Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2019
Тихонова А.В., Козлов О.В. Иностранцы на Смоленщине (1812—1861).
Смоленск: Свиток, 2018. — 308 с. — 500 экз.
Рецензируемая книга продолжает предыдущую работу одного из авторов [1]. На сей раз речь идет об иностранцах, проживавших не на всей территории империи, но в одной лишь Смоленской губернии, и основное внимание уделяется не работе надзорных органов, а повседневному быту иностранцев на Смоленщине. Во введении и первой главе дана общая характеристика количества и, так сказать, качества иностранцев (статистика иностранцев, проживавших в Смоленске и его окрестностях; обстоятельства, благодаря которым они там оказались; их профессиональный и национальный состав; условия вступления иностранцев в российское подданство и проч.). Затем следуют главы «Иностранки в крепостной зависимости» (судьба женщин), «Представители самой гуманной профессии» (врачи), «Посвящающие себя воспитанию юношества» (учителя), «Вклад иностранцев в градостроительство и благоустройство», «Путешествие» (об обстоятельствах, при которых люди разного звания проезжали через Смоленскую губернию), «Люди дела (купцы, предприниматели, ремесленники)», и, наконец, последняя глава посвящена пленным туркам и курдам, оказавшимся в Смоленской губернии в результате Крымской войны. Каждая глава представляет собой рассказ о судьбах нескольких иностранцев, иллюстрируемый более или менее пространными цитатами из архивных документов, но этого мало: за каждой главой следует своего рода приложение к ней, озаглавленное «Детали провинциальной жизни». Там уже без всякого комментария цитируются документы, извлеченные из Государственного архива Смоленской области (главного, хотя далеко не единственного архивного источника книги), порой чрезвычайно выразительные, как, например, фрагмент из Книги для записи контрактов, договоров и условий о заверенном «публичным нотариусом» договоре, заключенном в 1835 г. между шведским подданным Гедблюмом и испанским подданным Роббой: первый обязуется в течение года служить второму «без малейшего прекословия и везде стараться быть ему полезным», а второй — «дать за сие означенное время жалованья семдесят пять целковых серебром и нужный гардероб к представлению, также квартиру и харчи и мытье белья»; со своей стороны первый обязуется вдобавок «в свободное время иметь без платы полусапожки для представления» (с. 135; надо думать, речь идет не о том, что Гедблюм собирался выступать на каком-то театральном представлении, а том, что полусапожки были ему нужны для выходов «в свет»). Но и этими «деталями» публикация документов также не ограничивается, у книги есть 60-страничное Приложение, где помещены полностью 44 документа, иллюстрирующие сюжеты, рассмотренные в книге.
Система российского законодательства была столь сложной, что порой очень трудно отыскать в многотомном собрании законов российской империи ответ на вопросы, возникающие в связи со старинным повседневным бытом. Документы, найденные и опубликованные авторами книги, позволяют такие ответы дать; например, в 1840 г. III отделение выдает «жене крепостного человека помещика Цызырева французской уроженке Марье Федоровой» заграничный паспорт сроком на один год для поездки во францию «для получения наследства» (с. 44). Следовательно, делают вывод авторы, крепостное состояние мужа не лишало француженку собственной свободы передвижения и права решать имущественные вопросы за границей. Тот факт, что, «несмотря на брак с крепостным, иностранки сохраняли права свободного человека», подтверждается и документами Берты Христины Рикварт, которая вышла замуж за крепостного человека помещика Денисовича (1831); в документах этих особо оговаривается, что помещик не должен считать эту женщину своей крепостной, поскольку она происходит от родителей вольных (с. 45). Впрочем, замечают авторы, тем женщинам, относительно которых такое особое условие оговорено не было, везло куда меньше, и они нередко свободу утрачивали.
