной. Используя этот новый подход, Джозеф Гуалтьери [Gualtieri 2015: 77] анализирует «пустое» пространство казахской степи и демонстрирует возможность его различных прочтений: оно может восприниматься как философское «нигде», а может — как адская выжженность (высохшее Аральское море, отравленные ядерными испытаниями земли Семипалатинска).
«Мобильность», с одной стороны, осмыслена как возможности «путешествия без глаз» (в противовес «имперским глазам» из заглавия Прэтт): от реальных путешествий слепых [14] до поездки в Малайзию современного гонконгского фотографа, моделирующего восприятие территорий без визуального компонента. Слияние travel studies и disability studies призвано разбить «окуляроцентризм» (преувеличенная роль зрительного восприятия) традиционного путешествия [Forsdick 2015: 122]. С другой стороны «мобильность» представлена как роль инфраструктуры в современном мире: от «османизации Парижа» и модернистских путешествий (во-первых, в миры без инфраструктуры: колонии, получающие инфраструктурные удобства благодаря империям; во-вторых, в локусы полного пересоздания инфраструктуры: муссолиниевскую Италию или сталинский СССР) до современных путешествий по глобально инфраструктурированному миру, позволяющих говорить о «литературных инфраструктурах» [Vandertop 2015: 132].
«Картографирование» (занимающее важное место и в «имперском» сборнике) традиционно соединяет воображаемую и реальную географию (основная функция карт, полагает Ванесса Колинридж, — локализация территорий в географическом и ментальном плане. Но всегда остается вопрос о том, что лежит за пределами карты, о terra incognita [Collingridge 2015]), а также функции географических карт в травелоге как прилагаемых иллюстраций и одновременно способа изображения реальности.
«Инаковость» предлагает метатекстовый взгляд на возможности прочтения литературы путешествий прошлого, а также этнографический и антропологический подход к путешествиям. Например, Венди Брэйсвел читает европейскую литературу путешествий XVIII—XIX веков современными глазами: европейцы из разных стран по-разному пишут о Европе, следуя собственным политическим и общекультурным воззрениям; англичане и французы продолжают враждовать на страницах травелогов; окраины Европы по-своему смотрят на европейцев Центральной Европы, а те нередко считают их варварами [Bracewell 2015]. Грэм Хагган указывает на структурные отличия литературы путешествий от этнографического описания [Huggan 2015]. А Билл Эшкрофт (странно, что его статья не попала в блок «Инаковость»: она почему- то открывает последний блок, «глобальность») — на внутренние связи травелога и утопии [15]: само путешествие, так или иначе, архетипически вытекает из вечных поисков Эдема; литературное путешествие стремится к созданию идеального (утопического) мира; травелог сам по себе формирует утопическое пространство текста [Ashcroft 2015].
Наконец, блок «Глобальность» транспонирует постколониальное мышление в прошлое, противопоставляя колониализму идею космополитизма (прежде всего, сочинение И. Канта «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», в английском переводе заглавия присутствует слово «космополитизм»; затем прослеживает развитие идеи космополитизма у Маркса и Энгельса), и применяет это противопоставление на практике, анализируя творчество двух различных писателей, пишущих о Гонконге [Kuehn 2015]. На основе кантианского понимания космополитизма появляется идея «афрополитизма», объединяющего самосознание африканского континента в литературе путешествий [Moynagh 2015]. В этом же контексте исследуются травелоги, посвященные Японии: весьма актуальным для этого случая становится термин Прэтт «контактная зона», ибо коммуникация между Европой и Японией на протяжении веков ограничивалась узкими «зонами» — как географически, так и ментально [Williams 2015].
Идейная полнота этого сборника поистине энциклопедична. Книга, с одной стороны, опирается на мощный теоретический бэкграунд, заложенный в 1990-е и 2000-е, с другой — намечает новые «фреймы» (продолжим вслед за Прэтт транспонировать лингвистическую терминологию в сферу культурологии) для исследований литературы путешествий.
Третий сборник, привлекший наше пристальное внимание, издан в 2018 году под редакцией Роберта Кларка. В нем участвуют как признанные классики постколониализма (М.л. Прэтт, Ч. Форсдик), так и исследователи более молодые. В отличие от предыдущего, сборник Кларка четко разделяется на две части — теоретическую и практическую: ряд статей подводит промежуточный академический итог нескольким десятилетиям постколониальной критики (по- видимому, постколониализм в последние годы осознал себя маститой традицией, имеющей историю [16]), ряд статей предлагает литературоведческие штудии, посвященные литературам бывших колоний и сюжетам, которые в прежней системе координат были бы названы «периферийными» (третья часть сборника в целях «переключения» европоцентрического дискурса на дискурс всемирный так и называется: «Периферии»). Сконцентрируем наше внимание на теоретических статьях, перечислив затем наиболее важные сюжеты из «практики».
