(Рец. на кн.: Boehmer E. Postcolonial Poetics: 21st-Century Critical Readings. Cham, Switzerland, 2018)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2020
Boehmer E. Postcolonial Poetics: 21st-Century Critical Readings. Cham, Switzerland: Palgrave Macmillan, 2018. — XIV, 220 p.
Название книги похоже на анонс: автор представляет новую, «гибридную» методологию литературных исследований и дает ей имя, звучащее как оксюморон: постколониальная поэтика. Постколониальная критика в целом, как известно, сосредоточена на опыте жертв колониального гнета, ее отличают политическая и этическая ангажированность при относительном, но в каком-то смысле программном равнодушии к художественным особенностям изучаемых текстов. Внимание к форме в этом контексте ассоциируется с привилегиями западного среднего класса, оно само по себе подозрительно — как симптом нравственной глухоты, бессознательной конформности или негласного сговора с властной идеологией. Ставя рядом слова, обозначающие вещи несовместные, Эллеке Бомер делает заведомо полемический, провоцирующий ход.
Бомер можно считать классиком относительно молодых постколониальных исследований. За первой ее крупной публикацией — книгой «Колониальная и постколониальная литература: мигрирующие метафоры» (1995) [1] — последовало еще пять монографий и шесть представительных сборников статей под ее редакцией — все на ту же тему. Параллельно предпринимались небесполезные экскурсии в «боковых» направлениях — гендерном, коммуникативном и когнитивном. В предисловии к рецензируемой книге одна из первых благодарностей адресована Теренсу Кейву, коллеге автора по Оксфордскому университету, руководителю научного семинара по литературной когнитивистике [2]. Именно участие в этом семинаре, по словам Бомер, вдохновило ее на эксперимент — соединение постколониального подхода с рецептивно-прагматическим. В лоне «прагматики читательской рецепции», собственно, и вызрел ключевой вопрос, обещающий открыть новые перспективы в развитии постколониальных исследований. Вопрос (и вытекающая из него задача) формулируется так: возможно ли описать формальные паттерны, специфические для восприятия постколониальных текстов, т.е. устойчиво реализуемые в актах их прочтения? Иначе: можно ли говорить об особенной и неповторимой «партитуре» постколониального письма? Она и была бы его поэтикой, или «теорией формы» (кратчайшее определение поэтики из «Оксфордского словаря»), — хотя с прагматической точки зрения точнее и продуктивнее говорить о теории формопроизводства и формовосприятия. Бомер, собственно, и уточняет: поэтика — это «совокупность процедур, которые читатель применяет (зачастую бессознательно) в порядке творческого соучастия в тексте» (c. 21), — примерно так же, как музыкант озвучивает нотную запись произведения или танцор «оживляет» хореографическую нотацию.
Базовыми посылками прагматического анализа являются взгляд на литературу как на коммуникацию и понимание коммуникации в рамках интерсубъективной, инференционной (а не объективирующей, кодово-семиотической) модели. Это значит, что литературное чтение не сводится к выявлению в тексте разнообразных кодов (языковых, культурных, эстетических и т.д.), к обнаружению скрытых смыслов путем декодирования. Скорее, чтение «запускает каскад инференций, которые читатель обрабатывает одновременно на разных когнитивных уровнях (семантическом, сенсорном, кинестетическом)» (с. 8). В центре внимания аналитика располагается не произведение как целостная, самодостаточная, неизбежно статическая структура, а процесс, всегда развивающийся в контексте, внутритекстовая динамика, сопряженная с встречной когнитивной активностью читателя. За счет множественных, слабых и очень слабых импликатур стимулируется генерирование инференций [3], возникают богатые и сильные эффекты смыслообразования, зависимые от (разных измерений) контекста и потому по определению изменчивые, подвижные. Литературоведы склонны называть эти эффекты эстетическими или художественными.
