Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2019
Сергей Фокин (профессор кафедры романо-германской филологии и перевода Санкт-Петербургского государственного экономического университета, доктор филологических наук)
Sergey Fokine (Head of the Department of Romance Languages and Translation at Saint-Petersburg State University of Economics, Doct. Habil.)
Александра Уракова (старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН; стипендиат Хельсинкской коллегии перспективных исследований, кандидат филологических наук)
Alexandra Urakova (A.M. Gorky Institute of World Literature RAS, senior researcher; Helsinki Collegium for Advanced Studies, core fellow, PhD)
Ключевые слова: литература, экономика, современность, капитализм, экономическая критика, буржуазный роман
Key words: literature, economics, modernity, capitalism, economic criticism, bourgeois novel
УДК/UDC: 82-33
Аннотация: Продолжая западную, прежде всего американскую и французскую, традицию исследования экономики и литературы, авторы размышляют о роли экономики в современной культуре и ее месте в современном литературном воображении. В то время как классики политической экономики охотно прибегали к художественной риторике и даже вымыслу для построения своих теоретических моделей, писатели так или иначе реагировали на новую экономическую реальность, которая активно участвовала в смене культурных парадигм и рождении нового героя, олицетворяемого классическим буржуа Робинзоном Крузо. В статье также основывается целостность представленного тематического блока, объединенного под знаком литературно-экономической антропологии.
Abstract: Bearing on American and French studies in the field of economic criticism, the authors reflect on the role of economics in contemporary culture and its place in the modern literary imagination. Whereas the fathers of political economy eagerly employed rhetorical tropes and even fiction in modelling their theoretical concepts, authors in many various ways responded to the new economic reality that promp ted the change of cultural paradigms and the birth of the new hero as epitomized by such classic Bourgeois as Robinson Crusoe. The essay also introduces the thematic selection that follows and justifies its coherence under the sign of literary and economic anthropology.
В настоящее время очевидно, что капиталистическая экономика занимает то место в определении условий человеческого существования, которое прежде занимала религия: она заключает в себе главный телеологический вектор желаний, помыслов и чаяний современного человека, внушая людям ту доступную мысль, что спасение — в потреблении, то есть истреблении произведенных благ. В английском языке разрушительный характер капитализма отчетливо запечатлен в слове consumption («потребление»), одно из значений которого — туберкулез, болезнь, связанная одновременно с лихорадочным возбуждением и упадком сил, истощением организма; в русском — в полузабытом слове треба, где понятие долга сливается с понятием жертвоприношения; во французском лексема consommation, восходя, как и английский аналог, к латинскому глаголу consumere, слившимся в христианской латыни с глаголом consummare, также отсылает к понятиям разрушения, смерти или даже к библейскому концу света.
На то, что капитализм есть не только способ современного промышленного производства, но и активное возрождение к жизни архаичной религиозной структуры, в основе которой лежит ритуал жертвоприношения, обращал внимание В. Беньямин в опубликованном сравнительно недавно фрагменте «Капитализм как религия» (1921), появление которого в 1985 году породило целое направление в современной экономической социологии, нацеленное на более пристальное изучение взаимосвязей религии и капиталистической экономики [Беньямин 2012; Baecker 2003]. Иными словами, не приходится удивляться, что новейшие гуманитарные науки стремятся к тому, чтобы обнаружить первоэлементы некоей «библии экономического бытия», каковая больше негласно, чем гласно, больше умственной россыпью, чем в виде единственно верного учения, направляет жизнедеятельность современного общества, идеал которого так или иначе, но целенаправленно сводится к модели рационального выбора homo economicus. Удивиться можно скорее тому, что экономическая теория и история экономической мысли только в последнее время обратились к тому, что можно было бы назвать «литературностью» («фикциональностью», «художественностью») генезиса экономического дискурса [Chottin, Pignol 2018].