Сборник открывает историографическая статья Р. Кларка «О генеалогии постколониальной литературы путешествий», в которой намечены отдельные вехи постколониальной теории, первым постколониалистом, как сказано выше, назван Джозеф Конрад, а основной идеей становится взаимосвязь постколониальных идей и все растущего интереса к литературе путешествий [Clarke 2018b: 5]. Вопрос Дебби Лайл, почему литература путешествий не отмерла с началом глобализации, получает естественный ответ. Во многом историографической оказывается и статья Джастина Эдвардса «Постколониальная литература путешествий и постколониальная теория». Если Кларк много внимания уделяет прежде всего книге Саида, то Эдвардс выделяет в качестве вех развития постколониализма монографию Прэтт (как одну из первых попыток концептуализировать научное направление; подчеркивает важность предложенного ею понятия «контактная зона» — несмотря на обвинения в расплывчатости и неясности; а также термины «транскультурность» и «иное (the Otherness)», выводящие исследования травелога за пределы бахтининанства и прочих традиционных концепций), а также книгу Дебби Лайл (за указание на консервативную сторону травелога как неотъемлемую характеристику жанра). При этом, пишет Эдвардс, Лайл не обращает внимания на большой корпус неевропейской и несевероатлантической литературы путешествий. Европейцы почти не заметили богатой традиции литературы путешествий, существующей в Азии и Африке [Edwards 2018: 26—27]. Эту лакуну пытается заполнить целый ряд «практических» статей сборника. В целом же, подводит итог Эдвардс, в современном мире появились новые формы путешествия, иное отношение к географическому локусу и вообще географии, чем в колониальную эпоху. В современной традиции культурный плюрализм, культурная мобильность, гибридность (в положительном, непублицистическом значении термина) бросают вызов культурному национализму. Исследователь предлагает термин «транснационализм» для новейших постколониальных исследований [Edwards 2018: 30].
Роберт Кларк обсуждает жанровый консерватизм травелога в другой своей статье — «История, память и травма в постколониальной литературе путешествий». Специальный раздел статьи, озаглавленный «Живучесть прошлого (The Persistence of the Past)», представляет любой трэвел-текст как «окно в прошлое», конструирующее «в и для истории» локусы и их обитателей [Clarke 2018a: 49]. Открытость текстового времени (которое Кларк понимает как «неизбежное отставание» времени рассказывания от времени путешествия — возможны и другие понимания этого термина; автор настоящей статьи использует его в другом смысле [Пономарев 2013: 244, 250, 254, 256, 270, 285]) позволяет заново интерпретировать прошлое, ориентировав его на будущее. Так в постколониальный травелог проникает ностальгическая сентиментальность, украшающая колониальное прошлое различного рода личными переживаниями. Повествование обретает оттенок «империалистической ностальгии» (термин Ренато Розальдо, см. выше): действительность колониальных отношений замещается идеализированной картиной, а расовая дискриминация — патриархальной идиллией [Clarke 2018a: 51—52]. Случается и так, что путешественник вместе с читателем ностальгирует по колониализму как таковому, вдохновляясь стабильностью и грандиозностью викторианского мира. Все эти аберрации исторической памяти (память, полагает Кларк, всегда может усомниться в верности истории, а история — в правдивости памяти) следует воспринимать как вытеснение (во фрейдистском значении) психологической травмы колониальных отношений. Эта травма оказывает влияние на мироощущение западного человека, и ее следует учитывать при описании постколониального путешествия.
К теоретическим работам сборника следует отнести и послесловие М.Л. Прэтт, посвященное воспоминаниям о том, как она начинала свои занятия постколониальной литературой, а также теоретическим взаимосвязям между отдельными статьями книги.
Практическая часть сборника включает рассмотрение книги индийского писателя Арандати Роя «По дороге с товарищами» («Walking with сomrades»; речь идет о путешествии вместе с маоистскими повстанцами, противостоящими правительственным силам Индии) с точки зрения «экологического травелога», в котором другими оказываются не только люди, но и природа [Didur 2018: 47]; изучение франкофонных текстов, созданных авторами из бывших колоний [Ravi 2018; Forsdick 2018], англоязычной литературы чернокожих [Youngs 2018], а также постколониальной литературы путешествий, избирающей бывшие колониальные маршруты [Keirstead 2018]. Интересно, что Ч. Форсдик анализирует книгу Т.-М. Кромасси «Африканец в Гренландии», вышедшую за 35 лет до этого, но переизданную в 2015 году. Так постколониализм обретает стереофонию временную и пространственную: герой повествования африканец, но место действия — датская колония. Тим Янгс рассказывает о людях, для которых путешествие мыслится в терминах «побег» и «освобождение». Основная идея его работы содержится в главке «Black but Westerns» («Чернокожие с Запада»). Во всех этих работах наблюдается сущностное усложнение постколониальной концепции — уход от однопланового и упрощенного (за что упрекали постколониалистов начиная с публикации «ориентализма») видения колониальных отношений.
Отдельный раздел сборника посвящен современной постколониальной журналистике [Creech 2018; Johnston 2018], а также необычным, но чрезвычайно характерным для современной политической ситуации нарративам беженцев как трэвел-текстам [Shemak 2018]. Не хватает только трэвел-блогов, но сам журналистский поворот изучения литературы путешествий весьма характерен для науки последних лет.