Центральное понятие прагмапоэтики, унаследованное от так называемой теории релевантности, разработанной в 1980-х гг. Дэном Спербером и Дейдрой Уилсон, — остенсивный сигнал. В этом качестве может выступать, по сути, любой вид речевого жеста — метафора или иная фигура речи, дейксис, повтор или контраст, стилевой акцент, ритмический рисунок. Функция жеста — направлять и фокусировать внимание, не передавая конкретного значения, а лишь приглашая к его производству — к построению гипотезы или веера гипотез, из которых применительно к данному случаю выбирается наиболее релевантная. Литературный текст, в целом, не столько доносит до читателя готовое сообщение, сколько создает пространство, благоприятное для работы сложного и тонкого смыслообразования — для угадывания интенций другого субъекта и рефлексии собственных интенций, осознания их соотнесенности. Эта работа — источник разнообразных удовольствий и наслаждений, она делает литературное чтение занятием эмоционально и интеллектуально емким, средством саморазвития читателя.
Прагматический подход к литературе, позволяющий соединить лингвистический анализ с эстетическим и теорию формы с новейшими теориями когниции, интересует сегодня многих; Бомер, как уже сказано выше, связывает с его применением будущее постколониальных исследований [4].
Необходимость сопряжения прагматической поэтики и постколониальной проблематики обосновывается в первых трех главах книги. Основным аргументом служит, по сути, направленно развертываемая метафора. Чтение — творческая активность, связанная с переступанием границ воображаемых миров, с активным моделированием Другого; тип критической деятельности, подразумеваемый постколониальной ситуацией, тоже связан с переходами, сменой состояния, интригующим, но часто неуютным и рискованным колебанием между «своим» и «чужим». Определенное сходство — налицо. Не проистекает ли отсюда возможность думать и говорить о постколониальных модусах внимания не только к миру, но и к тексту, а также о специфических структурах чувства, реализуемых не только в постколониальном тексте, но и в мире? Другой принципиальной для Бомер посылкой является то, что литературное воображение не отображает социальный опыт, а артикулирует его, картографирует, т.е. находит ему аналоги на уровне формы. Поэтика и политика перестают выглядеть сферами розноприродными и чужими друг другу, напротив — открываются пониманию друг через друга.
В следующих главах эти посылки реализуются в разборах прозаических и поэтических текстов (в основном африканцев: Чинуа Ачебе, Бена Окри, Дианы Эванс, Монгане Сероте и др.). С точки зрения Бомер, не только содержание, но и формальное устройство постколониальных произведений обусловлено переживанием травмы и/или террористического насилия. Террор — вариант имперской «некрополитики» (термин камерунского философа Ахилла Мбембе), т.е. властно присвоенного права убивать или удерживать другого в состоянии близости к смерти. Сам по себе террор лишен смысла и отторгает все формы рационализации. Вот почему объявленную ему войну невозможно выиграть: враг обескураживающе неопределенен и безлик. В литературе и искусстве, однако, возникает возможность осмысления немыслимого: переживание формы вынуждает читателя замедлять действие, пропуская его через собственное тело и заглядывая попутно назад, в импликации происходящего, и вперед — в последствия. То же можно сказать и о литературных описаниях травмы: на уровне формы они характеризуются повторами, остановками, разрывами, действием которых шок продлевается для читающего и тем самым приоткрывается для рефлексии.
Принципиально важно, считает Бомер, не сводить воздействие постколониального текста к трансляции тезиса или однозначной эмоции (например, возмущения, гнева, протеста). Куда более эффективно авторская интенция сопротивления деструктивным эффектам власти реализуется косвенным образом. Например, через формальный прием, который ставит под вопрос изначально бесспорную схему опыта и приглашает читательское воображение шагнуть за привычный предел. Сочетание неожиданных элементов (juxtaposition) порождает шок, «встряхивает» восприятие, помогает увидеть новые связи, побуждая тем самым к выведению значений, которые ранее были невидимы, замалчивались или упорно вытеснялись. Это — путь (само)воспитания, куда более трудный, чем прямая дидактика, но и более продуктивный. В качестве примера рассмотрен случай Нельсона Манделы, в распоряжении которого во все время восемнадцатилетнего заключения на острове Роббен была лишь небольшая и очень пестрая библиотека, включавшая в себя наряду с книгами по юриспруденции и садоводству произведения Шекспира и Софокла, «Войну и мир» Толстого, Библию, Коран. Чтение и постоянное обсуждение прочтенного с другими заключенными способствовало, полагает Бомер, формированию новой интерпретативной практики, в которой все более существенную роль играли навыки диалога и умение сближать противоположные точки зрения, не обязательно их примиряя [5].
