Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2019
1. [1] Папа [2] славился своими остротами и розыгрышами. Многие смешные истории, пережитые и рассказанные им, выложены — в его устном исполнении — на Ютубе и у меня на вебсайте [3]. Некоторые другие я привожу в виньетках и в воспоминаниях о нем [4]. Но эпизод, о котором пойдет речь, кажется, остался незаписанным и непроанализированным.
Где-то на рубеже 30-х годов папа, молодой профессор Московской консерватории, плыл на пароходе (сегодня мы бы сказали, «совершал круиз») по Волге в веселой интеллигентной компании, то ли отправившейся вместе с ним из Москвы, то ли образовавшейся вокруг него по ходу путешествия.
Однажды разговор на палубе зашел о Шекспире, и папа поразил собеседников, заявив, что в нашей стране гамлетовский вопрос решен и решен окончательно, так что ответ известен каждому милиционеру.
— Решен? Как решен? Почему милиционеру? Неужели каждому? — посыпались вопросы.
Папа отвечал, что его тезис легко проверить, поставив соответствующий эксперимент, причем в самых что ни на есть объективных условиях российской глубинки — в ближайшем пункте пароходного маршрута.
Следующей остановкой был, кажется, Саратов. Как только пароход ошвартовался, толпа молодежи во главе с папой устремилась в город и на первой же площади бросилась к стоявшему на перекрестке милиционеру — с криками:
— Быть? Не быть? Быть или не быть? Товарищ милиционер, как по-вашему, быть или не быть?
Как и рассчитывал папа, милиционер, увидев шумную толпу, бегущую к нему через площадь, нарушая правила уличного движения, замахал своим полосатым жезлом и стал повторять, постепенно повышая голос:
— Давайте не будем, товарищи, давайте не будем!.. Давайте не будем!..
Так опытным путем был получен совершенно однозначный ответ на гамлетовский вопрос [5].
Эту историю охотно рассказывал сам папа, а потом пересказывал я, и она неизменно пользовалась успехом у публики, не вызывая никаких вопросов — в том числе у папиных сверстников, свидетелей эпохи. Но вот недавно я поведал ее в обществе своих совсем молодых аспирантов из России и наткнулся на озадаченную реакцию: что-то не сработало. Я стал выяснять, чтó именно, и оказалось, что современным носителям русского языка не знаком идиоматический оборот давайте не будем, являвшийся стандартной формулой обращения представителей власти к народу в 30-е годы прошлого века и в последующие десятилетия, включая годы моей юности и зрелости, но теперь, по-видимому, совершенно вышедший из употребления [6]. А поскольку именно фразеологическая устойчивость и, значит, высокая предсказуемость этого оборота лежит в основе рассматриваемого хеппенинга, образуя его, так сказать, замковый камень [7], то без нее неизбежно рушится все здание.
Замечу, кстати, что в прошлое сегодня ушел не только этот фразеологизм, но до какой-то степени и самый институт милиции, почти десяток лет назад (в 2011 году) мутировавшей (правда, в основном, вербально) в полицию. Так что перипетии вокруг ответа на гамлетовский вопрос образца 1930 года — все эти слова, слова, слова — покрылись почти непроницаемой патиной времени.
2. Немножко поскребем ее и попробуем наметить схему порождения папиного перформанса. За отправную точку можно взять гамлетовское Быть или не быть, а можно милицейское Давайте не будем.
Две эти идиомы очевидным образом связывает общий компонент — to be / быть. Однако в одном случае это полнозначная лексема — главный бытийственный глагол английского, русского и большинства других языков, а в другом — глагол вспомогательный, чисто служебная, фразеологически прихотливая тень первого [8]. Их приравнивание представляет собой смелый переносный ход — троп, известный под названием «каламбур».
Действительно, соль всякого каламбура как раз и состоит в соотнесении двух очень далеких друг от друга сем, соотнесении, которое формально подсказывается случайным совпадением означающих, а содержательно оправдывается неожиданной связностью возникающей смысловой конструкции. В результате парадоксальное утверждение предстает одновременно и убедительным (мотивированным, натурализованным), и сугубо условным, шуточным, игровым (ибо мотивированным лишь словесно).
