(От составителя)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2019
Полина Барскова (Хэмпшир-колледж, доцент факультета гуманитарных наук, искусств и культурных исследований; PhD)
Polina Barskova (Hampshire College, associate professor, Department of Humanities, Arts, and Cultural Studies; PhD) polibars@yahoo.com
Борис Гаспаров (Колумбийский университет, профессор славистики и почетный профессор в области русских и восточноевропейских исследований Гарримановского института; Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (Санкт-Петербург), профессор кафедры сравнительного литературоведения и лингвистики Санкт-Петербургской школы социальных и гуманитарных наук; доктор филологических наук; PhD)
Boris Gasparov (Columbia University, professor of Slavic languages and Boris Bakhmeteff professor emeritus of Russian and East European studies, Harriman Institute; National Research University “Higher School of Economics” (Saint Petersburg), Department of Comparative Literature and Linguistics, St. Petersburg School of Social Sciences and Humanities, professor; PhD, D.habil.) bg28@columbia.edu
Сергей Зенкин (Российский государственный гуманитарный университет, главный научный сотрудник; Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (Санкт-Петербург), профессор; доктор филологических наук)
Sergey Zenkin (Russian State University for the Humanities, research professor; National Research University “Higher School of Economics” (Saint Petersburg), professor; Doctor of Sciences) sergezenkine@hotmail.com
Майкл Куничика (Амхерстский колледж, доцент русистики, директор Амхерстского центра изучения русской культуры; PhD)
Michael Kunichika (Amherst College, associate professor of Russian, Amherst Center for Russian Culture, director; PhD) mkunichika@amherst.edu
Юрий Левинг (Университет Дальхаузи (Канада), профессор кафедры русистики; PhD)
Yuri Leving (Dalhousie University (Canada), Department of Russian Studies, professor; PhD) yleving@dal.ca
Марк Липовецкий (Университет Колорадо в Боулдере, профессор русистики кафедры германских и славянских языков и литератур; доктор филологических наук)
Mark Lipovetsky (University of Colorado-Boulder, Department of Germanic and Slavic Languages and Literatures, professor of Russian Studies; Doctor of Sciences) mark.leiderman@colorado.edu
Василий Львов (Барнард-колледж Колумбийского университет, адъюнкт-преподаватель кафедры славистики; Хантер-колледж Городского университета Нью-Йорка, адъюнкт-преподаватель отделения русистики и славистики кафедры антиковедения и востоковедения; кандидат филологических наук)
Basil Lvoff (Hunter College, City University of New York, Department of Classical and Oriental Studies, Division of Russian and Slavic Studies, adjunct lecturer; Barnard College, Columbia University, Slavic Department, adjunct lecturer; PhD) basile.lvoff@gmail.com
Галина Орлова (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», ведущий научный сотрудник Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий, доцент Школы исторических наук факультета гуманитарных наук; кандидат психологических наук)
Galina Orlova (National Research University “Higher School of Economics”, The International Centre for the History and Sociology of World War II and Its Consequences, leading research fellow, School of History, Faculty of Humanities, associate professor; PhD) gaorlova@hse.ru
Николай Поселягин (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», доцент Школы филологии факультета гуманитарных наук; кандидат филологических наук)
Nikolay Poselyagin (National Research University “Higher School of Economics”, associate professor, School of Philology, Faculty of Humanities; PhD) nposelyagin@hse.ru
Ирина Сандомирская (Университет Сёдертёрна (Швеция), профессор исследований культуры Школы культуры и образования, профессор Центра балтийских и восточноевропейских исследований (CBEES); кандидат филологических наук)
Irina Sandomirskaja (Södertörn University, professor of cultural studies, School of Culture and Education, Centre for Baltic and East European Studies (CBEES), professor; PhD) irina.sandomirskaja@sh.se
Сергей Ушакин (Принстонский университет, профессор кафедры антропологии и кафедры славистики; PhD, кандидат политических наук)
Serguei Alex. Oushakine (Princeton University, professor of anthropology and Slavic languages and literatures; PhD) oushakin@princeton.edu