Собственно, современная версия постколониальной критики движется в сто рону наисовременнейших типов текста (включая журналистские и блогерские), которые не просто описывают новые отношения бывших колоний и бывших метрополий (равноправие и взаимовлияние многообразных, больших и малых культур планеты), но и пытаются формировать их дальнейшее развитие. Политическую актуальность постколониальной критики трудно переоценить: она формирует те мыслительные установки, которые завтра будут реализованы в мировой политике.
Формы и способы путешествий, как верно заметил джастин Эдвардс, существенно меняются с каждым новым десятилетием. Если в начале 1920-х годов илья Эренбург называл европейские авиамаршруты системой городских трамваев, то сегодня эта система распространилась на весь земной шар. Показательно, что влияние средств передвижений на зрение путешественника (очень популярная тема в исследованиях литературы путешествий в предшествующие десятилетия) постепенно сходит на нет [17]. Выбор средства передвижения — стремительного или медленного — целиком зависит от интересов путешественника: желания быстро оказаться в нужной точке или желания рассмотреть подробности по пути. Более важными, как мы видели, становятся описания инфраструктуры, в том числе глобальной компьютерной сети, преображающей планету и делающей отдаленные ее уголки «культурно равноправными» бывшим метрополиям.
Современная постколониальная критика оперирует целой серией мировидений: африканские путешественники, путешественники-индейцы северной и Южной Америк, путешественники с островов океании, отправляющиеся в иные страны, несут с собой свои представления о бытии. Европа для них столь же «экзотична» («экзотизм» — один из ключевых терминов постколониализма 2000-х годов; например, он широко представлен в раннем творчестве Ч. Форсдика [Forsdick 2002; 2005] или Дж. Эдвардса [Edwards 2001], — почти не встречается в современных работах), как Ближний Восток, Индия или Северная Африка для европейцев. Это многоголосие и многовидение создает совершенно особую перспективу, без которой нельзя анализировать сегодня ни один травелог. Мы теперь каждый раз понимаем, что читаемый текст — это одно из возможных восприятий, не говоря уж о том, что перед нами лишь один из возможных маршрутов, пролегающих по земному шару. Если раньше это лишь подразумевалось — при этом основное внимание уделялось маршрутам, более важным с точки зрения развития (европейской) цивилизации, а европоцентричная география не вызывала сомнений, как и европоцентричное мышление, — то теперь мы своим исследовательским нутром ощущаем множество путешествий, пролегающих по планете в каждый момент времени, соединяющих все страны и континенты. И множество путешествующих сознаний. Благодаря этому исследование каждого отдельного травелога обязательно подразумевает широкий контекст и непременно сопоставляется с близкими и дальними традициями путешествий. Благодаря этому укрепляется тенденция рассматривать маршруты путешествий взаимонаправленно, «туда и обратно» — например, движение европейцев в колониальные африканские страны должно поверяться обратным движением, поездками (включая длительные) африканцев в Европу.
Расширяя географию литературы путешествий до планетарного масштаба, постколониальная традиция практически полностью игнорирует русский и советский материал — маршруты, пролегающие по одной шестой части суши. Отдельные упоминания России и Советского союза иногда встречаются в перечисленных сборниках, но не вызывают привычных постколониальных обобщений — они для авторов случайны. Например, Джозеф Гуалтьери (точнее, две книги, которые он противопоставляет в своей статье) уделяет достаточно внимания истории Казахстана до того, как туда пришли русские, указывает на цивилизаторскую функцию русского присутствия (о колонизации или об особых формах колонизации речь не заходит), но совсем не затрагивает, например, вопросов русификации (в досоветский и советский период) или казахской письменности — его больше интересует интегрированность Казахстана в российскую или советскую (экономическую) систему [Gualtieri 2015: 74] и связанные с этим метафорические смыслы. Кейтлин Вандертоп лишь вскользь упоминает о мнении путешественника Хальфорда Макиндера о важности строительства железных дорог в Средней Азии: так Средняя Азия включается в российское цивилизационное пространство [Vandertop 2015: 139]. Тим Янгс рассказывает о травелоге Клэр Шеридан (1925): это повествование о трансъевропейском путешествии на мотоцикле, которое девушка-автор предприняла вместе с братом. Они закончат путешествие в России и будут забавно рассуждать о социализме [Youngs 2015: 155—156]. Российскому читателю хочется подробностей, но автора статьи они не слишком занимают.
В некоторых случаях можно было бы предложить интересный российский сюжет для сопоставления с сюжетом западным. Так, Джозеф Конрад, автор «Сердца тьмы», которого Роберт Кларк считает первым постколониалистом, был неплохо знаком не только с африканской, но, надо думать, и с российской версией колониализма, поскольку был этническим поляком, родившимся в Бердичеве. Его настоящее имя — Юзеф Коженёвский. Однако эта сторона биографии писателя Конрада не освещается в постколониальной критике.