Именно таков сюжет, в который вместе с принцем датским вовлекается провинциальный советский постовой, гамлетовскими и вообще какими бы то ни было философскими вопросами вряд ли заморачивающийся, свою реплику выпаливающий, явно не задумываясь и тем откровеннее выдавая автоматическую репрессивность своей должности и олицетворяемой ею власти.
Сведéнию двух идиоматических оборотов в единое построение способствует также модальный, то есть виртуальный, нереальный, статус обоих высказываний.
У Гамлета это, прежде всего,
— сам вопросительный формат, а также
— инфинитивность, несущая идею «желательности, долженствования, проблематичности»,
— альтернативность, вносимая союзом или,
— и философская метадистанция между говорящим и рассматриваемой проблемой, поданной в косвенной форме и потому без вопросительного знака: To be or not to be: that is the question («Быть или не быть — вот в чем вопрос»).
Реплика же милиционера виртуальна уже потому, что выдержана в императиве.
Соотнеся в том или ином порядке эти два высказывания друг с другом, мы получаем эффектную — по форме и по сути — каламбурную пару Вопрос-Ответ, а дальше либо разыгрываем, либо воображаем (и в любом случае потом пересказываем) эту небольшую экзистенциальную пьесу, запускаемую одной идиомой — классической шекспировской, а завершаемую другой — актуальной советской. При этом, если гамлетовская фраза в основном лирична, медитативна, поскольку произносящий ее сосредоточен на себе [9], то милицейская, напротив, принципиально драматична, сценична, ибо предполагает минимум двух действующих лиц — как то и свойственно императивам.
Драматический потенциал повеления вытекает из его сущности: словесной попытки одного из участников акта коммуникации продиктовать поведение другого. В какой-то мере этот речевой акт является перформативным, поскольку, произнося императив, говорящий меняет реальную ситуацию: ставит себя в позицию отдавшего повеление и ожидающего от собеседника его исполнения. Но поскольку самим произнесением императива такое исполнение отнюдь не осуществляется [10], да и не гарантируется, постольку реальные последствия отдачи повеления остаются открытыми. Диапазон складывающихся возможностей определяется двумя полюсами: с одной стороны, повелевающий заинтересован в неукоснительности исполнения, с другой, сознавая его проблематичность, склонен вуалировать жесткость своей позиции.
3. Этой двойственностью установок объясняется тяготение подобных ситуаций к иносказательности — переносному употреблению слов, фигурам речи, тропам. Одновременно и как бы отдается приказ, и делается вид, что это, собственно, не приказ, а так, информация к сведению. Для этого откровенная повелительность заменяется всякого рода косвенными побуждениями, держащимися в пределах изъявительного или, в крайнем случае, сослагательного наклонения.
Недвусмысленно прямые императивы — это формы повелительного наклонения (стой; иди; садись; проходите; пойдемте; пусть он съездит) или выступающие в той же роли инфинитивы (встать; сидеть; разойтись; взять его). В некоторых устойчивых оборотах самый глагол опускается, но категоричность повеления остается вписанной — фразеологически, контекстно и интонационно — в остальную часть формулы (бегом; назад; марш; руки вверх; левой, левой). Но широк ассортимент переносных побуждений, строящихся на игре соответствующих грамматических категорий.
Распространенный случай, хорошо известный из теории речевых актов, — объективное, в изъявительном наклонении, то есть в типично констативном, а не перформативном модусе речи, описание ситуации, призванное ненавязчиво подтолкнуть собеседника к желательному для говорящего действию.
Таковы, например, слова, обращаемые к слуге (или иному зависимому партнеру): Что-то сегодня холодно, — с целью побудить его, угадав не высказанное прямо желание хозяина, совершить нужное тому действие: в зависимости от контекста разжечь камин, принести теплые туфли, подать шубу и шапку…
Известны и типовые приемы подрыва подобной игры в лукавую имплицитность повелений.
Таковы формально корректные, но подчеркнуто неисполнительные ответы на наводящие вопросы — типа: Не знаете ли вы, который час? — Знаю. — Не можете ли сказать мне? — Могу… и т.д.