Ключевые слова: формальный метод, русский формализм, ОПОЯЗ, конструктивизм, русский футуризм, русский авангард, русский модернизм
Key words: Formal method, Russian Formalism, OPOJAZ, constructivist art, Russian Futurism, Russian avant-garde, Russian modernism
УДК/UDC: 009+82.0+72+73+74+75+76+77+79+7.067
Аннотация: В рубрике «Книга как событие» обсуждается трехтомное издание «Формальный метод: Антология русского модернизма» под редакцией Сергея Ушакина. Оно построено не в традиционном для российской гуманитаристики стиле — как каноническая и канонизирующая подборка «классических» авторов и текстов, — а в виде подробного обзора интеллектуальных эволюций ряда деятелей русского формализма и авангарда. Этот обзор демонстрирует большую сложность, непредсказуемость и внутреннюю противоречивость каждой из таких эволюций. Но наряду с этим у антологии есть и другая, еще более важная задача: она пытается заново актуализировать то непростое и до сих пор недостаточно отрефлексированное теоретическое наследие, которое осталось от сторонников формального метода. Материалы этой дискуссии показывают, что проект Ушакина способен породить очень различающиеся между собой, иногда даже почти противоположные интерпретации и что сама по себе реактуализация формализма сегодня — крайне непростой вызов для современного гуманитария.
Abstract: In the rubric “The Book as an Event,” the three-volume publication The Formal Method: An Anthology of Russian Modernism, edited by Serguei Alex. Oushakine, is discussed. It is built upon not only the style traditional for the humanities in Russia, as a canonical and canonizing selection of “classical” authors and texts, but also it is a kind of a overview of the intellectual evolution of a number of figures of Russian formalism and the Russian avant-garde, reflected in their own articles and manifestos. This overview demonstrates the great complexity, unpredictability, and internal contradictions of each of these evolutions. But in addition to this, the anthology also has another, even more important task: it tries to update the complex and still inadequately reflected theoretical legacy that remains from supporters of the formal method. The ways such reactualization takes places and what intellectual challenges the contemporary reader will face when undertaking the anthology is discussed by participants in this rubric: Polina Barskova, Boris Gasparov, Michael Kunichika, Yuri Leving, Mark Lipovetsky, Basil Lvoff, Galina Orlova, Irina Sandomirskaja and Sergey Zenkin. The materials of this discussion show that Oushakine’s project is capable of giving rise to many different, sometimes even practically contradictionary interpretations, and that the reactualization of formalism today is in and of itself an extremely complex challenge for the humanities.
Зачем нам сегодня формалисты? Вопрос, казалось бы, странный и даже диковатый — настолько самоочевидно, тривиально выглядят стандартные ответы на него. Наше историческое наследие, первая филологическая школа родом из России, получившая, по общему мнению, широкое международное признание, да и более того: основа нашей — нас, российских гуманитариев — научной и культурной идентичности… Все это отчасти верно — как бывает верно языковое клише, когда-то довольно точно описывавшее чей-то частный опыт, а потом прочно укоренившееся в коллективной памяти. Оно дает приемлемый для всех ответ, однако ничего не объясняет по существу.
Формалисты ОПОЯЗа и их современники и единомышленники, принадлежавшие к различным направлениям раннесоветского авангарда, — все те, кого составитель трехтомного издания «Формальный метод: Антология русского модернизма» Сергей Ушакин называет в широком смысле «поколением формального метода», — в современной российской культуре оказались в странной ситуации. С одной стороны, они обладают невероятно высоким статусом и значимостью. С другой — они прочно заняли место «генералов» от науки, литературы, искусства, превратились в памятники самих себя, которых принято почитать, но уже мало кто пытается их всерьез прочитать. Они превратились в эмблемы статуса российской гуманитаристики, которая их силами некогда достигла невероятных высот, а теперь через них определяет саму себя. Но на фоне этой эпистемологии отечественного гуманитария, обретающего посредством формалистов свою идентичность, куда-то теряются сами формалисты. Точнее, подменяются мифом о них.