Отдельные российские сюжеты все же изредка встречаются в изданиях, посвященных литературе путешествий. однако они не пытаются вписать российские реалии в общий контекст колониального/постколониального мира, а примеряют к ним схемы, сложившиеся в традиционных постколониальных работах. Например, Николас Ворнер пишет о путешествиях у Пушкина, используя для анализа поэмы «Цыганы» понятие «контактная зона» [Warner 2016: 181], а для анализа «Путешествия в Арзрум» — «трансгрессию», военный дикурс и «emotional transport» [Warner 2016: 184]. А уже известный нам Дэвид Фарли читает чеховский «Остров Сахалин» на основе пенитенциарных исследований Фуко [Farley 2016]. В 2004 году Изабела Калиновска, исследовавшая взаимосвязи русского и польского травелога в начале XIX столетия, заметила, что постколониальная теория оставила без внимания поле, лежащее между тем, что традиционно именуется Востоком и Западом, а именно — путешествия восточноевропейцев [Kalinowska 2004: 1—10]. За прошедшие полтора десятилетия ситуация не изменилась.
Причин этому, как кажется, несколько. Первая причина в том, что постколониализм (за редким исключением) абсолютизирует представление о колониях как далеких заокеанских территориях [18], существенно удаленных от метрополий. К началу эпохи Великих географических открытий (М.Л. Прэтт, например, считает навигационный дискурс основой формирования имперского сознания) Россия еще не успела занять соответствующего положения в мировой политике, хотя некоторое участие в географических открытиях все же приняла и в навигационный дискурс с XVIII столетия включилась. Имперская экспансия России началась значительно позднее, чем первые колониальные экспедиции Великобритании, Испании, Франции или даже Нидерландов. Россия не имела колоний в европейском смысле слова (т.е. колоний заокеанских, населенных людьми иного цвета кожи и попросту «диких» в представлении колонизаторов), она — уникальный случай грандиозной материковой империи, просуществовавшей два (или почти три?) столетия. Казалось бы, изучение российского имперского опыта в этом случае принципиально, поскольку он демонстрирует возможности иного пути имперского роста, а также позволяет при описании имперскости отделить обязательные признаки империи от признаков факультативных. однако постколониальная теория пока предпочитает игнорировать имперский опыт России, считая его недостаточно имперским. Тем более, что в общественной и политической жизни (а нередко и в науке) преобладает мнение, что Россия колоний в прямом смысле слова не имела; не была столь жестока к населению покоряемых земель, как Испания или Великобритания; не столько эксплуатировала присоединяемые территории, сколько несла им покой и защиту от агрессивных соседей, более совершенное административное устройство и блага цивилизации. Утопичность этого взгляда мало отличается от той колониальной утопичности, которую описал Билл Эшфкрофт. Эту внутрироссийскую политизированную точку зрения (унаследованную от советской идеологии) можно посчитать второй причиной почти полного отсутствия России в построениях постколониалистов.
Третья причина заключается в том, что постколониальная теория была изначально ориентирована на события XX века. В первую очередь она должна была описывать не расширение империй и не колониальные войны, а сложившееся деление мира на колониальные и постколониальные страны (вопрос о переделе колоний, послуживший причиной многих войн, включая Первую мировую, постколониалистов практически не интересует); наиболее интенсивную (вплоть до людских ресурсов) эксплуатацию колоний в период мировых войн, переросшую в преодоление колониальной ментальности и деколонизацию мира во второй половине столетия. Внутри этой удобной схемы совсем непонятно, что делать с Российской империей, которая в начале XX века стремительно расширялась на восток и запад, но по итогам Японской, а затем Первой мировой войны потеряла целый ряд территорий и имперскую экспансию прекратила. Советская Россия торжественно отреклась от имперского прошлого: коммунисты, получившие государственную власть (как и до обретения власти), продолжили артикулировать антиколониальные лозунги (экспроприация иностранной собственности на территории России подавалась как деколонизация) и попытались возглавить антиколониальное движение во всем мире (в ряде случаев весьма успешно). Сложность заключается в том, что антиколониальная политика, в которую западный мир искренне поверил, существовала в РСФСР, затем в СССР исключительно на уровне артикуляций. Образование СССР, по сути, стало первой попыткой восстановления империи (в несколько меньших масштабах). Возвращение земель, принадлежавших Российской империи, характеризует всю раннюю советскую политику — от советско-польской войны 1919—1921 годов до секретных протоколов к пакту Молотова—Риббентропа. Политику второй половины XX века характеризует продолжение территориальной экспансии; претензии на земли, лежащие за пределами бывшей Российской империи, — от формирования социалистического блока и раздела германии до поддержки коммунистических движений и режимов на всех континентах (вплоть до начала войны в Афганистане). Используя антиколониальную риторику для формирования военно-политических союзов, СССР, по сути, создавал (на руинах Российской) новую социалистическую империю. Вероятно, это был неоимпериализм особого образца, о котором имело бы смысл подробно поговорить в параллель к сюжетам о западном неоимпериализме конца XX века или о современной «империи США», как пишет о ней Эшкрофт.
Приведем лишь несколько ярких примеров из напрашивающихся параллелей. Р. Розальдо одним из первых заговорил об империалистической ностальгии, возникающей в постколониальном сознании. Империалистическая ностальгия (или что-то чрезвычайно похожее) во многом определяет мировоззрение современного постсоветского человека как в России, так и в бывших советских республиках. Р. Кларк говорит о колониальной травме, проявляющейся и у потомков колонизаторов, и у потомков жителей колоний. Колониальная травма, как кажется, у постсоветского человека почти отсутствует — прежде всего потому, что он не воспринимает бывшие республики СССР как бывшие колонии. При этом бывшие колониальные державы — как западные, так и Россия — сходным образом продолжают (в понимании М.Л. Прэтт) колониальную политику, рекрутируя рабочих-мигрантов прежде всего из прежних подконтрольных территорий, руководствуясь не только экономическими соображениями, но и соображениями исторической памяти. сохранение империалистической ностальгии при полном отсутствии колониальной травмы— интересный случай массового сознания, вполне укладывающийся в рамки постколониального дискурса.