Общие посылки анализа, предлагаемого Бомер, и предположительные выводы, к которым он приводит, убедительны, даже в каком-то смысле бесспорны. Уверенного ответа на ключевой вопрос — действительно ли постколониальная проблематика генерирует соответствующие ей формы взаимодействия читателя с текстом? — мы не получаем, но это, разумеется, не компрометирует самого направления поиска.
Отдельно нужно сказать о седьмой главе, которая называется «Условия обмена: постколониальная поэтика, мировая литература и мир-системный подход». Здесь дается «инсайдерский», трезвый и точный анализ сегодняшнего гуманитарного ландшафта (ограниченный, впрочем, англо-американской академической средой). По наблюдениям Бомер, за последние тридцать лет, если считать от конца 1980-х, когда постколониальная теория входила в силу, мало что изменилось. Колониализм канул в лету, но продолжает существовать в превращенных формах. Имперские отношения сохраняются и после краха последних империй, сохраняется и сопротивление им. Постколониальные исследования, став легитимным направлением академической работы, так и не преодолели в себе противоречивость, которой были отмечены с самого начала, — тяготение одновременно к двум полюсам: марксистского социального анализа и постструктуралистского текстуализма. Все это — с одной стороны. С другой, изменения, конечно, не могут не происходить. Научные направления — не модели смартфонов, но современный интеллектуальный рынок, как и рынок потребительский, живо реагирует на экономическую и политическую конъюнктуру, живет неумолимой сменой мод. Разговоры о «конце постколониальной теории» зазвучали уже под конец первого десятилетия ХXI в., и тут же возникла альтернатива — под флагом глобальной, или мировой, литературы. Влиятельную тройку «постколониальных» классиков (Эдвард Саид, Гаятри Спивак, Хоми Баба) потеснила другая: Дэвид Дэмрош, Паскаль Казанова, Франко Моретти. В соответствии с новой конъюнктурой стали плодиться и новые учебные программы [6]. У «старого» и «нового» подходов, разумеется, много общего, включая главное — общий интерес к многообразию литератур мира, связанных отношениями взаимовлияния, взаимозависимости и обмена. «Всемирным» исследователям ничуть не меньше, чем «постколониальным», интересны фигура другого и проявления «другости» в тексте [7]. Но и разница в подходах, приоритетах, самой тональности аналитического письма — налицо, и едва ли ее можно оценить однозначно.
Постколониальная критика была и остается сосредоточенной на нациях и наррациях, на культурных идентичностях, включая их осложненные, гибридные формы, на вопросах типа: чей голос? чье право? чей язык? чья земля? К «всемирной» литературе относятся произведения, не привязанные к местности, определяемые именно способностью эффективно функционировать за пределами культуры собственного происхождения. Ключевые термины разговора о глобальной литературе — циркуляция текстов, поля, системы, перевод и переводимость. Неизбежно затрагивается вопрос о неравномерности развития, об отношениях ядра, периферии и полупериферии, но неравномерность понимается (по Иммануилу Валлерстайну) как социально-экономический факт, что исключает углубление в проблематику чьей-то вины, травмы, жертвы и т.д. Мировая литература осваивается как категория рынка, как реальность, которую делают возможной технологии глобальной коммуникации. Конечно, и этические, и аффективные моменты в этой картине также присутствуют, а интерес к эстетическим формам выражен существенно сильнее, чем у «постколониальных» исследователей, однако пафос борьбы за справедливость отсутствует начисто, и к субъектам и практикам чтения также не наблюдается особого интереса. Эвристика «всемирников» — в версии, например, Моретти — предполагает сосредоточенность на борьбе за культурную гегемонию между иностранными формами и местным содержанием или между «международными» жанрами и локальной стилистикой [8]. «Волны» литературного рынка бегут из центра, через него же идут и влияния — творческий обмен между перифериями возможен только в теории. Ставка сделана на изучение далеких друг от друга, но эквивалентных систем художественного письма в их предполагаемой открытости равноправному обмену. Но в итоге опять получается нечто подозрительно похожее на «ориентализм», который критиковался еще Саидом, констатирует Бомер.