Вспоминается остроумный ответ одного студента-филолога [11] на подразумеваемую просьбу другого закрыть окно (в холодном помещении во время поездки в колхоз на картошку):
— Тебе не кажется, что из окна сильно дует? — Do it yourself!
Ответ не только каламбурный, но и билингвальный, причем в филологически шикарную иноязычную форму облечено именно обнажение повелительности, обраткой прилетающее к любителю дипломатичных иносказаний [12].
Или вот другая история, тоже немного макароническая. Ее рассказал мне, насколько помню, Игорь Мельчук, в свое время подслушавший разговоры пленных немцев, занятых в Москве на каких-то ремонтных или строительных работах под началом русского прораба.
Прораб не очень владел немецким, но как-то они понимали друг друга. Во всяком случае, немцы твердо выучили русскую формулу, означавшую объявление прорабом обеденного перерыва, — перформатив, которым производился переход от работы к отдыху и трапезе. Но как-то раз прораб все тянул с долгожданным объявлением, это продолжалось уже долго, и тогда немец, игравший роль десятника, любитель порядка, обратился к прорабу с небольшой дипломатической тирадой:
— Ist es nicht gerade Zeit, Herr Kommandant, «Job tvoju mat’» zu sagen? (в буквальном переводе: «Не подошло ли, пожалуй, время, господин начальник, сказать: «Ё. твою мать!»?)
Всех извивов этой витиеватой фразы прораб, возможно, не понял, но ключевую формулу, конечно, опознал и ритуальную отмашку на обеденный перерыв дал.
4. Русский язык располагает богатым репертуаром грамматических тропов — конструкций, в которых одна форма переносно употребляется вместо другой:
Юлия Цезаря окружают заговорщики, и впоследствии у него насчитают более двадцати ран; Выхожу я вчера из дома и вижу…; Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется муха или заскребет мышонок в углу (наст. и буд. вр. — в значении прош.).
Завтра мы идём в театр; Летом я еду в Крым (наст. в роли буд.).
Ни одна ветка не шелохнется, лишь иногда птица вспорхнёт из кустов (буд. в роли наст.).
В занимающей нас императивной сфере примечателен грамматический троп, формулирующий побуждение, то есть нечто, по определению нацеленное на будущее, в совершенном виде прошедшего времени, то есть как нечто уже свершившееся, так сказать, не допуская и мысли об ином развитии событий. В зависимости от контекста и интонации эта побудительная форма может звучать мягко, поощрительно, ср.:
Так, открыл ротик, деточка, показал язычок (врач — осматриваемому ребенку).
Ну, ребятки, ручками похлопали, ножками потопали и побежали, побежали! (воспитательница в детском саду).
Пошли, девочки! (запомнившаяся из какого-то советского фильма команда руководительницы женского ансамбля своим танцовщицам).
А может — предельно жестко и унизительно, ср. обращения следователей и тюремщиков к заключенным, знакомые по множеству детективных сериалов:
Так, встали лицом к стене!
Ноги раздвинул!
Мне в глаза посмотрела!
Все эти побуждения в прош. вр. сов. вида восходят к аналогичным, но менее жесткими, собственно, не императивным, хотя в той или иной степе ни модальным, переносным употреблениям форм прош. вр. Ср.:
Ну, я пошёл, до завтра; Я поехала с вещами, а ты приберешь квартиру.
Если он не придет, мы погибли.
Так я тебе и дал книжку!
А в широком плане они опираются на категорию сослагательного наклонения, в русском языке использующего формы прош. вр. (в сочетании с частицей бы):
Полагаю, что это невозможно, как бы ты этого ни хотел!
Как было бы чудесно, если бы здесь разбили скверик.
Если бы да кабы, да во рту росли грибы!
При соответствующих условиях сослагательные формы с бы легко обращаются в имплицитные побуждения, ср.:
Было бы неплохо, если бы ты съездил туда завтра.
Я бы попросил вас этого не делать.
Хорошо бы вам всерьез над этим подумать.