Как известно, миф / идеология для своих целей способен переработать и кооптировать в себя любой объект, попавший в его орбиту. По знаменитому определению Ролана Барта, «материалы, из которых создается мифическое высказывание (собственно язык, фотография, живопись, плакат, обряд, вещь и т.д.), могут быть исходно разнородными, но, попадая во владение мифа, они сводятся к голой знаковой функции; для мифа все они лишь сырье, все они едины в том, что приведены к чисто языковому состоянию» [Барт 2008: 271]. По иронии, в России именно формалисты, призывавшие обращаться от образов и репрезентаций к материальности самой вещи, «вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи», «делать камень каменным» (Шкловский [ФМ 1: 136]), к сегодняшнему дню превратились — вместе с их оппонентом Бахтиным — в одну из самых популярных и отвлеченных репрезентаций. Которая репрезентирует что угодно, но только не формальный метод.
В результате деятели ОПОЯЗа и конструктивизма, ЛЕФа и супрематизма воспринимаются как некий классический канон, которому следует уважительно поклоняться, но с которым необязательно — да даже и бессмысленно — работать. Формальный метод — пережиток прошлого, наглухо запертый внутри биографий его первооткрывателей и их ближайших учеников, полностью и безвозвратно разгромленный в сталинских чистках 1930-х, до конца исчерпавший себя при формировании структурализма и т.д. и т.п. (Мало кто замечает, что эти характеристики друг другу противоречат.) Сегодняшние студенты-филологи уже порой удивляются, зачем им преподают концепции ОПОЯЗа в курсе теории литературы: это же вчерашний день филологии, они ведь уже не актуальны, сегодня этим методом никто всерьез пользоваться не будет. И в самом деле: как пользоваться мифом? Точнее: как можно пользоваться мифом в качестве работающего научного метода?
Трехтомная антология «Формальный метод», которой посвящена эта подборка статей, пытается сломать устоявшуюся традицию. Она представляет собой попытку разрушить этот миф и «вернуть ощущение жизни» самого формализма (и — самому формализму). Сергей Ушакин поставил перед собой крайне амбициозную цель — реанимировать формальный метод, сделать его снова актуальным и рабочим. Мне удалось организовать виртуальную дискуссию и собрать девять откликов, публикующихся теперь в рубрике «Книга как событие» журнала «НЛО», авторы которых обсуждают как сам масштаб задачи, так и детали ее воплощения. При всем разнообразии впечатлений большинство участников сходятся на том, что издание такого рода — концептуальное и весьма нечастое в современной российской гуманитаристике событие. Оно явно выпадает из довольно обширного ряда антологий и хрестоматий разной научной классики — даже скорее полемически противостоит им. Чем же именно?
Вот лишь несколько ключевых моментов.
Любому читателю, который откроет тома антологии, сразу бросится в глаза, что в них вообще нет комментариев — лишь вступительные статьи (Ушакина — ко всему трехтомнику, его коллег, известных российских и международных специалистов по формализму, — к подборкам текстов каждого из пятнадцати авторов, включенных в издание). На это обращали внимание и многие участники дискуссии[1]. У российского гуманитария, привыкшего к фундаментальным академическим комментариям в сотни страниц, подчас в разы превышающим объем публикуемого материала, это может вызвать недоумение и непонимание.
Однако отсутствие комментариев — принципиальное решение: на мой взгляд, это не проблема и уж тем более не недостаток антологии, а, наоборот, одно из ее ключевых достоинств. Оно работает на реанимацию поколения формального метода, сильнее отрывает его от академичности и биографизма. Виктор Шкловский и Юрий Тынянов, Сергей Эйзенштейн и Всеволод Мейерхольд, Варвара Степанова и Владимир Татлин, Александр Родченко и Дзига Вертов — больше не «деятели 1920—1930-х годов», Канонические Авторы, солидные неудачники, замершие в классических позах на страницах учебников. Они больше не провозглашают единственно верные истины о формализме из глубин отечественной истории. На страницах антологии они превращаются в как бы наших современников, обращаются к нам напрямую, без посредничества ученого филолога, и могут говорить все, что думают, — пусть даже это будут очень спорные вещи[2]. Представьте, что все эти люди живут прямо сейчас и публикуются, допустим, на страницах «НЛО» рядом с участниками дискуссии и со всеми остальными авторами этого номера журнала. Кто же публикует статьи коллег с массивными комментариями? Обсуждать их идеи, дискутировать с ними — другое дело.