Второй пример — функционирование постколониальных литератур. Собственно, не только литературы, но и письменность целого ряда народов СССР создавались именно в советскую эпоху (колонизаторами, если их можно так назвать, поскольку роль колонизаторов перешла к советским назначенцам по наследству от чиновников Российской империи) в рамках идеологического проекта «Освобождение малых народов от империалистического гнета». Именно советская власть культивировала развитие и изучение «литератур народов СССР». Широкого читателя современной России литературы бывших республик (как и национальные литературы, развивающиеся на территории РФ) интересуют значительно менее, чем в советскую эпоху, когда интерес к «малым литературам» поддерживался на государственном уровне — стимулированием переводов на русский язык, выделением квот печатной продукции для национальных литератур, информационной поддержкой крупных писателей, пишущих на языках народов СССР. Различие советской и западной ситуаций представляет существенный типологический интерес для исследователя.
Не говорю уже о таком очевидном факте, что сопоставление колониальных литератур запада и (советской) России чрезвычайно интересно в историческом ключе: похожие колониальные задачи репрезентируются весьма по-разному в английской, скажем, литературе и русской литературе путешествий XIX столетия. В советский же период русский травелог, ориентированный на Европу и США, пытается колонизировать само пространство колониальных метрополий: переформатировать образ посещаемых стран при помощи интернациональной коммунистической идеологии. Нам кажется, что и этот феномен «коммунистической колонизации» может обогатить палитру исследований постколониализма. одним словом, российская тематика — одно из наиболее существенных белых пятен современного западного постколониализма. Российские исследования в этой сфере не используют термин «постколониализм», предпочитая говорить о теории травелога. Обзор этих исследований требует отдельной статьи.
Библиография / References
[Пономарев 2011] — Пономарев Е.Р. Типология советского путешествия. Советский путевой очерк 1920—1930-х годов. СПб.: CПбГУТиД, 2011.
(Ponomarev E. Tipologija sovetskogo puteshestvija. Sovietskij putevoj ocherk 1920—1930-h godov. Saint Petersburg, 2011.)
[Пономарев 2013] — Пономарев Е.Р. Типология советского путешествия. «Путешествие на Запад» в литературе межвоенного периода. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: СПбГУКИ, 2013.
(Ponomarev E. Tipologija sovetskogo puteshestvija. «Puteshestvije na Zapad» v literature mezhvoennogo perioda. 2 ed. Saint Petersburg, 2013.)
[Пономарев 2017] — Пономарев Е.Р. Русский имперский травелог // НЛО. 2017. № 2 (144). C. 33—44.
(Ponomarev E. Russkij imperskij travelog // NLO. 2017. № 2 (144). P. 33—44.)
[Саид 2006] — Саид Э.В. Ориентализм = Orientalism: Западные концепции Востока / Пер. с англ. А.В. Говорунова. СПб.: Русский Мiръ, 2006.
(Said E.W. Orientalism. Saint Petersburg, 2006. — In Russ.)
[Эткинд 2001] — Эткинд А. Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах. М.: Новое литературное обозрение, 2001.
(Etkind A. Tolkovamije puteshestvij. Rossija i Amerika v travelogah i intertekstah. Moscow, 2001.)
[Abdalkafor 2015] — Abdalkafor O. Gayatri Spivak: Deconstruction and the Ethics of Postcolonial Literary Interpretation. Newcastle upon Tyne: Cambridge Scholars Publishing, 2015.
[Adami 2018] — Adami E. Railway Discourse: Linguistics and Stylistic Representations of the Train in the Anglophone World. Newcastle upon Tyne: Cambridge Scholar Publishing, 2018.
[Adams 1983] — Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. Lexington: University Press of Kentucky, 1983.
[Ashcroft 2015] — Ashcroft B. Travel and Utopia // New Directions in Travel Writing Studies. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 249— 262.
[Ashcroft 2017] — Ashcroft B. Utopianism in Postcolonial Literatures. London; New York: Routledge, 2017.
[Burton 2014] — Burton S. Travel Narrative and the Ends of Modernity. New York: Cambridge University Press, 2014.
[Bhabha 1994] — Bhabha H.K. The Location of Culture. London; New York: Routledge, 1994.
[Bracewell 2015] — Bracewell W. The Travellee’s Eye: Reading European Travel Writing, 1750— 1850 // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 215—227.
[Buchenau, Richter 2015] — Buchenau B., Richter V. Introduction // Post-Empire Imaginaries? Anglophone Literature, History and the Demise of Empires / Ed. by B. Buchenau, V. Richter, M. Denger. Leiden; Boston: Bril Rodopi, 2015. P. I—XXXVI.