Литературность экономического дискурса сказывается в двух, по меньшей мере, планах построения научного рассуждения. Речь идет, с одной стороны, об использовании в трудах классиков политической экономии определенных риторических моделей, в той или иной мере восходящих к нормативной эстетике классицизма, всевозможным «поэтическим искусствам», которыми руководствовались в своих трудах экономисты XVIII века, не чуждые главному завету поэтики классицизма — «писать, чтобы нравиться» [Tadié 2007]. С другой стороны, сама нарративная стратегия классиков экономической мысли от А. Смита и Д. Рикардо до Л. Вальраса или Л. Болтански не только не исключает, но предполагает использование вымысла как одного из действенных инструментов построения теоретических моделей: известные понятия «невидимой руки», «призрака коммунизма», «духа капитализма», «нового духа капитализма» представляют собой типичные примеры ярких художественных образов романтического толка, поставленных на службу экономической теории.
На «неприменимость к неоклассической экономике традиционных эпистемологических критериев “строгости”», как и на «риторическую природу экономического дискурса» [Гронас 2002] впервые обратил(а) внимание экономист Дональд (с 1995 года — Дейрдре) Макклоски в своей ставшей классической работе «Риторика экономики» [McKloskey 1998; Макклоски 2015]. Метод Макклоски явился следствием эпистемологического недоверия к объективности любого метадискурса — исторического, социологического, экономического и т.д. — в гуманитарной науке 1970—1990-х годов. В то же время, как пишет Макклоски в предисловии к первому изданию своей книги, сама «риторика суть экономия языка (economy of language), наука о скудости средств, наличествующих для выражения ненасытного желания людей быть услышанными» [McClockey 1998: xx]. Между экономикой и языком, экономикой и литературой существует особое генетическое родство, которое имеет непосредственное отношение, например, к категории символического обмена или, скажем, к знаковой, семиотической природе денежных и словесных трансакций. Известный американский теоретик литературы Марк Шелл заметил, что и деньги, и язык отсылают нас к системе тропов; при этом деньги «являются “внутренним” участником логической и семиологической организации языка» [Shell 1982: 3]. В своих работах Шелл показал влияние монетарной экономики на интеллектуальную мысль, начиная от Платона и Аристотеля и заканчивая современной философией, а книгу «Язык, литература и мысль: литературные и философские экономии от Средневековья до современной эпохи» не случайно начал с анализа рассказа Эдгара По «Золотой жук». Рассказ, напечатанный в газете под названием «Dollar Newspaper» и получивший солидный денежный приз, прочитывается Шеллом как аллегорическая история о превращении бумажных денег в ценный товар — клад, который находят Легран и его сообщники. На литературное воображение американцев первой половины XIX века — Э. По, Ирвинга, Эмерсона и других — большое влияние оказала инфляция пущенных в оборот бумажных купюр, относящихся к монетам, как «слова» относятся к «смыслу» [Shell 1982: 19].
Собственно, Марку Шеллу принадлежит термин «экономика литературы» («Economy of Literature» — название его книги 1978 года). Как и Макклоски, он считается одним из основоположников «экономической критики» — междисциплинарного направления в современной западной теории, важной вехой в истории которой стало издание сборника научных статей под редакцией Марты Вудманси и Марка Остина «Новая экономическая критика: исследования на стыке экономики и литературы» [Woodmansee, Osteen 1999]. Вудманси и Остин выделяют два основных методологических подхода к литературе с позиций экономики: внешний, направленный на изучение вовлеченности писателя в экономические отношения — будь то система патронажа, отношения с издателями, проблема авторского права и т.д., и внутренний, например, исследующий экономические тропы и экономические метанарративы в литературном тексте [Ibid.: 3—50]. Экономика понимается теоретиками дисциплины достаточно широко и включает в себя как капиталистические, так и докапиталистические формы — в частности, экономику дара Марселя Мосса. Несмотря на то что Вудманси и Остин не устанавливают никаких хронологических ограничений применимости самой теории, все главы их книги работают с материалом современной культуры и литературы (одна из первых глав посвящена Дефо), — что, конечно же, нельзя назвать случайным.