Все это известные факты русской грамматики. Но один тип побудительных тропов, кажется, до сих пор не попал в поле внимания лингвистов — это употребление наст. вр. гипнотизером, навязывающим свою волю гипнотизируемому, ср.:
Вы лежите неподвижно. Ваши глаза слипаются, вы спите. Вы переноситесь в детство. Вы идете по улице, вы видите то-то и то-то. Вы просыпаетесь.
Возможно, в грамматический репертуар русского языка стоит ввести особое гипнотическое наклонение…
5. Но вернемся к нашему хеппенингу и вчитаемся в повелительную формулу, примененную типовым милиционером 30-х годов.
Она, по определению, диалогична: обращена одним лицом, 1-м, к другому, 2-му, причем множественному (давайте…), то есть к целой группе лиц, в данном случае — к массовке, предусмотрительно прописанной папиным сценарием.
Она отчетливо негативна: это побуждение не к действию, а к воздержанию от него.
Она скрыто эллиптична: в ней опущен инфинитив того глагола, которым описывалось бы нежелательное и потому пресекаемое действие (не будем что — скапливаться? шуметь? нарушать? безобразничать?).
Она подчеркнуто некатегорична, вежлива, уважительна — благодаря «совместности» конструкции: давайТЕ не будЕМ (ср. возможный более резкий вариант: давайТЕ-КА ВЫ не будЕТЕ [нарушать]). На обнажении ложной — сугубо переносной — «совместности» подобных императивов строится целая главка бестселлера конца 30-х годов, программно озаглавленная: «Давайте останемся» [13].
Каков же кумулятивный эффект этих свойств?
Диалогизм располагает к театральной динамике и ставит неизбежный для всякой властной ситуации (а чего еще ожидать от повелительности?) вопрос: «кто кого?», разумеется, решаемый властью в свою пользу.
Негативность реализует естественную установку власти на стабильность, поддержание порядка, сохранение статус-кво.
Благодаря эллипсису «нежелательного» инфинитива на самое видное место выносится вспомогательный глагол (будем), получающий тем самым возможность на равных правах вступить в каламбурную игру с полнозначно бытийственным предикатом гамлетовского монолога (быть).
Как эллиптичность, так и некатегоричность придают неоспоримому торжеству власти смягченный, увещевательный — а не карательный — характер.
В том же направлении, в сущности, работает и негативность, смазывающая конкретность повеления (для сравнения представим себе «позитивные» и тем самым более «репрессивные/агрессивные» варианты типа: Стоять! Разойдись! Все назад! Марш на тротуар! А ну-ка, покинули проезжую часть!).
Так что в целом картинка предстает почти идиллической. Особенно если вспомнить, что в те времена постовые были одеты в ангельски белую форму (хотя, конечно, в темные галифе и сапоги, с темными ремнями и кобурой).
Михаил Кожемякин. Живой журнал
(https://m1kozhemyakin.livejournal.com/103796.html)
Вообще, милиция позиционировала себя как друг человека, — вспомним хотя бы знаменитую строчку Маяковского: Моя / милиция / меня / бережет. Или вдумаемся в троп (опять троп!), которым, по сути, являлось название этого института: милиция. Будучи на деле полицией, облеченной правом принуждать нарушителей порядка к повиновению, соответственно вооруженной и одетой в специальную военного типа форму со знаками различия и т. д., эта организация называлась милицией, то есть как бы добровольным ополчением граждан, готовых встать на защиту свобод, добытых в ходе революции [14].
Игриво позволительным — рискованным, но, ввиду своей легкомысленной каламбурности, чисто фигуральным — предстает и весь описанный хеппенинг в целом.
Tropes, tropes, tropes.
За замечания и подсказки автор признателен Михаилу Безродному, И.А. Мельчуку, И.А. Пильщикову, А.А. Раскиной и Н.Ю. Чалисовой.
[1] Онлайн доступны разные версии шуточной песенки «Ходит Гамлет с пистолетом», различающиеся, в частности, разными ударениями в слове Гамлет, например Александра Волокитина с группой «Последний переулок» (https://www.youtube.com/watch?v=qk7KPPh3-QM; запись 11.12.2002) и Влада Чёрного (https://www.youtube.com/watch?v=GFaBF5xgCJA; слова Глеба Ситько «в соавторстве с народом»; в клипе использованы кадры из фильмов Козинцева, Дзефирелли, Майкла Алмерейда, Тома Стоппарда, Джона Мак-Тирнана).