[Choudhury 2016] — Choudhury B. Reading Postcolonial Theory: Key Texts in Context. New Delhi: Routledge India, 2016.
[Clarke 2018a] — Clarke R. History, Memory and Trauma in Postcolonial Travel Writing // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 49—62.
[Clarke 2018b] — Clarke R. Toward a Genealogy of Postcolonial Travel Writing // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 1—15.
[Collingridge 2015] — Collingridge V. “The Thing Which Is Not”: Mapping the Fantastic History of the Great Southern Continent // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 163—179.
[Creech 2018] — Creech B. Postcolonial travel journalism and the New media // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 157—172.
[Dahlheim 2015] — Dahlheim M.N. (Re)Writing history. Pankaj Mishra, Niall Ferguson, and the Definition of Empire // Post-Empire Imaginaries? Anglophone Literature, History and the Demise of Empires / Ed. by B. Buchenau, V. Richter, M. Denger. Leiden; Boston: Bril Rodopi, 2015. P. 25—49.
[Didur 2018] — Didur J. Postcolonial Travel Writing of the Environment // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 33—48.
[Edward Said’s translocations 2012] — Edward Said’s Translocations: Essays in Secular Criticism / Ed. by Tobias Döring and Mark Stein (Materials of Edward Said symposium: Locations, readings, legacies. 2008: Berlin, Germany). London; New York: Routledge, 2012.
[Edwards 2001] — Edwards J.D. Exotic Journeys. Exploring the Erotics of U.S. Travel Literature. 1840—1930. Hanover; London: University Press of New England, 2001.
[Edwards 2018] — Edwards J.D. Postcolonial Travel Writing and Postcolonial Theory // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 19—32.
[Emig 2015] — Emig R. Imperialism as an Interpretation Strategy // Post-Empire Imaginaries? Anglophone Literature, History and the Demise of Empires / Ed. by B. Buchenau, V. Richter, M. Denger. Leiden; Boston: Bril Rodopi, 2015. P. 51—67.
[Farley 2010] — Farley D.G. Modernist Travel Writing: Intellectuals Abroad. Columbia; London: University of Missouri Press, 2010.
[Farley 2016] — Farley D.G. “The Pain of 43 Lashes”: Anton Chekhov’s Sakhalin Island and the Emergence of the Russian Prison System // Politics, Identity and Mobility in Travel Writing / Ed. by M.A. Cabañas, J. Dubino, V. Salles-Reese, G. Totten. New York; London: Routledge, 2016. P. 13—25.
[Forsdick 2002] — Forsdick Ch. Savaging Exoticism. New Approaches to 1930s Travel Literature in French // Cultural Encounters. European Travel Writing in the 1930s / Ed. by Charles Burdett, Derek Duncan. New York; Oxford: Berghahn Books, 2002. P. 29—45.
[Forsdick 2005] — Forsdick Ch. Travel in the Twentieth- Century French and Francophone cultures: The Persistence of Diversity. Oxford: Oxford University Press, 2005.
[Forsdick 2015] — Forsdick Ch. Travel Writing, Disability, Blindness: Venturing beyond Visual Geographies // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 113—128.
[Forsdick 2018] — Forsdick Ch. Francophone Postcolonial Travel Writing. The Emergence of a Tradition // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 93—108.
[Fussel 1980] — Fussel P. Abroad. British Literary Traveling Between the Wars. New York; Oxford: Oxford University Press, 1980.
[Gove 1961] — Gove Ph.B. The Imaginary Voyage in Prose Fiction. A History of Its Criticism and a Guide for Its Study, with an Annotated Check List of 215 Imaginary Voyages from 1700 to 1800. London: The Holland Press, 1961.
[Gualtieri 2015] — Gualtieri J. Metaphor, Travel and the (Un)making of the Steppe // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 71—82.
[Hiatt 2015] — Hiatt A. Maps of Empires Past // Post- Empire Imaginaries? Anglophone Literature, History and the Demise of Empires / Ed. by B. Buchenau, V. Richter, M. Denger. Leiden; Boston: Bril Rodopi, 2015. P. 3—24.
[Holland, Huggan 1998] — Holland P., Huggan G. Tourists with Typewriters: Critical Reflection on Contemporary Travel Writing. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1998.
[Huddart 2008] — Huddart D. Postcolonial Theory and Autobiography. London; New York: Routledge, 2008.
[Huggan 2015] — Huggan G. Anthropology/Travel/ Writing: Strange Encounters with James Clifford and Nicolas Rothwell // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 228—246.
[Johnston 2018] — Johnston A. Travel Magazines and Settler (Post)colonialism // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 173—187.
[Kalinowska 2004] — Kalinowska I. Between East and West. Polish and Russian Nineteenth- Century Travel to the Orient. Rochester, N.Y.: University of Rochester Press, 2004.
[Keirstead 2018] — Keirstead C.M. Contemporary Postcolonial Journeys on the Trails of Colonial Travelers // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 139—155.
[Kuehn 2015] — Kuehn J. Colonial Cosmopolitanism: Constance Cumming and Isabella Bird in Hong Kong, 1878 // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 263— 280.
[Kuehn, Smerthurst 2015] — Kuehn J., Smerthurst P. Introduction // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 1—16.