Современная литература и, прежде всего, «буржуазный роман» XVIII столетия, который мало-помалу ниспровергнул жанровую иерархию классицизма с единовластием в ней трагедии и предвосхитил литературное господство «реалистического романа» следующего века, не могли обойти молчанием явление новой экономической реальности и рождение нового литературного героя — не трагического невольника чести, разрывающегося между любовной страстью и чувством долга, а вольного устроителя собственной жизни, возделывателя «своего сада», которому требуется не королевский двор, а необитаемый остров, не своенравная, но любящая Химена, а благодарный и безответный Пятница. Словом, на место Сида приходит Робинзон, заглавный прототип основных персонажей «реалистического романа» девятнадцатого столетия, о чем убедительно пишет М. Робер, автор одного из классических исследований по генезису романного жанра:
«Робинзон Крузо» мог быть написан только в движущемся обществе, где человек без происхождения и свойств питает надежду возвыситься своими собственными силами, даже ценой жестокой борьбы против пережитков, которые мешают ему подняться. <…> Гениальность Дефо заключается в том, что он предощутил, насколько сущность романного жанра держится на идеологиях свободного предпринимательства [Robert 1977: 140].
Авторитетному литературоведу-психоаналитику 60—70 годов XX века вторит современный историк экономической мысли К. Пиньоль, делая упор на неразрывной связи между рождением новейшего романа и возникновением полит- экономического учения и утверждая при этом, что если Робинзон воплощает извечное человеческое стремление к благополучию, то лишь в век утверждения буржуазного образа жизни оно обретает идеологические, политические и психологические условия более или менее независимого осуществления:
Роман современен и реалистичен не столько потому, что в нем трактуются вопросы экономики, сколько потому, что он выводит самые общие экономические вопросы за рамки комического жанра. Экономические вопросы, вопросы плебейские par excellence, затрагивают своими аффектами любого индивида, но в первую очередь людей бедных, крепостных, рабов, занятых проблемами собственного выживания и производительным трудом. Экономическая мысль также является мыслью плебейской, особенно в сравнении с предварявшей ее политической философией: она полагает социальную связь не на культе разума и научном познании закона, а на повседневном опыте реальной экономики, который разделяется большинством людей: в этом смысле она ниспровергает всякую предустановленную социальную иерархию [Pignol 2018].
Но Робинзон является прародителем не только Растиньяка или Раскольникова, устраивающих жизнь по своему разумению в джунглях капиталистического города, где царит воля к власти, помноженная на волю к богатству, где «тварь дрожащая» грезит из гнусного подполья идеалом сверхчеловека. Робинзон вызывает к жизни разнообразные «робинзонады» новоявленных политэкономов, которых К. Маркс справедливо уличал в стремлении уединиться на острове идеальной экономической теории:
Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII века. Это — робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утонченности и возвращением к ложно понятой естественной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо, который устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между независимыми от природы субъектами. Это — иллюзия, и всего лишь эстетическая иллюзия больших и малых робинзонад [Маркс 1958: 709].
И еще одно место из «Из экономических рукописей 1857—1858 годов», где Маркс обращает внимание на оторванность такого рода теоретических иллюзий от языка как динамичной стихии реального человеческого сообщества:
Производство обособленного одиночки вне общества — редкое явление, которое может произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенным в необитаемую местность и динамически уже содержащим в себе общественные силы,— такая же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих между собой индивидуумов [Там же: 710].
Если согласиться с Марксом, то следует признать, что начала экономической науки скорее витают в облаках, нежели находятся на почве реального человеческого опыта, в основе которого сообщество, а не обособленный индивид. Но витать в облаках значит также — сверх уничижительного смысла «предаваться пустым фантазиям» — давать волю воображению. Гений Дефо позволил ему вообразить — на заре капиталистического общества — нового Одиссея, обреченного вечно пребывать на острове Калипсо — Огигии, что находится на границе живых и мертвых. Приземленный, плебейский гений первых политэкономов превратил роман Дефо в «библию для экономистов», а Робинзон стал заглавным прототипом экономического агента и homo economicus вообще [Pignol 2007]. Но почти в то же самое время «библия для экономистов» преображалась в «библию для детей»: романом зачитывался не только Эмиль Ж.Ж. Руссо (автора статьи «Политическая экономия» в «Энциклопедии»), но и целые поколения законопослушных буржуа, воспитанных в духе «общественного договора» и чаще всего не обращавших внимания на ту деталь, что протагонисту вообще-то не с кем договариваться. Иными словами, нет повести печальнее на свете, чем роман о Робинзоне Крузо, ибо, не имея Джульетты, капиталистический Ромео вынужден удовлетворяться Пятницей. Наверное, никто не смог так верно выразить истинную трагедию Робинзона, как молодой Ж. Делёз:
Трудно вообразить себе более скучный роман, как грустно, что его до сих пор читают дети. Мировидение Робинзона зиждется исключительно на собственности, никогда прежде не было столь морализаторского собственника. Мифологическое воссоздание мира на почве пустынного острова уступило место восстановлению повседневной буржуазной жизни на почве капитала. Все приходит с корабля, ничего не изобретается, все с большим трудом прикладывается к острову. Время сводится к периоду, необходимому для того, чтобы капитал стал приносить прибыль от вложенного труда. Бог признает своих — добропорядочных собственников, имеющих прекрасные владения, и дурных, чьи владения дурно содержатся. Товарищем Робинзона является не Ева, а Пятница, покорный работник, что счастлив своему рабскому уделу и как-то слишком скоро отвык от антропофагии. Всякий здоровый читатель ждет не дождется, пока раб съест своего господина. Этот роман является лучшей иллюстрацией к тезису, утверждающему связь капитализма с протестантизмом [Deleuze 2002: 15].
