Пер. с франц. Никиты Архипова
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2019
Ключевые слова: машина, структура, антипроизводство, разрыв, бессознательное, желание
Key words: machine, structure, antiproduction, breakthrough, unconscious, desire
Аннотация: В статье предложено концептуальное различение между машиной и структурой. Проясняя введенное различение, автор утверждает, что машина неотделима от своих структурных сочленений, тогда как всякая структура необходимо преследуется системой машин. Мобилизуя делёзианские категории, автор заявляет, что структура соотносится с общностью, которая характеризуется позицией обмена и замещения частностей, в то время как машина касается порядка повторения как действия, соотносящегося с сингулярностью, не подлежащей обмену. Из трех предложенных Делёзом условий, определяющих структуру, автор сохраняет два первых: 1) структура по необходимости предполагает две разнородные серии (означающая и означаемая); 2) каждая серия составлена из терминов, существующих лишь в отношениях взаимной детерминации. Третье условие (две гетерогенные серии сводятся к различителю) автор соотносит с порядком машины. В статье утверждается, что структурный процесс замыкает субъекта, пока тот не перейдет в другую структурную детерминацию, тогда как в рамках сущностно смещенного машинного порядка субъект всегда располагается в ином месте. Опираясь на введенное концептуальное различение, автор демонстрирует предполагаемые им возможности переосмысления субъективности, науки, истории, труда, а также демонстрирует политические импликации концептуальной пары машина/структура.
Abstract: The article proposes a conceptual difference between machine and structure. Explaining the introduced distinction, the author argues that the machine is inseparable from its structural joints, whereas any structure is pursued by a system of machines. The author points to the fact that structure is related to generality, which is characterized by the position of exchange and substitution of parts, while machine refers to the order of repetitions as movements, corresponding to a singularity that cannot be exchanged. From the three conditions that determine a structure proposed by Deleuze, the author retains the first two: 1) structure by necessity implies two dissimilar series (signifier and signified); 2) each series is composed of terms that exist only in relationships of mutual determination. The author relates the third condition (two heterogenous series are reduced to a distinguisher) to the order of machines. In the article, it is argued that the structural process closes the subject until it moves to another structural determination, whereas in the framework of the essentially disjointed order of the machine, the subject is always in a different place. Proceeding from the introduced concept of differentiation, the author demonstrates their potential for rethinking subjectivity, science, history, and labor, and the author also shows the implications for the conceptual pair of machine/structure.
Предлагаемое нами различение между машиной и структурой основано исключительно на том, каким образом оно будет использоваться; предположим, что речь идет о некоем «письменном ухищрении» вроде тех, что нам приходится изобретать, когда мы имеем дело с математической проблемой или аксиомой, которая может быть поставлена под вопрос на том или ином этапе развития, или же речь идет о той разновидности машины, вопрос о которой поставлен здесь.
Исходя из этого, мы намеренно заключим в скобки тот факт, что в действительности машина неотделима от своих структурных сочленений, тогда как, напротив, всякая контингентная структура преследуется (именно это нам хотелось бы продемонстрировать) системой машин или, по крайней мере, логической машиной. Если нам кажется важным начать с этого различения, то это необходимо, дабы прояснить, каким образом размечаются особые позиции субъективности по отношению к событию и истории[2].
Скажем о структуре, что она размещает свои элементы посредством системы отсылок, соотнося одни из них с другими, и делает это таким образом, что сама может быть соотнесена в качестве составной части с другой структурой.
Субъективное действие, определение которого здесь не выходит за пределы этого принципа взаимной детерминации, включено в структуру. Структурный процесс детотализованной тотализации замыкает субъекта и не выпускает его до тех пор, пока тот не перейдет в иную структурную детерминацию.
Машина, напротив, по своей сути остается смещенной (excentrique) по отношению к субъективному действию. Субъект всегда оказывается где-то в ином месте. Время пронизывает машину со всех сторон и может проявиться относительно нее исключительно в качестве того или иного события. Возникновение машины помечает некий период, момент разрыва, который не гомогенен структурному представлению.
История технологии ведет свою датировку, опираясь на существование конкретного типа машины на каждом этапе, в то время как история науки — во всех ее отраслях — ныне достигает той точки, когда каждая научная теория может рассматриваться в качестве машины, а не структуры, что восходило бы к порядку идеологии. Каждая машина является отрицанием, убийством посредством поглощения той машины (за исключением отбросов), которую она замещает. Потенциально она поддерживает тот же тип отношений с машиной, которая появится после нее.
Вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя машины не соотносятся друг с другом посредством структурных детерминаций: только с помощью процесса исторического анализа, через обращение к цепочке означающих, внешней по отношению к машине, иными словами — посредством того, что мы бы назвали историческим структурализмом, мы получим доступ к всестороннему охвату эффектов непрерывности, обратной связи и сцепления, которые такой метод мог бы выявить.
Субъект «истории», если мы смотрим на него с позиции машины, всегда в ином месте, в структуре. Честно говоря, субъект структуры, схваченный в отношениях отчуждения к системе детотализованной тотализации, должен, скорее, быть рассмотрен в отношении к феномену «мнемости» (moïté)[3] — Я здесь противопоставляется субъекту бессознательного, поскольку отвечает предложенному Лаканом принципу: означающее представляет его другому означающему. Бессознательный субъект как таковой будет размещаться на стороне машины, или, точнее, рядом с машиной. В точке разрыва машины. В разломе по ту и эту сторону машины.
Социологи вроде Фридмана описали отношения индивида с машиной через отношение фундаментального отчуждения. Эта позиция представляется верной, если мы рассматриваем индивида как структуру воображаемой тотализации. Но диалектика мастера и подмастерья, а также эпинальские оттиски, изображающие «Тур де Франс ремесел» и т. д., — всё это потеряло всякий смысл в свете нововременного машинного производства (machinisme moderne), которое на каждом технологическом этапе вынуждает специализированных работников все начинать с нуля. Но не дóлжно ли разместить упомянутую необходимость все начать с нуля в самом основании того сущностного разрыва, который помечает бессознательного субъекта?
Обучение людей ремеслам, пополнение производственной сферы новыми специализированными работниками, больше не проходит через институции — по меньшей мере через те, которые отвечали бы следующему принципу: «Ремесло предшествует машине». С приходом индустриального капитализма спазматическая эволюция машинного производства кроит и перекраивает существующую иерархию профессий.
В этом смысле отчуждение рабочего в порядке машины выводит его из любого структурного равновесия, максимально сближает его с радикальной системой разрыва, или же кастрации, которая лишает его Я всякой безопасности и оснований для «ощущения принадлежности» к телу профессии. Тот порядок профессий, который все еще существует, если мы говорим о врачах, фармакологах, адвокатах и т. д., является лишь остатком производственных отношений, предшествующих капитализму.
Этот разрыв действительно невыносим; институциональное производство стремится скрыть его эффекты посредством введения систем эквивалентностей, заменителей. Их идеологический фундамент следует искать не только в фашистском патернализме с его лозунгами о работе, семье и родине, но и в различных версиях социализма (включая даже те, что кажутся наиболее либеральными — вроде кубинского) с их угнетающей апологией идеального рабочего, восторженностью перед машиной, культ которой функционирует как культ античного героя…
В сравнении с работой, выполняемой машиной, человеческий труд — ничто. Мы даже скажем, что в работе «ничто» заключается специфика современного труда (по крайней мере на уровне тенденций), который сводится к обратной связи: нажать на красную или черную кнопку в зависимости от того или иного обстоятельства, запрограммированного в другом месте. Теперь человеческий труд — не более чем остаток, который пока не сумели интегрировать машины.
Труд, выполняемый рабочим, техником или ученым, будет поглощен, инкорпорирован машиной завтрашнего дня; повторяемые жесты перестанут обеспечивать какую-либо ритуальную безопасность. Невозможно и дальше отождествлять повторение человеческого жеста — «величественный жест сеятеля» — с повторением природного цикла как основанием морального порядка. Повторение жеста более не учреждает «бытие-для-профессии». Современный человеческий труд — лишь остаточное подмножество работы машины. Все оставшееся от человеческого жеста является лишь смешанным и частичным процессом того подчиненного процесса, что задан машинным порядком. В действительности, машина проникла в сердце желания, и теперь остаточный человеческий жест составляет лишь место, где машина оставляет следы на воображаемой целостности индивида (функция (1-a) Лакана).