[Lawrence 1994] — Lawrence K.R. Penelope Voyages: Women and Travel in the British Litera ry Tradition. Ithaca: Cornell University Press, 1994.
[The Legacy of the Grand Tour 2015] — The Legacy of the Grand Tour. New Essays on Travel, Literature, and Culture / Ed. by L. Colletta. Madison, Teaneck: Fairleigh Dickinson University Press, 2015.
[Lewis 1996] — Lewis R. Gendering Orientalism: Race, Femininity and Representation. London: Routledge, 1996.
[Life writing 2007] — Life Writing: Autobiography, Biography and Travel Writing in Contemporary Literature: Proceedings of a symposium held by the Department of American culture and literature, Haliç university, Istanbul, 19— 21 April. 2006 / Ed. by Koray Melikoğlu. Stuttgart: Ibidem-Verlag, 2007.
[Lisle 2006] — Lisle D. The Global Politics of Contemporary Travel Writing. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.
[Literature and Tourism 2002] — Literature and Tourism / Ed. by M. Robinson, H.C. Andersen. London; New York: Continuum, 2002.
[McEwan 2000] — McEwan Ch. Gender, Geography and Empire: Victorian Women Travelers in West Africa. Aldershot: Ashgate, 2000.
[Mills 1991] — Mills S. Discourses of Difference. An Analysis of Women’s Travel Writing and Colonialism. London; New York: Routledge, 1991.
[Moynagh 2015] — Moynagh M. Afropolitan Travels: “Discovering Home” and the World in Africa // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 281—296.
[Müller 2015] — Müller T. The Bonds of Empire: (Post)imperial Negotiations in the 007 Film Series // Post-Empire Imaginaries? Anglophone Literature, History and the Demise of Empires / Ed. by B. Buchenau, V. Richter, M. Denger. Leiden; Boston: Bril Rodopi, 2015. P. 305—327.
[Parry 2015] — Parry B. A Retrospect on the Limits of Postcolonial Studies // CounterText [Edinburgh University Press]. 2015. Vol. 1. Issue 1. P. 59—75.
[Postcolonial Enlightenment 2009] — Postcolonial Enlightenment: Eighteenth-Century Colonialism and Postcolonial Theory / Ed. by D. Carey, L. Festa. Oxford: Oxford University Press, 2009.
[Post(Colonial) Passages 2018] — Post(Colonial) Passages. Incursions and Excursions across the Literatures and Cultures in English / Ed. by S. Albertini, F. Cattani, R. Monticelli, F. Zullo. Cambridge Scholar Publishing, 2018.
[Pratt 2008] — Pratt M.L. Imperial Eyes. Travel Writing and Transculturation. 2nd ed. London; New York: Routledge, 2008.
[Ravi 2018] — Ravi S. Diasporic Returnees and Francophone Travel Narratives // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 65—78.
[Rosaldo 1983] — Rosaldo R. Imperialist Nostalgia // Representations. 1983. № 28. P. 107—122. [Said 1978] — Said E.W. Orientalism. New York: Pantheon Books, 1978.
[Shemak 2018] — Shemak A. Refugee and Asylum Seeker Narratives as Postcolonial Travel Writing // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 202—215.
[Singh 2019] — Singh J.G. Shakespeare and Postcolonial Theory. London: The Arden Shakespeare, 2019.
[Spivak 1987] — Spivak G.Ch. In Other Words. Essays in Cultural Politics. New York: Methuen, 1987.
[Thakur 2015] — Thakur G.B. Postcolonial Theory and Avatar. New York: Bloomsbury Academic, 2015.
[Traficante 2007] — Traficante A. D.H. Lawrence’s Italian Travel Literature and Translations of Giovanni Verda. A Bakhtinian reading. New York: Peter Lang, 2007.
[Vandertop 2015] — Vandertop C. Travel Literature and the Infrastructural Unconscious // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 129—144.
[Warner 2016] — Warner N. From Transport to Transgression: Alexander Pushkin’s Literary Journey // Travel Writing, Visual Culture and Form, 1760—1900 / Ed. by M. Henes, B.H. Murray. Palgrave Macmillan, 2016. P. 175—193.
[Williams 2015] — Williams L. Revising the “Contact zone”. William Adams, Reception history and the opening of Japan, 1600—1860 // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 297—312.
[Yegenoglu 1998] — Yegenoglu M. Colonial Fantasies: Towards a Feminist Reading of Orientalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.
[Young 2004] — Young R.J.C. White Mythologies. Writing History and the West. 2nd ed. London; New York: Routledge, 2004.
[Youngs 2013] — Youngs T. The Cambridge Introduction to Travel Writing. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.
[Youngs 2015] — Youngs T. “Take out Your Machine”. Narratives of Early Motorcycle Travel // New Directions in Travel Writing Studies / Ed. by J. Kuehn, P. Smerthurst. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015. P. 145—160.
[Youngs 2018] — Youngs T. African American Travel Writing // The Cambridge Companion to Postcolonial Travel Writing / Ed. by R. Clarke. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. P. 109—123.