В рецензируемой книге на примере Смоленской губернии можно познакомиться и со множеством других сведений о жизни и труде иностранцев в России: как они вступали или не вступали в российское подданство (оба варианта имели свои плюсы и минусы), как «избирали род жизни» и открывали собственное дело, каким условиям должен был удовлетворять иностранец, чтобы стать учителем или открыть собственный пансион, и многое другое. очевидно, что не было ни одной жизненной сферы, где иностранцы не играли бы заметную роль.
Некоторые особенности жизни иностранцев в России рассмотрены в книге особенно подробно. Такова прежде всего судьба тех лиц, которые были взяты в плен в ходе войны 1812 г. и «имели возможность как принимать российское гражданство, так и спустя значительные сроки отказываться от него и возвращаться домой» (с. 27). Те из них, кто приносил присягу на верность России и записывался в мещанское сословие, в принципе обязаны были платить подати, но им предоставлялась льгота: в отличие от других членов этого сословия, они в течение 10 льготных лет могли подати не платить. Отдельный увлекательнейший параграф посвящен истории сыроварения на Смоленщине; в России традиционно производили только творог, который «путем многочасового томления в русской печи высушивали и могли хранить в течение нескольких месяцев в глиняной посуде с топленым маслом», твердые же сыры привозили из-за границы, а изготавливать на российской территории начали только благодаря заезжим швейцарцам (с. 187–194).
Книгу Тихоновой и Козлова, как и предыдущую работу Тихоновой об иностранцах, отличает чрезвычайная дотошность и одновременно чрезвычайная скромность. За часто повторяющимся в книге безличным «удалось установить» стоят — об этом нетрудно догадаться всякому, кто хоть когда-нибудь работал в архивах, — месяцы и годы разысканий. Иностранцев на Смоленщине было немного (согласно приведенной в книге таблице, в 1857 г. в Смоленской губернии — 124 человека, а в 1865-м — 228), но от многих из них остались в архиве или в мемуарах какие-то сведения — чаще всего неполные. Нередко рассказ о чьей-то судьбе обрывается буквально на полуслове, и чем дело кончилось, сказать невозможно. Тем не менее при малейшей возможности проследить чей-то жизненный путь до самой смерти, даже и за пределами Смоленской губернии, авторы это осуществляют. Смоленская помещица А.И. Колечицкая упоминает в своих записках швейцарского медика Мандилени и с восторгом называет его «искусным врачом по совершенно новой методе, приводящей в ужас привыкших к шарлатанству здешних докторов, которые и на сахарную воду — пожалуй — пропишут рецепт в аптеку» (с. 69). Так вот, авторам «удалось выяснить», в чем состояла «новая метода» швейцарца; он был ортопед и «прописывал» больным не только медикаментозное лечение, но и разнообразные гимнастические упражнения и на этом пути сделал такие успехи, что в 1830 г. смог открыть в Москве Ортопедический институт, который действовал здесь в течение 13 лет. Уже в 1832 г. учителей гимнастики для военно-учебных заведений послали «для образования» именно в этот институт, а основатель его, именовавшийся на русский манер Львом Яковлевичем, со временем «получил права дворянского достоинства и был внесен в III часть дворянской родословной книги Московской губернии в 1840 году» (с. 71).
Тихонова и Козлов не употребляют громких слов и модных терминов; у них не встретишь ни внешней, ни внутренней колонизации, ни разговоров о Другом (непременно с прописной), но сделанное ими для тех многочисленных «других», каковыми, безусловно, являются для нас все эти французы, немцы, итальянцы, швейцарцы, жившие и трудившиеся в Смоленске и окрестностях в первой половине XIX в., трудно переоценить. Конечно, не каждую судьбу удается высветить так ярко, как судьбу доктора Мандилени, но авторы книги по крайней мере напоминают нам о том, что эти люди жили на свете; уважительное отношение авторов к своим персонажам проявляется в такой мелочи (которая на самом деле совсем не мелочь), как наличие в книге именного указателя. О многих людях, упомянутых в книге, известно очень мало, но тем не менее они все присутствуют в указателе — и таким образом Тихонова и Козлов, если выражаться с той высокопарностью, какая им самим совершенно чужда, извлекают этих людей из небытия.
