«Возвышенная экономия» в «Крыльях голубки»
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2019
Александра Уракова (старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН; стипендиат Хельсинкской коллегии перспективных исследований)
Alexandra Urakova (A.M. Gorky Institute of World Literature RAS, senior researcher; Helsinki Collegium for Advanced Studies, core fellow)
Ключевые слова: Генри Джеймс, «Крылья голубки», дар, капитал, трансакция, наследство, этика, искусство жизни, возвышенная экономия
Key words: Henry James, The Wings of the Dove, gift, capital, inheritance, ethics, the art of life, sublime economy
УДК/UDC: 82
Аннотация: На протяжении многостраничного повествования «Крыльев голубки» (1902) персонажи Джеймса только и делают, что вступают друг с другом в различные сделки; контракты затрагивают все сферы жизни, включая любовь, дружбу, болезнь и смерть. Кульминационной трансакцией романа становится наследство, которое главная героиня Милли Тил завещает своему несостоявшемуся возлюбленному, поставив его перед сложной этической дилеммой. В американском джеймсоведении существуют две полярно противоположные точки зрения на природу этой трансакции: наследство Милли — чистый и бескорыстный дар, стоящий вне экономических отношений / инструмент манипуляции и власти, при помощи которого финансовый капитал утверждает свою гегемонию. В свете разночтений «Крыльев голубки» статья предлагает собственную интерпретацию романной коллизии, соотнося ее, с одной стороны, с эстетическими высказываниями Джеймса, в которых превалируют экономические метафоры, с другой стороны — с буржуазно-сентиментальной идеологией чистого, бескорыстного дара.
Abstract: In the pages of the lengthy narrative, all the characters of The Wings of the Dove do is make bargains; contract pervades every sphere of life including lovemaking, friendship, illness, and death. The novel culminates in its most important transaction: a young American Milly Theale leaves inheritance to her failed lover Merton Densher making him face a complex ethical dilemma. Jamesian criticism witnessed hot debates concerning the nature of this transaction. More traditional critics consider Milly’s bequest as pure, gratuitous gift, a token of her exceptional generosity and unselfishness, whereas social criticism of the past decades tends to see Milly’s gift as an instrument of dark manipulation and financial power disguising self-interest in sheep’s clothing. While discussing the novel’s polar interpretations, the paper offers its own reading of the novel’s dilemma placing it against Jamesian aesthetic views dominated by economic metaphors, on the one hand, and the bourgeois-sentimental ideology of disinterested or pure gift, on the other.
Генри Джеймс представляет особый интерес для экономической критики не в последнюю очередь потому, что он сам охотно прибегал к экономически окрашенной риторике как в художественных текстах, так и в критических эссе. В предыдущей статье нашего блока, «Красота как товар: перемещение ценностей, жертвы и дары в “Трофеях Пойнтона” Генри Джеймса», Ирина Головачева привела показательный в этом отношении фрагмент из предисловия к «Трофеям Пойнтона» для нью-йоркского собрания сочинений 1909 года. Обратим внимание на то, что в этом фрагменте Джеймс не только рассуждает в экономических терминах «об искусстве в целом, а заодно и о предметах искусства»; он также размышляет о различиях между, условно говоря, экономией жизни и экономией искусства. Если жизнь занимается исключительно «чудесным мотовством», или «растратой» (splendid waste), искусство отличает «возвышенная экономия» (the sublime economy): оно «спасает, Юсберегает, копит, делает “банковские вклады”, инвестируя и реинвестируя плоды труда в изумительно полезные “произведения”, и таким образом создает для нас, несчастных мотов, каковыми мы все являемся, поистине королевский доход» [James 1934: 120]. Иными словами, в противоположность жизни, которая только тратит, искусство занимается работой, сравнимой с сохранением и приумножением финансового капитала. Эта деятельность, однако, тоже в конечном счете направлена на то, чтобы тратить и отдавать. Заимствуя мотив из жизни, художник «после этого только и делает, что дает в долг и отдает, строит и кладет высокую кладку, соединяя плиту за плитой, замешанные на его воображении и личных обстоятельствах» [Ibid.]. «Возвышенная экономия» искусства принципиально отличается от сверхрасточительной экономии жизни, в чем-то предвосхищающей батаевскую экономию эксцесса, но также и от «сознания ограниченного капитала», о котором Джеймс писал, в частности, применительно к эмилю золя [James 1957: 79]. В основе такого сознания лежит желание извлечь выгоду с минимальными затратами. «Но именно в трате (waste), я думаю, в трате времени, страсти, любопытства, связи — заключается подлинное искусство имитации» [Ibid.]. Важно подчеркнуть, что трата, отдача, дарение — условие подлинного искусства (true art) по Джеймсу — это не жертва в морально-религиозном смысле, но скорее роскошь, расточение избытка — того, что дано сверх, но что одновременно является осознанной, смыслообразующей деятельностью — инвестицией «несчастного мота».