[2] Мой отчим Лев Абрамович Мазель (1907—2000).
[3] См.: Мазель Л. Устные рассказы. Съемка Михаила Аркадьева, 1997 (https://www.youtube.com/watch?v=JfOK5j__nVQ&feature=youtu.be); «Фуга» — устная новелла Л.А. Мазеля о борьбе самолюбий в Московской консерватории 1930-х годов; записана А.Е. Петровым (1994), звуковой файл отделан М.А. Аркадьевым (2018) (https://www.youtube.com/watchv=jhH2kGTdyWM&feature=youtu.be)
[4] См.: Жолковский А.К. Из воспоминаний (Отмечая 100-летие Л.А. Мазеля) // Музыкальная академия. 2007. № 3. С. 91—100 (https://dornsife.usc.edu/alexander-zholkovsky/bib189/); Он же. Звезды и немного нервно. М.: Время, 2008. С. 21—54 (https://dornsife.usc.edu/alexander-zholkovsky/zvezdy-vrem/); см. также его рассказ «Ессентуки, 1952» (https://dornsife.usc.edu/alexander-zholkovsky/mazel) и мой разбор (https://dornsife.usc.edu/alexander-zholkovsky/mazlt126).
[5] До рождения Дмитрия Александровича Пригова (1940—2007) оставался еще десяток лет, до создания им «Апофеоза милицанера» (1978) — полвека (см.: http://modernpoetry.ru/main/dmitriy-prigov-apofeoz-milicanera).
[6] О тогдашней популярности этой формулы свидетельствует ее попадание в заголовки двух более или менее одновременных эстрадных программ: ленинградского капустника, или устного альманаха, «Давайте не будем», написанного и поставленного Ю.И. Рестом-Шаро (1907—1984) во второй половине 30-х гг. в театрике при ленинградском Доме писателей (со вступительным словом перед спектаклями выступал Евгений Шварц; см.: Шварц Е.Л. Телефонная книжка. М.: Искусство, 1997. С. 386— 387, 609); и одноименного капустника, разыгранного в апреле 1939 года третьекурсниками Киевского театрального института Е.И. Березиным (1919—2004; сценический псевдоним Штепсель) и Ю.Т. Тимошенко (1919—1986; псевдоним Тарапунька); эта программа была привезена в Москву на I Всесоюзный конкурс артистов эстрады, где заняла первое место, в частности благодаря диалогам опытного театрального осветителя (Березина) с наивным сельским милиционером (Тимошенко). Театрализованный устный альманах под тем же названием выпускался И.М. Меттером (1909—1996) и А.А. Хазиным (1912—1976) в Ленинграде в годы оттепели (https://peoplelife.ru/305285). А в кинокомедии «Три плюс два» (1963) режиссера Генриха Оганесяна есть реплика, ставшая мемом (и попадающая в викицитатники):
Каждой женщине свойственны черты милиционера. Сначала она говорит: «Давайте не будем!», а потом: «Следуйте за мной!»
[7] Такова в нашей с Ю.К. Щегловым «поэтике выразительности» (во многом наследовавшей идеям Л.А. Мазеля) роль всякого рода «готовых предметов» в мотивировке/натурализации рискованных художественных построений.
[8] Так, в более или менее адекватном, хотя, конечно, не идиоматичном, переводе нашей милицейской формулы на английский (типа: Comrades, let us not [do it] или Comrades, let me insist you wouldn’t [do it]) глагол to be не нужен, но может — «теневым» образом — и присутствовать (Comrades, let’s not be [doing that!]). Любопытно, что формы быть и to be восходят к иному индоевропейскому корню, нежели будем, родственное таким словам, как будить и бодрствовать и — Будда. А это значит, что наш главный глагол БЫЛ/ ЕСТЬ/ БУДЕТ оказывается супплетивным не только ввиду очевидной разницы между первым и вторым членами триады, но еще и благодаря совершенно стершейся в сознании современного носителя языка глубинно-этимологической разнице между первым и третьим (фигурирующими в нашем сюжете).