Скромность авторов так велика, что они лишь констатируют факты и приводят цитаты, никак не привлекая к ним специального внимания (полагая, очевидно, что цитаты эти говорят сами за себя). Поэтому у читателя и рецензента возникает большой соблазн показать крупным планом некоторые самые захватывающие эпизоды книги.
Например, в ней своего рода сквозной нитью проходит мотив, который можно назвать «константами российской власти». Саксонский подданный Карл Бетхер обращается в Министерство внутренних дел с просьбой принять его сына в военно- сиротский дом или Морской кадетский корпус «в возмездие за спасение утопавшего в озере крестьянского мальчика Ефима» — и получает отказ на том основании, что «человеколюбивый поступок» был совершен около двух лет назад, а главное, о нем своевременно не было доведено до сведения министра внутренних дел (с. 76). Человеколюбие, не зафиксированное официально, внимания властей не заслуживает.
В своем репертуаре и полиция: «прусский подданный столярных дел подмастерий Иоган Фердинант Апцподин» при проходе его через Дорогобуж «взят был неизвестно ему почему в полицию», вследствие чего у него пропал галстук, стоящий 5 рублей, и легавая собака, стоящая 50 рублей, а также английский несессер, а кроме того, «полицейский служитель взял у него 3 р. 80 коп. на покупку пищи, но оной не покупал ему и денег не возвратил» (с. 139). Губернатор, правда, потребовал от дорогобужского городничего распорядиться о возвращении иностранцу вещей и собаки, однако о том, было ли это исполнено, документы умалчивают.
Верна себе бюрократическая машина. Вот, например, деталь провинциальной жизни, связанная с наследством учителя Мишеля Роберта, который в июне 1831 г. скончался в Смоленске, оставив после себя имущество «на сумму по оценке 24 руб. 67 коп.» (прилагается «регистр имуществу» из 73 предметов, от книг на «французском диалекте малых и больших» и шкатулки карельской березы до «подштанников ткацкого холста» и «спального бумажного ветхого колпака»). Смоленский губернатор предписал смоленской же полиции принять меры к разысканию в Париже дочери умершего и известить ее об оставшемся после него имуществе. Российское посольство в Париже в феврале 1833 г. сделало «вызов в газетах», но родственники умершего не обнаружились, и «вследствие сего» министр внутренних дел Блудов в сентябре 1834 г. предписывает продать оставшееся после француза имущество, а вырученные деньги отдать в Смоленский приказ общественного призрения (с. 109—110). Таким образом, поиски наследника 24 рублей 67 копеек длились три года!
Достойно происходит подготовка к визиту высокопоставленных путешественников: в ожидании проезда прусского короля все почтовые станции следовало срочно оклеить обоями, улицы и мосты «привести в благовидное положение» и вообще «переместить все худое исправнейшим» (с. 141—142). Одно из предписаний смоленского губернатора, данное городской думе в 1825 г., накануне проезда через Смоленскую губернию принца Оранского, звучит совершенно как новонайденная страница из комедии «Ревизор»: думе следует «все те перилы, которые гнилы или нет в окрестности Облонья, заменить новыми, а купец Головкин непременно бы исправил их на свой щет, так как он обещал сделать в виде усердия, сверх ж того обязать Думу окрасить желтою на купоросе краскою тот забор, который находится между домом, занимаемым мною [губернатором] и так называемым апраксинским, а столбы оного забора окрасить белою краскою на масле» (с. 145). Очевидно, что скоропалительная покраска забора ради почетного гостя — наша вечная ценность. (Особо отмечу выражение «обещал сделать в виде усердия»; таких жемчужин русского языка, напоминающих то ли Салтыкова-Щедрина, то ли Андрея Платонова, в книге процитировано множество.)