Мы предлагаем использовать выражение «возвышенная экономия» как своего рода рабочую метафору для разговора о романе Джеймса «Крылья голубки» (The Wings of the Dove, 1902) — тем более, что роман работает с категорией «возвышенного» на самых разных уровнях — начиная от сцены в начале романа, когда мы видим героиню Милли Тил сидящей на вершине альпийской горы и взирающей на раскинувшиеся под ней «царства земные», и заканчивая самим названием с его спектром трансцендентных аллюзий и коннотаций. «Крылья голубки» — это роман не об искусстве, но скорее, как на этом настаивал сам Джеймс, о жизни или искусстве жизни: в предисловии к нью-йоркскому изданию «Крыльев голубки» Джеймс пишет, что у главной героини романа, Милли Тил, есть огромный талант к жизни [James 1934], который заявляет о себе тем ярче, что она обречена. По сюжету, приехавшая в европу юная американка Милли баснословно богата и в то же время смертельно больна. Прототипом героини была любимая кузина Генри Джеймса Минни Темпл, которая в юном возрасте умерла от чахотки во время европейского турне (правда, у Минни, в отличие от Милли, были очень ограниченные финансовые средства). В частном письме Джеймс написал о Минни: «живущие умирают; пишущие остаются жить» («It’s the living ones that die; the writing ones that survive »), противопоставляя, но одновременно фактически уравнивая способность жить, которой, как он неоднократно подчеркивал, обладала Минни, и собственную способность писать [James 1934: 72]. В таланте жить Джеймс видел искусство высшего порядка — мысль, которую мы хотели бы зафиксировать, прежде чем перейти к собственно экономической проблематике романа.
Хотя на протяжении многостраничного повествования «Крыльев голубки» персонажи Джеймса только и занимаются тем, что вступают друг с другом в различные сделки, нас будет интересовать главная, кульминационная трансакция романа. Умирая, Милли Тил оставляет огромное наследство своему английскому знакомому Мертону Деншеру, сопроводив рождественский дар — деньги приходят на Рождество, в «сезон даров» [James 2006: 527], — письмом, содержание которого так и остается неизвестным. По сюжету новая английская подруга Милли, светская красавица и бесприданница Кейт Крой, уговаривает своего возлюбленного Мертона Деншера поухаживать за умирающей экспатрианткой. Кейт рассчитывает, что Милли оставит ему наследство в обмен на любовь, в которой она так нуждается. Деншер соглашается участвовать в плане Кейт в обмен на ее тело, и Кейт принимает его условия. Когда влюбленная в Деншера Милли узнает о его тайной помолвке с Кейт, она в буквальном и фигуральном смысле поворачивается лицом к стене, избегая любых контактов. Тем не менее она завещает Деншеру наследство, поставив его, а также Кейт перед сложной этической дилеммой. Роман заканчивается тем, что Деншер в свою очередь предлагает сделать мучительный выбор Кейт — она должна или выйти за него замуж, но без денег, или забрать себе наследство, но отказаться от их союза.
Наследство Милли — это очень важная, символически нагруженная трансакция, которая в конечном счете оказывается ключом к пониманию романа, о чем свидетельствует уже хотя бы многолетняя, ожесточенная полемика джеймсоведов. Прощальный жест Милли Тил поделил критиков на два враждебных лагеря. С одной стороны, он традиционно прочитывается сквозь призму христианской этики жертвенности и любви. Учитывая, что Джеймс был писателем скорее светским, чем религиозным, критики обычно переводят религиозный аспект романа в дидактический регистр: Милли подобна Христу, благодаря своему нравственному облику и моральным качествам; она — «моральный центр книги», по словам отто Маттиссена [Matthiessen 1944: 43]. Соответственно ее наследство — это чистый, жертвенный, искупительный дар, изъятый из экономических отношений и противопоставленный царящей в мире ланкастер Гейт меркантильности. Например, Альфред Хэббегер утверждает, что в основе романа лежит антитеза: с одной стороны, перед нами «эгоистические коммерческие сделки», с другой — дар Милли Тил, которая отдает Деншеру все и делает это безвозмездно (with no strings attached). Милли единственная в романе не вступает ни в какие сделки, не заключает контракты, но дарит, движимая моральным чувством. Один жертвенный поступок влечет за собой другой: готовый пожертвовать наследством или любовью Кейт, Деншер, как и Милли, выходит из рыночных отношений. Неземное великодушие и всепрощение Милли представляют собой, таким образом, альтернативную социальную модель, основанную на взаимности (reciprocity). Хэббегер непосредственно связывает «чистоту» дара Милли с ее личными качествами, читая роман Джеймса одновременно как социальный текст, критикующий консюмеризм современного ему общества, и как идеалистический, утопический роман, противопоставляющий рынку жертвенность и безвозмездность [Habbeger 1971: 455—473].