Всякое новое открытие — например, в рамках области научных исследований — пересекает структурное поле теории подобно машине войны: она переворачивает это поле вверх дном и перерабатывает так, что все радикально меняется. Даже сам исследователь захвачен последствиями этого процесса. Его открытие опережает его со всех сторон; оно приводит к появлению целых исследовательских разветвлений и полностью изменяет древо научных и технических импликаций. Даже когда открытие называют именем ученого, упомянутые последствия, далекие от «персонализации», напротив, стремятся к тому, чтобы сделать из этого имени собственного — имя нарицательное. Возникает вопрос о том, не является ли упомянутое стирание индивида в срезе производства чем-то таким, что постепенно распространится в иных производственных порядках.
Если верно, что эта бессознательная субъективность в качестве некоего разрыва, выходящего за пределы означающей цепочки, оказывается перенесенной вовне относительно индивида и человеческих сообществ, к порядку машины, то тем не менее субъективность остается непредставимой на том специфическом уровне, что связан с машиной. Речь идет об отделенном от бессознательной структурной цепочки означающем, которое будет функционировать в качестве представляющего представление машины.
Суть машины заключается именно в этой операции отделения некоего означающего как представителя, «различителя», каузального разрыва, который является гетерогенным по отношению ко всякому структурно установленному порядку вещей. Эта операция связывает машину с двусторонним регистром желающего субъекта и его статусом основания различных структурных порядков, которые с ним соотносятся. Машина в качестве повторения сингулярного конституирует способ — можно даже сказать, единственно возможный — однозначной (univoque) репрезентации разнообразных форм субъективности внутри порядка общего на индивидуальном или коллективном уровне.
Если бы мы решили рассмотреть вещи под противоположным углом, т. е. «отталкиваясь» от общего (general), то нами бы овладела иллюзия, будто имеется возможная опора на некое структурное пространство, предшествующее контингентному событию разрыва, производимому машиной. Эта «чистая», «изначальная» означающая цепочка — своего рода потерянный рай желания или же «те старые добрые времена, что предшествовали возникновению машинного производства», — в таком случае могла быть рассмотрена в качестве метаязыка, абсолютной системы отсчета, которую всегда можно использовать вместо и на месте контингентного события или же особого различительного признака.
Это привело бы нас к неверной дислокации истины разрыва, истины субъекта на уровне репрезентации, информации, коммуникации, социальных кодов и всех остальных структурных способов детерминации.
Голос, как машина речи, кроит и основывает структурный порядок языка, но не наоборот. Индивид в своей телесности принимает на себя последствия пересечения означающих цепочек всех порядков, которые пересекают и разрывают его. Человеческое существо захвачено на пересечении машины и структуры.
Социальные группы не располагают подобной проективной поверхностью. Доступные им способы дешифрации и разметки (repérage)[4] последовательны и противоречивы, приблизительны и метафоричны; основаны на различных структурных порядках — например, мифы, система обменов и т. д. Каждый разрыв, произведенный вторжением машинного феномена, сопровождается установлением того, что можно назвать системой антипроизводства — специфичного модуса структуры.
Излишне было бы говорить, что производство восходит к порядку машины: ключевой момент здесь в его специфике, которая связана с субъективным разрывом как различительной чертой всякого производства. Таким образом, речь идет о том, чтобы определить конкретный [способ] разметки, избегающий магического перехода от одного плана к другому. Следует, например, отнести к одной и той же системе производства то, что происходит в индустрии, ателье или конструкторском бюро, а также включить сюда то, с чем мы сталкиваемся как в научном исследовании, так и в поэтическом, литературном или онирическом порядках.
Антипроизводство среди прочего является тем, для чего прежде использовали термин «производственные отношения». Антипроизводство тяготеет к реализации своего рода воображаемого равновесия, но не обязательно имеется в виду инерция или же консерватизм, поскольку оно в равной мере может способствовать распространению внутри конкретной социальной среды нового господствующего способа отношений производства, накопления, обращения, распространения или же любых других надстроечных манифестаций, происходящих от некоего нового типа экономической машины. Способ воображаемого выражения антипроизводства, таким образом, совпадает с работой переходного фантазма.