Наконец, очень современно, увы, звучит и замечание российского путешественника конца XIX в. по возвращении из Швейцарии: «если бы швейцарский земледелец прочел мой отзыв о климатических, почвенных и хозяйственных условиях наших северо-западных губерний, ему, конечно, не пришло бы в голову, что я должен говорить о нищенстве этих губерний; он подумал бы, что я рисую картину обетованной земли, где человечество имеет все в избытке, при единственном условии труда» (с. 190–191).
Впрочем, справедливости ради следует заметить, что в некоторых эпизодах, включенных в книгу, власть оказывается на высоте и проявляет весьма здравое милосердие даже в отношении происшествий, которые нетрудно было бы квалифицировать как политические преступления. В 1831 г. дочь капитана прусской службы повивальная бабка Каролина Штелер, по ее собственному признанию, в ходе ссоры с женой живописца Федотова, «выведенная ругательствами над поляками и ею из терпения, в пылу гнева, не помня самую себя … имела безумие сказать, что не любит ни русских, ни русского государя». С преступницей, оскорбившей императора, следовало поступить «по всей строгости законов», однако ввиду ее искреннего раскаяния император на ее просьбе о прощении оставил собственноручную резолюцию: «Велеть оставить, прекратив дело» (с. 73). А могли бы ведь и политический процесс начать — примеры известны.
Есть в книге и такие документы, в которых соблазнительно увидеть прообразы разных жанров массовой литературы и которые провоцируют фантазию читателя на жанровые продолжения.
Вот, например, история австрийской подданной «иностранки Марьи Маргариты Яросинской, желающей вступить в подданство России вместе с сыном Александром». Галицийское местное начальство в ответ на запрос российского посольства сообщило, что «по собранным на месте справкам девушка 10 или 11 лет по имени Мария Маргарита Яросинская, обольщенная обещаниями жены русского офицера, который стоял на квартире в доме деда ее Якова Яросинского, во время перехода российских войск чрез Калварию, уехала тайно почти до 28 лет тому назад с женою сего офицера», а затем прижила с этим офицером сына — того самого, с которым в 1834 г. желает принять российское подданство (с. 132—133). Мелодрама? Или авантюрный роман?
А вот кошмарная судьба прусской подданной Шарлотты Витенштейн, в России названной Терезой Ивановой: отец отдал ее на воспитание тетке, тетка с мужем, вестфальским уланским полковником, отправилась в 1812 г. в Россию и взяла девочку с собой; в ходе сражения под Можайском тетку убили; Шарлотта-Тереза была отправлена в Смоленск, а оттуда в Бобруйск, жила у жены тамошнего коменданта, была выдана замуж за унтер-офицера, а после его смерти получила «свободный пашпорт для проезда в свое отечество», но не имела денег на такое долгое путешествие и для заработка «мыла белье на офицеров»; один из них, майор Ильин, уговорил ее выйти замуж за живущего у него свободного человека, но этот свободный человек при ближайшем рассмотрении оказался крепостным, а майор Ильин всячески тиранил и мучил молодую женщину; через какое-то время Шарлотта-Тереза выяснила, что муж ее в самом деле крепостной, но не злобного майора, а другого человека; она решилась бежать к своему истинному владельцу, но там ей не поверили и отослали ее в Духовщинский нижний земский суд; дальше, по доброй русской традиции, женщину начали перебрасывать из одного суда в другой: из Духовщины в Смоленск, из Смоленска в Могилев, из Могилева в Витебск, из Витебска в Ригу, оттуда, после допроса, обратно в Могилев, оттуда опять в Смоленск, а оттуда опять в Духовщину, где ее настоящий владелец посоветовал ей подать в Смоленское губернское правление прошение о выдаче свободного паспорта, но правление ей в том отказало. В приложении приведены два душераздирающих прошения Шарлотты-Терезы на имя императрицы Марии Федоровны и императора Александра I с подробным рассказом о ее мытарствах. В конце концов дозволение «возвратиться в отечество к своим родственникам» было ей дано — но к этому времени она уже целый год как умерла (с. 38—43, 230—235). Готический роман? Роман ужасов?