На другом полюсе находятся более поздние, социально ориентированные подходы: критики отказываются видеть в оставленном Деншеру наследстве бескорыстный дар, но интерпретируют его как средство манипуляции, власти и контроля, триумф капитала, наконец, как темный, отравленный, опасный дар la belle dame sans merci. Внимание обращается на то, что деньги Милли, в отличие от искупительной жертвы Христа, не только никого не спасают, но, напротив, делают Деншера и Кейт глубоко несчастными, разрушают их отношения, продолжают контролировать их судьбы из могилы. В частности, Джонатан Фридмен интерпретирует метаметафору романа — крылья голубки — как символ богатства, а не кротости и жертвенности, отсылая читателя к шестьдесят восьмому псалму Давида: «Успокоясь в своих пределах, вы подобны голубице, коей крылья покрыты серебром и перья блестят золотом (….the wings of the dove covered with silver, and her feathers with yellow gold)» (Пс. 68: 14) [1]. «Милли становится голубкой… но не только голубкой мира, Духа или даже Красоты; она также становится голубкой земной экономической власти» [Freedman 1990: 216]. Мысль Фридмена доводит до логического предела Майкл Мартин: Милли занимается «селф-брендингом», не только создавая и поддерживая образ идеальной героини, но и инвестируя в него свой капитал. Например, когда Кейт впервые называет ее голубкой, Милли охотно принимает и начинает культивировать бренд «голубиности» (dovishness) и его атрибуты — мягкость, щедрость, невинность и уязвимость — с тем, чтобы манипулировать другими. более того, крылья голубки — это ироническая отсылка к новой долларовой купюре, на которой были изображены крылья американского орла. Выпущенная в 1899 году купюра получила хождение несколько позже выхода романа, но Мартин утверждает, что ко времени его написания орел был хорошо известной эмблемой американских денег. Соответственно, когда Кейт говорит в финале, что «она [Милли] простерла свои крылья» и что эти крылья «накрывают нас» (cover us), она имеет в виду отнюдь не ангельскую заботу и утешение — традиционная интерпретация, — но безжалостную власть капитала, которая оказалась сильнее ее собственных манипуляций [Martin 2003: 103—132].
Мы намеренно сделали выборку полярных, противостоящих друг другу подходов, которые Кеннет Рейнхард назвал «характерологическими», то есть направленными в конечном счете на то, чтобы прояснить скрытую интенцию поступка Милли: «В самом ли деле наследство Милли было настоящим даром (true gift)? спасением Деншера? Местью? Попыткой стать любимой посмертно?» [Reinhard 1997: 115—146]. Заметим, что поздний Джеймс часто провоцирует критиков и читателей на полярные позиции, и «Крылья голубки» не исключение; в одном случае перед нами ангелизация образа героини, в другом случае — его демонизация. Представленные выше подходы, что любопытно, группируются вокруг идеологии чистого, незаинтересованного дара (disinterested gift [Parry 1986: 458]), — идеологии, которая стала доминирующей в современную эпоху и актуальна по сей день. Если мы признаем, вслед за «традиционными» критиками, что дар Милли — это поступок, стоящий вне экономических отношений, мы, по сути, будем — неизбежно — читать роман сквозь призму сентиментального дискурса XIX века, который последовательно выстраивался на антитезе: дар / товар, бескорыстие / меркантильность, великодушие / заинтересованность. К этому отчасти приглашает нас сам Джеймс, описывая дар Милли при помощи сентиментальных тропов; на «раздражающую сентиментальность» «Голубки» жаловался еще Ф.Р. Ливис [Leavis 1993: 183]. Заняв противоположную позицию, мы выступим с критикой сентиментального (в данном случае критического) дискурса о даре, коварство которого заключается как раз в том, что он заставляет нас забыть о коммерческой природе любых, в том числе мнимобескорыстных трансакций — особенно это касается тех трансакций, в которых участвует капитал. С этой точки зрения любой незаинтересованный поступок всегда маскирует собственный интерес. Возможность такой интерпретации заложена в романе уже хотя бы потому, что в нем много белых пятен и смысловых темнот, интенции Милли никак не эксплицированы, а действие ее дара глубоко двусмысленно. Однако тем самым критики неизбежно становятся на позицию неоклассической экономики, которая видит в даре «товар в овечьей шкуре» [Osteen 2002: 231], игнорируя его сложные и амбивалентные отношения с рынком.