[Zwierlein 2015] — Zwierlein A.-J. British Epic Writing and Popular Shows, 1740s to 1840s // Post-Empire Imaginaries? Anglophone Literature, History and the Demise of Empires / Ed. by B. Buchenau, V. Richter, M. Denger. Leiden; Boston: Bril Rodopi, 2015. P. 243—267.
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФи в рамках научного проекта № 19-112-50272. Acknowledgments: The reported study was funded by RFBR, project number 19-112-50272.
[2] Творчество Г. Ч. Спивак — так же, как и идеи Саида [Edward Said’s translocations 2012], — в последние годы само становится предметом изучения [Abdalkafor 2015]. Интересно, что современная марксистская критика (поначалу воспринявшая постколониализм в качестве врага, ибо марксизм, с точки зрения постколониалистов, евроцентричен, но затем наметившая пути взаимодействия с постколониализмом) весьма уважительно относится к Спивак (что не удивительно), но часто не жалует концепцию Саида (несмотря на то, что сам саид утверждал: марксисты, особенно Т. Адорно, существенно повлияли на него), упрекая ее в излишней политизированности [Parry 2015: 60—61].
[3] Цитируем монографию Прэтт по второму изданию (2008), более полному по сравнению с первым.
[4] Поскольку с понятием «reinvention» тесно связана тема капиталистической эксплуатации, не оставляет вопрос, известны ли Прэтт стихи В.В. Маяковского о Северной Америке, которую тот предлагал «открыть вторично».
[5] Критику идей Саида с гендерной точки зрения см.: [Lewis 1996; Yegenoglu 1998].
[6] Второе издание «Имперских глаз» М. Л. Прэтт (2008), подготовленное автором через 16 лет после первого, дополняет рассматриваемый материал самыми современными травелогами и (формулируя тенденции общей поэтики колониализма) развивает ту же идею: неоколониализм в сегодняшнем обществе принимает иные формы.
[7] Пожалуй, единственное, что совершенно не меняется в постколониальных исследованиях путешествия, — это терминологическая неразбериха, начинающаяся с ряда различных определений травелога (от довольно узких до невероятно широких) и завершающаяся периодически повторяющимися попытками навсегда отказаться от этого термина, заменив его «трэвел-текстом», «путевым нарративом» или чем-нибудь еще. Подробнее о терминологических спорах см.: [Пономарев 2011; 2013].
[8] Тип фланера показала в последней главе своей монографии и М.Л. Прэтт — это был представитель креольской культуры доминго Фаустино сармьенто, влившийся в жизнь и культуру Парижа и рассказавший о своем опыте в книге «Цивилизация и варварство» (1845) [Pratt 2008: 188—189]. В дальнейшем Сармьенто стал президентом Аргентины.
[9] Эту проблематику развивает статья Ванессы Колинридж (см. ниже), одним из важных сюжетов которой становятся многолетние поиски Великого Южного континента.
[10] Заметим, что идеологема «когда-нибудь мы будем дома» характерна не только для постколониальных литератур, а для всякой литературы «недостачи» (во фрейдистском смысле термина): например, это центральная идеологема литературы русской эмиграции — как, наверное, и любой эмигрантской литературы.
[11] И здесь нельзя не заметить сущностную близость с литературой русской эмиграции — возможно, потому, что наиболее репрезентативные авторы в исследовании Эшкрофта — эмигранты, навсегда покинувшие собственные страны (М. Дарвиш, С. Рушди и др.)
[12] Впрочем, отметим складывающееся важное ответвление постколониализма: погружение постколониальных методик в сферу современной массовой культуры, использование их для изучения широко известных кинотекстов, выстроенных как путешествие [Müller 2015; Thakur 2015].
[13] Сразу оговорим, что будем рассматривать исключительно сборники, имеющие единую теоретическую концепцию, и оставим без внимания целый ряд изданий, объединяющих модной постколониальной метафорой ряд разнородных эссе (см., например: [The Legacy of the Grand Tour 2015; Post(Colonial) Passages 2018]).
[14] Помимо прагматико-этического аспекта такого путешествия (в современном мире disables получают возможность свободно путешествовать, получая равные возможности со всеми остальными людьми) в российской филологической традиции слепота путешественника так или иначе отсылает к странствованиям Эдипа и идее духовного зрения, противостоящего зрению физическому.
[15] Статья была одной из вех на пути к монографии Эшкрофта 2017 года, обзор которой см. выше.
[16] В этом отношении характерны и «итоговые монографии» последних лет, объединяющие отдельные теоретические наработки постколониалистов, разбросанные по отдельным статьям, в комплексную теорию, — например, книга крупного постколониалиста Тима Янгса «Кэмбриджское введение в литературу путешествий» [Youngs 2013].
[17] Среди всех рассмотренных работ последних лет этой теме посвящена лишь одна статья [Youngs 2015] — с необычным поворотом: обсуждается роль мотоцикла в эпоху Первой мировой войны, а также женские мотоциклетные путешествия начала XX века. Монографию Эстерино Адами [Adami 2018], полагаем, следует считать рудиментом предшествующей эпохи.
[18] Б. Эшкрофт указывает на принципиальность островного положения утопии у Т. Мора и во всей последующей утопической литературе [Ashcroft 2017: 20—24].