Тем более интересен в этом контексте опыт постколониальной мысли, пытающейся освободиться от дидактических схем, развить в себе чуткость к содержательным формам литературной речи, но сохранить то напряжение, которым ее (этой мысли) энергия изначально питалась. Как ни плотен контакт с другим, получаемое из него знание всегда неполно и всегда проблематично. Переживанию общей человечности, «универсальности» мешают реалии чужой жизни; их смысловая непроницаемость исподволь ставит под вопрос «глобально-рыночное братство», происходящее из того факта, что мы «естественно» и повседневно смотрим одно и то же видео, покупаем один ополаскиватель для рта, одинаковый гамбургер или телефон. Постколониальную поэтику Бомер предлагает представить — пока вчерне — как череду парадоксов. Она будет обращаться ко всеобщим темам, адресуясь к сугубо локальным читательским сообществам; перекидывать мосты между культурами, ставя под сомнение надежность этих мостов; исследовать под микроскопом повседневные мелочи, объединяющие людей, настаивая на неопределенности пространств, которые их разделяют.
[1] Boehmer E. Colonial and Postcolonial Literature: Migrant Metaphors. 2nd edn. N.Y., 2005.
[2] О работе семинара и недавней монографии Т. Кейва см. в рец.: Венедиктова Т. К когнитивно-семиотическому литературоведению? Маршруты из Оксфорда и из Твери // НЛО. 2017. № 147. С. 317—321.
[3] Базовые понятия лингвистической прагматики, описывающие речевое взаимодействие: импликатура — компонент содержания высказывания, не обусловленный напрямую языковым кодом, выводимый адесатом на основе контекста; инференция — акт/процесс такого выведения. Сильная импликатура предполагает очевидность и однозначность подразумеваемого смысла и относительно невысокую активность адресата по его выведению. С этой точки зрения богато резонирующая метафора — пример слабой импликатуры. Литературный текст в той мере, в какой он «генерирует» творческое соучастие в нем читателя, — царство слабых импликатур.
[4] Э. Бомер — участник сборника статей «Чтение поверх кодов», составленного Кейвом и Уилсон и вышедшего одновременно с рецензируемой монографией: Reading Beyond the Code: Literature and Relevance Theory / Eds. T. Cave, D. Wilson. N.Y., 2018.
[5] Подробнее этот сюжет рассмотрен в другой книге автора: Boehmer E. Nelson Mandela: A Very Short Introduction. N.Y., 2008.
[6] Эллеке Бомер, оставаясь ведущим специалистом по постколониальной теории, занимает в Оксфордском университете позицию, которая описывается так: профессор мировой литературы на английском языке (World Literature in English).
[7] Третьим игроком на том же академическом поле является сравнительное литературоведение. Эту почтенную, традиционную дисциплину обстоятельства вынуждают к обновлению, в частности к отказу от привычного евроцентризма, который, с легкой руки Бенедикта Андерсона, именуется сегодня «евроцентристским провинциализмом». Естественно, что расширение поля исследований требует и расширения компетенций — обновления проблемно-тематического репертуара, готовности и умения работать с текстами, написанными не только на международном английском и даже не только на западноевропейских языках, т.е. языках бывших колониальных империй. Такое «переучивание» невозможно без (пере)осмысления коммуникативных функций и возможностей литературного перевода.
[8] См. об этом главу «Гипотезы о мировой литературе» в кн.: Моретти Ф. Дальнее чтение / Пер. с англ. А. Вдовина и др. М., 2016. С. 76—102.