Итак, литература, главным образом «буржуазный роман» и, вслед за ним, «роман реалистический», может порождать не только концептуальных персонажей, которых реальные люди могут воспринимать как образец для социально- психологического миметизма, но и некие модели работы творческого воображения, в которых истина художественного вымысла может поспорить с реальными картинами повседневной экономической жизни. Так, реалистический роман XIX века оказал влияние на развитие современного экономического воображения больше, чем какой-либо другой литературный жанр. Будучи сам продуктом формирующейся рыночной культуры и культуры потребления, он сделал своими топосами новые культурные реалии, такие, как финансовая биржа или универсальный магазин, тогда как денежные купюры и бумаги, товары, предметы роскоши, материальные и символические дары стали циркулировать в нем в качестве объектов репрезентации или тропов и — в конечном итоге — объектов желания, участвующих в различных коммерческих и некоммерческих трансакциях. В эти трансакции оказались вовлечены и сами нарративы, одновременно выражая современное мироощущение и участвуя в его формировании. По мере того как экономические идеи, инструменты и институты пополняли тематический, структурный и метафорический репертуар литературных текстов, последние, в свою очередь, оказались вовлечены в производство новых экономических смыслов, захватывая широкие читательские аудитории.
В самом деле, отличительные черты экономической науки складываются не только из тяготения к абстракции или математизации рассуждения, но из собственно человеческой страсти рассказывать «басни», «истории» или, как фигурально выражаются иные современные ученые, предлагать свои «сценарии». Литература со своей стороны никогда не остается чуждой новым реальностям, улавливая порой те общественные веяния или человеческие настроения, в которых предвосхищаются масштабные социальные катаклизмы или даже трансформации человеческой породы: не говорил ли писец Бартлби на аграмматическом языке еще не рожденного всемирного офисного народа?
Именно этим скрещеньям между языком как универсальным элементом чело веческого общежития, литературой как уникальной стихией передачи человеческого опыта и экономикой как связующей тканью современной человеческой реальности, равно как авторитетной научной дисциплиной, была посвящена представительная международная конференция «Экономика. Литература. Язык», организованная на факультете свободных искусств и наук СПбГУ в июне 2018 года Центром изучения экономической культуры под руководством Д.Е. Раскова. Ниже представлены статьи, написанные на основе докладов и, как это нетрудно заметить, на основе различных методологических подходов и дисциплинарных ориентиров, хотя для данного блока были отобраны работы преимущественно литературоведческого характера. Наш блок также продолжает традицию «Нового литературного обозрения», на страницах которого в 2002 году была опубликована подборка статей «Новая экономическая критика» с предисловием Михаила Гронаса, одновременно отличаясь от нее более широким спектром методологических подходов и тематических аспектов: от семиотики денежного обмена / денег как мотива до экономики любви и экономики дара, от обмена вещами-фетишами до обмена опытом и знанием. Вместе с тем, статьи блока вступают друг с другом в диалог и дополняют друг друга как на тематическом, так и на теоретическом уровнях. Теоретическая работа Сергея Зенкина «Слова и деньги» резонирует с материалом о деньгах в современной российской поэзии Натальи Азаровой и Кирилла Корчагина; разговор о денежных отношениях продолжает исследование Ольги Волчек, сопоставляющее творчество Достоевского и Дюма-сына; единым блоком выступают статьи Ирины Головачевой и Александры Ураковой, исследующие вещи и дары в романах позднего Генри Джеймса и оперирующие такими терминами современной антропологии, как «моральная экономия» (Д. Чил) и «общая экономия» (Ж. Батай). Расширительно понимают «экономику в литературе» Татьяна Венедиктова и Ольга Половинкина: Венедиктова показывает, как пунктом обмена опытом становится когнитивная метафора в викторианском романе Джордж Элиот «Мидлмарч», а Половинкина на примере романа английского писателя начала XX века Форда Мэдокса Форда «Хороший солдат» раскрывает повествовательные стратегии homo economicus.