Ниже мы хотели бы предложить возможную попытку выйти за рамки обозначенного интерпретационного детерминизма, обратившись вслед за некоторыми альтернативными прочтениями романа к его этическим и эстетическим конфигурациям [2]. Вернемся к метафоре «возвышенной экономии» и джеймсовской идее «искусства жизни». На протяжении всего романа Милли Тил оказывается тесно связана с искусством — например, в ней самой видят копию неназванного портрета бронзино; шокированная до слез сходством с женщиной на портрете, чья судьба уже свершилась и заключена в раму, Милли начинает тем не менее «обрамлять», символически и эстетически оформлять собственную жизнь [3]. Поселившись в венецианском палаццо Лапорелли, героиня при помощи своего агента покупает ценные произведения искусства; ее прощальный выход напоминает, по мнению ряда критиков, тщательно продуманное театральное действо. Тем не менее трудно согласиться с М. Мартином, который видит в деятельности Милли инвестирование «легких» денег в культурное наследие на манер американских нуворишей, единственная цель которого умножение социального и символического капитала [Martin 2003: 117—188]. Милли действительно пользуется сполна финансовой свободой, и тему капитала невозможно игнорировать, но у нее, как нам представляется, более сложные и более тонкие задачи. Действуя «в тени смерти» [Reinhard 1997: 123], она пытается придать своему существованию смысл. Милли оказывается в положении художника, материалом которому служит его собственная жизнь и который действует в режиме «неограниченного капитала», но с сознанием предельно ограниченного срока его реализации.
Критики, разоблачающие сентиментальное лицемерие прощального дара Милли Тил, не учитывают того факта, что привилегированность героини обеспечивает ей не только капитал, но и смерть. Героиня находится в парадоксальном положении человека, который обладает безграничной финансовой свободой, но это свобода отдавать, а не приобретать или копить. Об этом сама Милли говорит лорду Марку: «Я даю, даю, даю (give and give and give)… Но я не могу слушать, или получать, или принимать — я не могу согласиться. Я не могу заключить сделку. В самом деле не могу» [James 2006: 358]. Что хочет сказать Милли, когда заявляет, что не может получать и принимать? Что это— кокетство, вежливый отказ или чистосердечное признание неспособности брать, соглашаться, заключать сделки? И что стоит за ее «не могу» (I can’t) — неспособность, вынужденное условие или выбор?
Слова Милли указывают на этический выбор, который выходит за рамки дихотомии щедрого благодеяния или злонамеренного, обременительного дара. Выбор Милли — в готовности принять собственное положение, следовать ему до конца и тем самым придать ему некоторый смысл. Когда Милли говорит, что она не может брать, получать, соглашаться, но только «дает, дает, дает», она очень точно описывает не только свое положение — положение героини трагедии, — но и свою решимость соответствовать навязанной ей роли, принятие «идентичности, которой наделили ее другие» [Van Slick 2005: 310]. Филлис Ван Слик пишет о привилегированной этической позиции Милли, сравнивая ее с позицией эсхиловской Антигоны, идущей до конца в своем выборе. Поступок Милли, в самом деле, отличает «этическая полнота», однако мы не можем согласиться с исследовательницей в том, что своим даром героиня «преобразует желание в любовь» и освобождает Деншера [Ibid.: 312] — ведь в таком случае мы вновь сводим сложную этическую проблематику к конвенциям сентиментального или мелодраматического повествования (падшая Кейт / чистая Милли, корысть / жертва и т.д.). Скорее можно предположить, что Милли, исключив себя из навязываемой ей другими героями экономики обмена, пытается очистить само дарение как акт или событие от ожиданий взаимности [4]. Разумеется, у нее была возможность обменять свой капитал на оставшееся ей время полноценной жизни, например, приняв негласные условия обмена денег на любовь. Но в таком случае она бы действовала исходя из «сознания ограниченного капитала». Милли же действует исходя из того, что у нее есть «все» (everything): перед нами — дар как осознанный этический и, если угодно, эстетический выбор. Следование императиву одностороннего, безвозмездного дарения — одновременно вынужденного и свободного (жест Милли можно расценивать как блажь или каприз) — придает ее жизни, отмеченной и прерванной смертью, символическую завершенность. В этом — отличие просто жизни, обремененной обменом, необходимостью заключать и расторгать контракты, от искусства жизни, которое может позволить себе великодушно расточать свои ресурсы.