А вот история, на первый взгляд гораздо более благостная и, главное, с открытым финалом, но финал этот мог оказаться как вполне радостным, так и очень печальным. В ноябре 1839 г. в книге для записи контрактов, договоров и условий смоленского публичного нотариуса записан договор между иностранцем, прусским подданным Александром Александровым Кернером и дворовым человеком помещика штабс-капитана Василия Константиновича Макалинского Петром Трофимовым «об отдаче Кернеру дочери Трофимова», рожденной в 1830 г. и получившей вольную в 1836 г. Девочку отдают «для обучения русской грамоте, французскому и немецкому языкам, музыке на фортепиано, танцовать и разным женским рукоделиям сроком впредь на девять лет, то есть будущего тысяча восемьсот сорок восьмого года ноября по пятнадцатое число». Кернер обязуется содержать девочку «на своем иждивении прилично как свою родную дочь и не позволять ей выйти замуж без позволения родителей», а по прошествии означенного срока «доставить ее к родителю в Смоленск на своем иждивении», а «буде она пожелает еще остаться на дальнейшее усовершенствование наук, то я, Кернер, приемлю и на дальнейшее время» (с. 135—136). По какому сценарию развивались дальнейшие события? Какая судьба постигла «Софью Петрову в отце Трофимову»? Участь Дуни Выриной? Или участь Лолиты? Неизвестно.
Авторы книги просто цитируют документ, не сопровождая его ни реальным комментарием, ни фантастическими домыслами, но воображение он, несомненно, будоражит.
Книга Тихоновой и Козлова, разумеется, не идеальна; там, где авторы выходят за пределы архивных документов, родословных книг и формулярных списков в область историко-культурную, их комментарии могли бы быть более обстоятельны. Например, по поводу надписи на могиле француза доктора Валя, много лет пользовавшего смоленских пациентов, «Другу человечества» авторы пишут: «Это выражение появилось в эпоху античности — по отношению к Прометею. В России в связи с известным высказыванием Карамзина оно было адресовано Ж.-Ж. Руссо» (с. 64). Между тем у словосочетания «друг человечества» и в Европе, и в России богатейшая история, в которой обращение Карамзина к Руссо — не более чем крохотный эпизод, причем далеко не самый значительный; за подробностями отсылаю к статье Мариэтты Турьян [2].
Можно высказать претензии и чисто формальные: в главе о путешественниках авторы слишком подробно пересказывают и цитируют впечатления Эугена Хесса, сына баварского живописца Петера Хесса, в 1839 г. прибывшего в Россию по приглашению императора Николая I. В отличие от архивных документов, дневник юного Хесса недавно издан по-русски [3], и столь обширное его цитирование не кажется необходимым, тем более что в цитатах речь идет не только о Смоленщине. Другое мое замечание, еще более формальное, касается содержания (вернее было бы написать — оглавления) книги. Раздел Приложения в нем обозначен одним словом, а между тем в него входят 44 ярчайших документа; да, у них длинные названия, однако в оглавлении их можно было бы привести в сокращенной форме, но все-таки перечислить все, чтобы список полезных документов был у читателей перед глазами.
Впрочем, мои замечания ничуть не отменяют главного вывода: книга «Иностранцы на Смоленщине» — скромная и неброская, но очень достойная и очень полезная; это лишь фрагмент российской действительности первой половины XIX в., но фрагмент и яркий, и репрезентативный.
[1]Тихонова А.В. «Надлежаще смотреть…»: надзор за иностранцами в Российской империи (1801—1861). Смоленск, 2013.
[2] Турьян М.А. «Друг человечества…»: об одной литературной рецепции // Россия и Запад: сб. статей в честь 70-летия К.М. Азадовского / Сост. М. Безродный, Н. Богомолов, А. Лавров. М., 2011. с. 490–501.
[3] Хесс Э. Русский дневник / Пер. с нем. и примеч. Б.И. Асварища. СПб., 2007.