Давайте теперь обратимся к другому концу означающей цепочки — уровню производства сновидений. Мы можем отождествить антипроизводство с разворачиванием явного содержания сновидения в противоположность латентному производству, сочлененному с машинами влечения (machine pulsionnelles), которые конституируются частичными объектами. Объект «а», описанный Лаканом как источник желания, пуповина сновидения, вторгается в сердце структурного равновесия индивида, подобно адской машине. Субъекту отказано в нем самом. Соразмерно тому разрыву, который объект-машина «а» модулирует в структурном поле репрезентации, для него громоздятся друг на друга возможные формы инаковости, характерным образом соотносящиеся с этапами этого процесса. Индивидуальное производство фантазма (fantasmatisation) отсылает к способу структурной разметки посредством особого языка, сочлененного с повторяющимися требованиями «происков» («machinations») желания.
Существование этого объекта-машины «а», нередуцируемого, не поддающегося поглощению структурными референциями, этого «тождественного для-себя», которое соотносится с элементами структуры только посредством разрыва или же метонимии, означает, что представление самого себя посредством сетки языка заходит в тупик, в точку разлома и обращения к повторяющейся инаковости. Объект желания децентрирует индивида, выводя его за собственные пределы, к границе с другим; он репрезентирует невозможность абсолютного убежища себя в себе, но в равной мере — невозможность радикального перехода к другому. Индивидуальный фантазм репрезентирует этот невозможный дрейф различных уровней; именно в этом заключается отличие индивидуального производства фантазма от группового: последнее не располагает точками стыковки желания с поверхностью тела — точками, взывающими к порядку тех особых истин, коими являются эрогенные зоны, крайние области, зоны перехода и смежности.
Групповой фантазм наслаивает друг на друга различные планы, разменивает их, меняет один на другой. Он обречен вращаться вокруг самого себя. Эта цикличность приводит его к определению некоторых зон как тупиковых, запретных, непреодолимых «пустот» — тех зон, где разворачивается смысловой no man’s land. Будучи рассмотренным в поле группы, один фантазм отсылает к другому, подобно разменной валюте, но эта валюта лишена воплощенного образца и той устойчивой точки, которая позволила бы ей быть соотнесенной, хотя бы частично, с чем-то иным, кроме топологии, восходящей к порядку общего. Группа, будучи структурой, подводит событие под фантазм посредством постоянного и безответного возвратно-поступательного движения между общим и частным. Такой-то лидер, такой-то козел отпущения, такое-то разногласие, такая-то воображаемая угроза от другой группы — все это отождествляется с групповой субъективностью. Всякое событие и кризис сменяются другим событием и кризисом, которые предваряют иное следствие, которое в равной мере помечено печатью эквивалентности и тождества. Сегодняшняя истина может быть соотнесена со вчерашней благодаря тому, что всегда возможно переписать историю. Психоаналитический опыт, а точнее — приведение в действие психоаналитической машины, подытоживает невозможность для желающего субъекта поддерживать подобную гомологичную и переписывающуюся систему; перенос в данном случае всего лишь помогает обнаружить повторение, он функционирует подобно машине — это в некотором роде точная противоположность группового эффекта.
Групповая система влечений, за неимением возможности зацепиться за желающую машину — подобно объектам «а», соотнесенным с фантазматической поверхностью тела, — обречена на умножение воображаемых способов нанесения меток. Каждая подобная система структурирована внутри самой себя, но остается в двусмысленном соотношении с другими системами. Тот факт, что они не располагают тем различающим элементом, о котором говорит Жиль Делёз, обрекает их на бесконечный дрейф. Разрыв подвергается форклюзии, теперь он может быть различим лишь между структурными планами. Разрыв становится сущностно неприемлемым. Нехватка особого способа структурной разметки приводит к тому, что эти структуры становятся «переводимыми» друг в друга, производя своего рода неопределенный логический континуум, который вполне удовлетворителен для обсессивного невротика. На уровне группы идентификация сходств и обнаружение различий работают в соответствии с фантазматической логикой второй степени. Здесь, например, мы имеем дело с воображаемой репрезентацией другой группы, которая будет функционировать в качестве машины позиционирования (machine positionnante). В этом смысле именно логический избыток приводит ее в тупик.
Это столкновение структур приводит в действие безумную машину — более безумную, чем самый безумный безумец, — репрезентацию, связанную с садомазохистской логикой, где все эквивалентно всему, а истина всегда оказывается отдаленной от центра. Это царство политической безответственности в качестве порядка общего, радикально отрезанного от порядка этического. Предельное основание группового фантазма — это смерть как таковая, безосновная деструкция (sans support), радикальное упразднение всяких действительных разметок; такое положение вещей, когда проблема истины не просто навсегда исчезает, но оказывается никогда не существовавшей в качестве проблемы.