«Крылья голубки» отталкиваются от диалектики классического буржуазного романа XIX века, однако Джеймс модифицирует сентиментальную идею чистого или подлинного дара, лишая его моральной оценки и затемняя его моральные коннотации: жертвенность, бескорыстие, благо-деяние. одновременно он отказывается и от «капиталистической» логики: вместо привычных финансовых трансакций, связанных с приобретением и вложением, — перед нами, перефразируя его афоризм, «возвышенная экономия» жизни, которая проживается и переживается как шедевр. Отчасти этим объясняется, почему финальная трансакция романа остается амбивалентной и открытой для интерпретаций. Автор переводит экономические мотивы и метафоры в этический и эстетический регистр и тем самым ставит читателей в тупик. Попытки «вычесть» из этики романа экономическую составляющую — или наоборот, свести все к экономическому, финансовому знаменателю — чреваты упрощением, которому сопротивляется эстетика позднего Джеймса.
Библиография / References
[Freedman 1990] — Freedman J. Professions of Taste: Henry James, British Aestheticism, and Commodity Culture. Stanford: Stanford University Press, 1990.
[James 1934] — James H. The Art of the Novel. Critical Prefaces by Henry James. London; New York: Charles Scribner’s sons, 1994.
[James 1957] — James H. The Lesson of Balzac // James H. The House of Fiction. London: Rupert Hart-Davis, 1957.
[James 2006] — James H. The Wings of the Dove. М.: АСТ-Астрель, 2006.
[Habbeger 1971] — Habbeger A. Reciprocity and the Market Place in The Wings of the Dove and What Maisy Knew // Nineteenth-Century Fiction. 1971. Vol. 25. № 4. P. 455—473.
[Leavis 1993] — Leavis F.R. The Great Tradition. Harmondsworth, UK: Penguin, 1993.
[Marion 2002] — Marion J.-L. Being Given: Toward a Phenomenology of Givenness. Stanford: Stanford University Press, 2002.
[Martin 2003] — Martin M.R. Branding Milly Theale. The Capital Case of the Wings of the Dove // The Henry James Review. 2003. Vol. 24. № 2. P. 103—132.
[Matthiessen 1944] — Matthiessen F.O. Henry James: The Major Phase. New York: Oxford University Press, 1944.
[Osteen 2002] — Osteen M. Gift or Commodity? // The Question of the Gift: Essays Across Disciplines. New York: Routledge, 2002.
[Parry 1986] — Parry J. The Gift, the Indian Gift, and “the Indian Gift” // Man. 1986. Vol. 21. № 3. P. 453—473.
[Reinhard 1997] — Reinhard K. The Jamesian Thing: The Wings of the Dove and the Ethics of Mourning // Arizona Quarterly. 1997. Vol. 53. № 4. P. 115—146.
[Van Slick 2005] — Van Slick Ph. Charting as Ethics of Desire in “The Wings of the Dove” // Criticism. 2005. Vol. 47. № 3. P. 301—323.
[1] Традиционно название романа Джеймса считается аллюзией на пятьдесят пятый псалом: «Страх и трепет меня стеснили, и ужас меня объял. о, если бы у меня были крылья, как у голубя! я улетел бы далеко и поселился там (I said, “Oh, that I had the wings of a dove! I would fly away and be at rest…”)… я поспешил бы в укрытие // от стремительного ветра, от бури» (Пс. 55: 6, 8).
[2] Это, прежде всего, лакановские интерпретации: [Reinhard 1997; Van Slick 2005].
[3] См. подробный анализ образов искусства и визуальных метафор в романе в нашей статье «Перемещенный портрет и неточная копия: Бронзино в “Крыльях голубки” Г. Джеймса» (НЛО. 2017. № 4).
[4] Концепт чистого, бессубъектного дарения как феноменологической возможности принадлежит французскому философу Жан-Люку Мариону [Marion 2002].