[9] По-русски мы говорим о монологе Гамлета, но по-английски это не monologue, то есть длинная реплика, обращенная к кому-то, а soliloquy, произносимое в одиночестве.
[10] Не осуществляется — в отличие от того, что происходит в случае классических перформативов, когда (по Дж.Л. Остину) уже само официальное словесное объявление брачующихся мужем и женой реально делает их таковыми.
[11] Насколько я знаю, это был А.Е. Сумеркин (1943—2006).
[12] Эффектным каламбуром — контрапунктом перформатива и констатива — венчается в фильме Мартина Бреста «Успеть до полуночи» («Midnight Run», 1988) соперничество героя (Роберта де Ниро) с его давним врагом-мафиози, в свое время выгнавшим его из полиции. Организовав арест мафиози федеральными агентами, герой говорит ему: «И еще кое-что, что я вот уже десять лет хочу вам сказать… Вы арестованы (You are under arrest)». В буквальном смысле это констатация того факта, что собеседник находится под арестом. Но это и стандартный перформатив, производящий арест. Именно в таком смысле герой давно хотел озвучить заветную формулу — его мечтой было самому арестовать гангстера. Это ему не удается: с одной стороны, гангстер таки да арестован, герой таки да сыграл в этом ключевую роль, и он таки да мстительно подает желанную реплику, а с другой, все-таки арестовывает мафиози не он, ибо он в должности полицейского не восстановлен, так что перформативной силы его слова не имеют (см.: Жолковский А. Магия слова, или Кто кого // Звезда. 2009. № 12. С. 223—225).
[13] Это эпизод с посадкой древнего волшебника в переполненный московский автобус:
Уже… Хоттабыч занёс ногу на подножку … когда из раскрытого окошка высунулся кондуктор и властным голосом произнёс:
— Граждане, мест больше нет! … — [С]пециально для старичка в канотье [он] добавил: — Давайте останемся, гражданин! — Старичок… убрал ногу с подножки …: — Если тебе это доставит удовольствие, о, господин мой, то я это только сочту за честь …
Кондуктор… вдруг совершенно непонятным образом очутился на мостовой рядом с… стариком в канотье и с ошарашенным видом проводил глазами автобус … [Вскоре он] с пронзительными воплями ринулся вслед за своей осиротевшей машиной …
— Странный… человек этот кондуктор! … Он сам… предложил мне: «Давайте останемся». Меня порадовали… сердечность и доброта человека, предложившего мне своё общество, чтобы мне легче было скоротать время до следующего автобуса. Но стоило… ему очутиться рядом со мной… как он уже передумал, оставил меня в одиночестве …
— Он вовсе и не собирался оставаться с тобой на мостовой, — попытался Волька разъяснить старику. — Он сказал тебе «давайте останемся» в том смысле, что останешься только ты, а он уедет.
Хоттабыч… недружелюбно посмотрел в сторону кондуктора и жёстко сказал:
— Теперь для меня окончательно стало ясно, что это не только странный, но и очень неискренний человек (Лагин Л. Старик Хоттабыч. М.: Детиздат, 1938 (http://oskazkax.ru/read/autor/lagin/5016-starik_hottabych_41.html).
[14] Ср. появление в Римской империи солдат-христиан, которые не должны были убивать; потом на Западе монашеские ордена также назывались «милиция Христова». В Парижской коммуне была создана «национальная милиция, защищающая граждан от власти, вместо постоянной армии, которая защищает власть от граждан». А у нас после Февральской революции царская полиция была заменена милицией, занятой именно охраной порядка, а не защитой власти. Смысл переименования заключался в стремлении избавиться от определения маркизом де Кюстином русской полиции как ведомства, занятого сокрытием преступлений вместо их профилактики и расследования, в возвращении к раннехристианскому определению милиции как службы рыцарей, ведущих войну с преступностью, и в признании факта, что полицейское право должно проводиться в жизнь не закрытой кастой, а всем народом. Впрочем, уже летняя форма нижнего чина царской полиции, городового, была белой (см. хотя бы статью «Милиция» в Википедии).