Эта структура группы репрезентирует субъекта другой структуре, которая выступает основанием для откормленной, смутной и «сведенной к Я» (moïsée) субъективности. Если для индивида это было объектом бессознательного желания, которое функционировало как система разрыва или машины, то на уровне группы именно контингентные и временные подмножества той или иной группы перенимают эту функцию. Развернутое таким образом поле структурной эквивалентности будет иметь в качестве своей основной задачи сокрытие и стирание любого вторжения особого объекта, представленного в случае человеческого субъекта бессознательным желанием или, если речь идет о более общем уровне бессознательных означающих цепочек, закрытой системой машин. Структурный порядок группы, относящийся к порядку сознания и коммуникации, является, таким образом, окруженным со всех сторон системами «машин», на которые он никогда не сможет повлиять в силу того, что речь идет об объектах «а» как бессознательных машинах желания или о феноменах разрыва, которые отсылают к машинам разных типов. Суть машины, понятой как состояние разрыва, как внепространственное основание порядка общего, состоит в том, что мы более не можем отделить бессознательного субъекта желания от самого машинного порядка. По ту или по эту сторону от всех структурных детерминаций субъект экономики, субъект истории и субъект науки находят все тот же объект «а» в качестве разрыва, учреждающего желание.
Примером структуры, которая функционирует в качестве субъекта для другой структуры, может стать тот факт, что сообщество черных в Соединенных Штатах становится основанием для разметки белого порядка вещей. Для современного сознания это положение вещей может показаться чем-то обескураживающим, абсурдным, бессмысленным. Вопрос, исходящий со стороны бессознательного, бросает вызов отказу от более радикальной инаковости, который, в частности, может быть связан с отказом от инаковости экономической. Убийство Кеннеди стало событием, которое «репрезентировало» невозможность разметить социальную и экономическую специфику стран третьего мира, о чем свидетельствует неудача «Союза ради прогресса», предприятия по уничтожению Вьетнама и т. д. Здесь стоит обратить внимание на точки соединения и непрерывности между либидинальной экономией и экономией политической.
На том или ином этапе истории происходит сосредоточение желания во множестве структур; для разметки этого сосредоточения мы предлагаем общий термин «машина», идет ли речь о новом оружии, новой технологии производства, новой религиозной аксиоматике, великих открытиях (открытие Индии, относительности, Луны, Китая и т. д.). Дабы противостоять этому, структурное антипроизводство разворачивается вплоть до точки собственного насыщения, в то время как революционный разрыв параллельно разворачивает иное прерывистое поле антипроизводства, стремящееся к тому, чтобы вобрать в себя невыносимый субъективный разрыв, т. е. развертывает все то, что способствует его настойчивому ускользанию от предшествующего порядка. Скажем о революции, точнее — о революционном периоде, что это время, когда машина репрезентирует структуре социальную субъективность — в противоположность фазе угнетения и стагнации, когда надстройки навязываются в качестве невозможных репрезентаций машинных эффектов. В историческом плане общим референтом для этих разнородных способов записи могло бы стать развертывание чистого пространства означающего, в котором машина представляла бы субъекта для другой машины. Но тогда бы мы больше не могли говорить об истории как месте бессознательного, что она «структурирована как язык», поскольку не существует возможной формы записи такого языка.
Фактически, невозможно использовать реальный исторический дискурс, контингентную черту, которая определяет, что вот такое означающее будет репрезентировано неким событием, некоей социальной группой или же посредством вторжения некоего индивида или открытия и т. д. В этом смысле мы должны полагать, что исторические архаизмы, в принципе, являются избранными местами истины; история не является устремленным вперед непрерывным процессом, структурные феномены разворачиваются здесь в соответствии с частными эпизодами, чтобы выразить и маркировать бессознательные смысловые напряжения, доходящие вплоть до точки разрыва, сингулярной точки прерывности, различимой в трехмерном измерении форклюзии, настойчивости и угрозы. Исторические архаизмы выражают удвоение структурного эффекта в том месте, где он дал слабину.
Если Андре Мальро мог сказать о ХХ веке, что он был веком нации в противоположность XIX веку — веку интернационализма, то объясняется это тем, что интернационализм — за неимением адекватного структурного выражения, связанного с экономической и социальной машинерией, которая бы «поработала» над ним, — снова ушел в национализм, а также в регионализм и различные формы партикуляризма, развивающиеся сегодня, — включая то, что происходит внутри коммунистического движения, которое претендует на статус интернационального.