Несмотря на очевидные методологические или дисциплинарные расхождения, мы сочли возможным объединить эти тексты под знаком литературно- экономической антропологии, полагая, что именно человек, его образ, его подобия находятся в центре этих штудий, где литература пытается сообщаться с экономикой.
Библиография / References
[Беньямин 2012] — Беньямин В. Капитализм как религия // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. Сб. статей / Пер. с нем. А. Пензина. Фил. ред. пер. А.В. Белобратов. Сост. и послесл. И. Чубаров, И. Болдырев. М.: РГГУ, 2012. С. 100—108.
(Benjamin W. Kapitalismus als Religion. Moscow, 2012. — In Russ.)
[Гронас 2002] — Гронас М. О новой экономической критике, как если бы о ней писал новый экономический критик // Новое литературное обозрение. 2002. № 58.
(Gronas M. O novoi economicheskoi kritike, kak esli bi o nei pisal novii ekonomicheckii kritik // Novoe literaturnoe obozrenie. 2002. № 58.)
[Макклоски 2015] — Макклоски Д. Риторика экономической науки / Пер. О. Якименко; науч. ред. пер. Д. Расков. М.: Изд-во Института Гайдара; Изд-во «Международные отношения»; СПб.: Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2015.
(McKloskey D. The Rhetoric of Economics. Moscow; Saint Petersburg, 2015. — In Russ.)
[Маркс 1958] — Маркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857—1859 годов) // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 12. М.: ГПИЛ, 1958. С. 709—738.
(Marx K. Einführung ökonomische manuskripte. Vol. 12. Moscow, 1958. — In Russ.)
[Baecker 2003] — Baecker D. (Hg.). Kapitalismus als Religion. Berlin: Kulturverlag Kadmos, 2003.
[Chottin, Pignol 2018] — Chottin M., Pignol C. Fictions rationalistes et fictions empiristes en economie // Revue d’histoire de la pensée économique. 2018 (1). № 5. Р. 99—137.
[Deleuze 2002] — Deleuze J. L’Ile déserte et autres textes (1953—1974). Paris: Minuit, 2002.
[McKloskey 1998] — McKloskey D.N. The Rhetoric of Economics. Madison: University of Wisconsin Press, 1998.
[Pignol 2007] — Pignol C. Rousseau et la division du travail: de Robinson à l’agent économique // Cahiers d’économie politique // Papers in Political Economy. 2007. № 53 (2). Р. 55—72.
[Pignol 2018] — Pignol C. Qu’apportent les récits romanesques à la compréhension de l’économie? — Текст неопубликованного доклада «Что привносят романы в понимание экономики?», прочитанного автором на конференции «Экономика. Литература. Язык», организованной на факультете свободных искусств и наук СПбГУ в июне 2018 года Центром изучения экономической культуры под руководством Д. Е. Раскова.
[Robert 1977] — Robert M. Roman des origines et origines du roman. Paris: Gallimard, 1977.
[Shell 1982] — Shell M. Money, Language, and Thought: Literary and Philosophical Economies from the Medieval to the Modern Era. Berkeley: University of California Press, 1982.
[Tadié 2007] — Tadié J.-Y. (dir.). La littérature française: dynamique & histoire. I. Paris: Gallimard, 2007. P. 636—651.
[Woodmansee, Osteen 1999] — Woodmansee M., Osteen M. The New Economic Criticism: Studies at the Intersection of Literature and Economics. Bloomberg: Psychology Press, 1999.