Антология как раз и позволяет это представить. Это не академическое издание, призванное как можно детальнее описать наследие и разъяснить читателям из других эпох особенности событий и реалий давно ушедшего времени. Это жест реактуализации, вырывающий поколение формального метода из его контекста и встраивающий его, как оно есть, в наше сегодня[3]. Комментарии бы только сбивали, отвлекали читателя от этой цели. Реаниматолог, оживляя человека, не будет отвлекаться на чтение его подробной биографии со школьными дневниками и справками с места работы — иначе потеряет пациента. Ему нужен лишь краткий анамнез, и роль этого анамнеза в антологии выполняют вступительные статьи к подборкам каждого из авторов поколения формального метода.
Другой ключевой момент — подчеркнуто авторский стиль этого масштабного проекта. Сергей Ушакин — не просто редактор-составитель антологии; можно сказать, что он ее идеолог. Примечательно, что это почувствовали все участники дискуссии, обращаясь в первую очередь к его вступительной статье или даже реконструируя его намерения, — в то время как о других участниках проекта в откликах сказано гораздо меньше, а пристальное внимание не только к Ушакину и его коллегам, но и к самим текстам поколения формального метода проявляет лишь Марк Липовецкий. То, что «Формальный метод» — авторский проект Ушакина, он и сам фактически подтверждает в ответе на отклики: «Сложно создавать панораму и думать о крупном плане одновременно. Особенно когда работаешь в одиночку». Внезапное признание в одиночестве примечательно. Хотя в проекте участвовало много людей — одни только вступительные статьи писали полтора десятка человек, — однако всю полностью панораму и создает, и видит перед собой только составитель антологии. Только он подробно рассказывает читателям концепцию издания, к его тексту обращаются участники дискуссии за любыми объяснениями, с ним же и дискутируют, — даже структура трехтомника, в котором соединяются и сталкиваются имена, ранее изолированные друг от друга в разных гуманитарных дисциплинах, несет очевидный отпечаток авторского подхода. И это тоже подтверждается в ответе на отклики.
Кстати, называется вступительная статья — «“Не взлетевшие самолеты мечты”: О поколении формального метода». Яркая цитата в заголовке взята из письма позднего Шкловского от 10 мая 1972 года: «Как я люблю ушедшую жизнь. Не взлетевшие самолеты мечты. Сколько их было придумано» [Шкловский 2002: 294]. Ушакин внимательно исследует причины «невзлета», но завершает свой текст оптимистичным замечанием: «…Эти самолеты мечты не могут не летать» [ФМ 1: 60]. По Ушакину, они не взлетели не из-за особенностей их конструкции, а в силу ряда драматических и трагических обстоятельств — в числе которых не только репрессии со стороны современников, но и невнимание / непонимание со стороны потомков. Авторский проект антологии нацелен на то, чтобы поднять наконец их в воздух.
Третий ключевой момент, способный дать самолетам формального метода разрешение на взлет, — свобода новых контекстуализаций. Она начинается уже с названия издания: ряд участников дискуссии отметили, что подзаголовок — «Антология русского модернизма» — вписывает представленных в ней авторов в более широкие рамки, о которых обычно мало говорят, а чаще, наоборот, по умолчанию отделяют период русского модернизма от периода русского авангарда. Несмотря на то что многие современные исследователи модернизма борются с этим расхожим, но слишком упрощенным представлением, стереотип живуч. Это видно уже и по тому, что даже в публикуемой здесь дискуссии обсуждается выбор слова «модернизм» на обложке, хотя составителю отнесенность формалистского и конструктивистского проекта — как и вообще авангарда — к модернизму, кажется, представлялась самоочевидной.