Вопрос о подготовке революции — это вопрос учреждения институциональной машины, чьими отличительными чертами были бы аксиоматика и практика, которые бы дали ей возможность не замкнуться в различных социальных структурах, и прежде всего — в структуре государства, которая кажется краеугольным камнем доминирующих производственных отношений, даже несмотря на то, что она больше и не соотносится со средствами производства. Это воображаемая ловушка, обманка — ведь кажется, будто ничто не может быть сегодня артикулировано за пределами этой структуры. Социалистический революционный проект, который поставил перед собой задачу захвата политической власти государства — как орудия господства одного класса над другим и институциональной гарантии владения средствами производства, — попался в эту ловушку. Он структурировался в качестве ловушки по мере того, как его задача, запечатленная в социальном сознании, теряла связь с экономическим и социальным влечением. Государство в том виде, в каком мы его знаем, сейчас полностью децентрировано относительно фундаментальных экономических процессов. Институционализация «мировых рынков» и перспектива возникновения сверхдержав ослабляют эту приманку, как и проект современного реформаторства, связанного со все более «народным» контролем над экономическими и социальными блоками. Субъективная устойчивость общества в том виде, в каком она сочленяется со всеми экономическими, социальными и культурными уровнями, более не размечается и располагает лишь сомнительными институциональными воплощениями. Это стало очевидно во время майской революции во Франции, когда подобие аутентичной боевой организации было невнятным, запоздалым и противоречивым результатом эксперимента активистского комитета.
Революционный проект, понимаемый как махинация по ниспровержению институций, должен был обнаружить такие субъективные возможности и уберечь их от «структуризации» на каждом этапе борьбы.
Но постоянное воздействие машин на структуры не должно ограничиваться исключительно «теоретической практикой». Оно подразумевает приведение в действие специфического аналитического праксиса на каждом уровне организации борьбы.
Такая перспектива, в свою очередь, позволит определить ответственность тех, кто, на том или ином основании, способен связать себя с буквой теоретического дискурса там, где ею помечается борьба классов в сердце бессознательного желания.
Пер. с франц. Никиты Архипова
[1] Текст был представлен в Парижской школе фрейдизма в 1969 году и впервые опубликован в Change. 1972. № 2. Настоящий перевод выполнен по изданию: Guattari F. Machine et structure // Guattari F. Psychanalyse et transversalité: essais d’analyse institutionnelle. Paris: Maspero, 1974. P. 240—248. © Librairie François Maspero / Editions La Découverte, Paris, 1974.
[2] Если обратиться к категориям, предложенным Жилем Делёзом, то структура, в используемом здесь значении, соотносится с общностью, которая характеризуется позицией обмена или замещения частностей, тогда как машина касается порядка повторения «как действия и точки зрения, которая соотносится с сингулярностью, не подлежащей обмену, замещению» (Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: Петрополис, 1998. С. 13). Из трех делёзовских минимальных условий, определяющих структуру в целом, я сохраню лишь два первых:
1) Здесь должны быть по крайней мере две разнородные серии, одна из которых определяется как «означающая», а другая — как «означаемая».
2) Каждая из серий составлена из терминов, существующих только благодаря отношениям, которые они поддерживают друг с другом.
Третье предложенное им условие — «две разнородные серии сходятся к парадоксальному элементу, выступающему в качестве их “различителя”», — соотносится, напротив, исключительно с порядком машины (Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический проект, 2011. С. 72—73).
[3] Предложенный Гваттари термин «moïté» образован от французского «moi», которое часто переводят на русский язык как Я. Но если «Moi» — это «Я», то «moïté» находится с последним в таком же отношении, в каком с «лошадью» могла бы состоять «лошадность». Термин является попыткой создать неологизм, который как бы выражает сущностное свойство той инстанции, коей выступает «Я». Другими возможными переводами этого термина могли бы быть «Я-шность» или же «Я-вость». — Примеч. перев.
[4] Во французском языке понятие «repérage» используется в различных технических контекстах (в том числе в геодезии, медицине, математике и множестве других). Однако в каждом из этих контекстов речь идет о нанесении опознавательного знака, который позволяет выстроить систему тождеств и различий. — Примеч. перев.