Но рамками модернизма фреймирование поколения формального метода, безусловно, не ограничивается. Оживленные (люди вместо памятников) деятели формализма и конструктивизма как будто бы сами подталкивают своих читателей к тому, чтобы те воспринимали их во всё новых и новых контекстах. Комментаторы находят параллели с Кантом (Борис Гаспаров) или с немецкой историей искусства начала XX века (Майкл Куничика), указывают на их противостояние позитивизму (Гаспаров) или вспоминают предпринятый соцреалистами «рефрейминг» формального метода (Галина Орлова: «политико-террористическое открытие» формализма сталинистами). Мне борьба Тынянова с историей литературы как «историей генералов» [ФМ 1: 681] напоминает теорию большой длительности, возникшую (в противовес истории правителей или истории как подборке отдельных событий) во французской школе «Анналов» одновременно и вне прямой биографической связи с русскими формалистами[4]; а установки Дзиги Вертова, Александра Родченко и «литературы факта» вызывают ассоциации с — опять же, развивавшейся независимо от них — феноменологией визуальности[5]. Если маршрут классиков в истории всегда заранее построен, предопределен и неизменен, то деканонизированных авторов, напротив, можно прочитывать как угодно, с кем угодно, по любой логике — открывая при этом неизвестные связки с другими теориями и неожиданные сцепления концепций.
Но можно пойти и дальше, не ограничиваясь предшественниками и современниками. Свобода текстов от историко-биографического контекста освобождает и читателя, который теперь имеет полное право вчитывать формализм в любые актуальные для него самого течения. Так, Ушакин во вступительной статье критически сопоставляет формальный подход с акторно-сетевой теорией Бруно Латура [ФМ 1: 47—48] и интерпретацией «опыта модернизма» Маршалла Бермана [ФМ 1: 33—37], прочитывает его через оптику Анри Лефевра [ФМ 1: 30] и Хоми Баба [ФМ 1: 43—44], попутно вспоминает Мишеля Фуко и Томаса Куна [ФМ 1: 31]. Можно вспомнить и многих других. Да и сам проект антологии, если рассматривать его как целостный жест, воспринимается в контексте многочисленных революционизирующих поворотов в гуманитарных и социальных науках второй половины XX — продолжающейся первой четверти XXI века. Недаром Галина Орлова в своем отклике ссылается на книгу Дорис Бахманн-Медик, посвященную культурным поворотам последних десятилетий [Бахманн-Медик 2017]. В принципе, можно взять едва ли не любого теоретика, который вам ближе, — лишь бы научные революции любил, — и наверняка вы найдете у него нечто близкое к предпринятому на страницах антологии проекту воскрешения формализма — даже если не по концепции, то, во всяком случае, по пафосу. (Мне вот постоянно вспоминался Ролан Барт.) Концепции антологии это не будет противоречить — наоборот, тем востребованнее здесь и сейчас станут формалисты.
Необходимо упомянуть еще один ключевой момент, присущий как формалистам, так и проекту Ушакина, — установку на отказ от психологизма. О нем пишет сам Ушакин во вступительной статье [ФМ 1: 40—44], поэтому я не хочу останавливаться на этом пункте подробно. Отмечу лишь, что составителю антологии важно исключить психологический подход из рецепции формального метода, который прочно утвердился в исследовательской литературе об ОПОЯЗе и авангарде и который сводит рефлексию о методе и объекте к частным событиям переживания ощущений, испытываемых Шкловским, Тыняновым, Эйхенбаумом и их единомышленниками. Отчасти такая психологизация спровоцирована буквальным прочтением работ формалистов, которые и правда нередко использовали «психологические» и «эмоциональные» метафоры — сошлюсь хотя бы на процитированную выше фразу из статьи «Искусство как прием»: «…Вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи» [ФМ 1: 136]. Однако для Ушакина это грозит возвратом к биографизму, а значит, изоляцией героев его антологии от современных читателей и превращением их обратно в полузабытые памятники давно исчезнувшей эпохи. Мы не сможем работать с инструментами, которые предлагает нам формализм, если все время будем думать не о них и не о нашей работе, а только о тех людях, кто ими пользовался до нас.
Однако насколько отечественная гуманитаристика готова принять такой радикальный и неакадемичный проект? Воспримет ли она его как чудо воскрешения — пусть даже не всего поколения, но хотя бы кого-то — или как опасную субверсию? Ушакин пишет, что часть «не взлетевших самолетов мечты» заржавела и разрушилась, а остальные пошли на детали для других летательных аппаратов[6]. Это было бы еще полбеды: старые обломки можно убрать со взлетной полосы, а по сохранившимся (хоть и не полным) чертежам отстроить новые самолеты. Намного хуже, когда и сама взлетная полоса заставлена подернутыми патиной памятниками величественным, но совершенно чужим аэропланам и расчищать ее вроде бы особо никто не собирается. Самолетопоклонников более чем устраивают эти идолы, а те, кто действительно хочет взлететь, пользуются другими аэродромами.
Но так ли все плохо? Участники дискуссии в рубрике «Книга как событие» — Ирина Сандомирская, Борис Гаспаров, Галина Орлова, Марк Липовецкий, Майкл Куничика, Сергей Зенкин, Полина Барскова, Юрий Левинг и Василий Львов — оценивают научные и культурные перспективы проекта, контекстуализируют его, в чем-то полемизируют с ним, выстраивают различные, иногда даже почти противоположные его интерпретации. На некоторые из их комментариев Сергей Ушакин отвечает в своем ответе на отклики. Важно, что разговор о реактуализации формального метода — пусть даже виртуальный, поскольку его участники живут в разных странах и на разных континентах (и по большей части, кстати, не в России), — уже начался и, судя по всему, будет продолжаться. А в гуманитарных науках слово, как известно, — это главный механизм воскрешения.
[1] Точнее всех, на мой взгляд, определил смысл этого жеста Василий Львов: «Ушакин сделал то, что не решались сделать столь многие из нас, — он отсек “формальный метод” от сносок и комментариев и обнажил Одиссеев шрам, чтобы за морщинами, проторенными старой риторикой, мы смогли разглядеть лицо “формализма”, веселое и бесстрашное».
[2] Здесь мне снова вспоминается Барт и его еще более знаменитая — и еще более классикализованная — мифоборческая статья: «Присвоить тексту Автора — это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо. Такой взгляд вполне устраивает критику, которая считает тогда своей важнейшей задачей обнаружить в произведении Автора (или же различные его ипостаси, такие как общество, история, душа, свобода): если Автор найден, значит, текст “объяснен”, критик одержал победу. Не удивительно поэтому, что царствование Автора исторически было и царствованием Критика, а также и то, что ныне одновременно с Автором оказалась поколебленной и критика <…>. Читатель — это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст» [Барт 1989: 389—390].
[3] Как это отмечает в своем отклике Галина Орлова: «…“Формальный метод” — это не (с)только сумма наследия русского модернизма / советского авангарда, сколько руководство к действию для сегодняшних исследователей».
[4] Ср., например, такое рассуждение одного из основателей школы «Анналов» Марка Блока: «Суть в том, что эволюцию человечества представляют как ряд коротких и глубоких рывков, каждый из которых охватывает всего лишь несколько человеческих жизней. Наблюдение, напротив, убеждает, что в этом огромном континууме великие потрясения способны распространяться от самых отдаленных молекул к ближайшим» [Блок 1986: 26].
[5] См. подробный обзор французских и немецких кинофеноменологических течений первой половины XX века в: [Ямпольский 1993]. Некоторые частичные параллели между формализмом (в лице Шкловского) и феноменологией проводил, кажется, только Илья Калинин [Калинин 2014: 101].
[6] «В определенном смысле разделы антологии — это своеобразная картография строительных площадок и строительных процессов формального метода. Многие из этих “строек” так и не были завершены. “Не взлетевшие самолеты мечты. Сколько их было придумано”, — будет потом с горечью писать о них Шкловский. Их действительно было немало. За годы часть этих “самолетов” рассыпалась от старости и ржавчины, но многие разошлись на детали, летая в составе совсем других самолетов под управлением совсем других летчиков…» [ФМ 1: 21].