(фрагмент)
Пер. с нем. Анны Глазовой
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2019
Перевод Анна Глазова
1 [1]
Элементы языка объясняют друг друга. Они договаривают за уже сказанное то, что осталось недосказанным; они говорят как филологические добавления друг к другу. Язык — это архифилология.
2
Элементы языка объясняют друг друга: им всякий раз есть что добавить к сказанному, они говорят друг за друга — как свидетели, адвокаты и переводчики, они раскрывают в сказанном то, что еще предстоит договорить: элементы языка соотносятся друг с другом, как один язык соотносится с другим языком. Не существует одного языка, но существует лишь языковое многообразие; это многообразие нестабильно, оно лишь продолжает разрастаться и множиться. Соотношение, которое языки в их множестве поддерживают в отношении каждого отдельного языка и все отдельные языки — в отношении друг друга, является филологией. Филология: продолжающееся распространение элементов языкового существования.
3
То, что языки нужно объяснять филологически, говорит о том, что они — темные и в них требуется внести ясность. То, что их нужно дополнять с помощью филологии, означает: языков всегда недостаточно. Филология — это повторение, разъяснение и размножение непроницаемо темных языков.
4
Мочь говорить значит иметь что сказать сверх всего сказанного — и никогда не мочь сказать достаточно. Агентом же, ведущим в это «сверх» и это «никогда не достаточно», является филология. Филология: трансцендирование без трансценденции.
5
Идея филологии состоит в простом до-говаривании и говорении-за [Zusprechen] без того, что говорится, и без того, к кому обращаются; без подразумеваемого и сообщаемого.
6
Идея филологии, как и идея языка, воспрещает рассматривать ее как обладание [Habe]. Поскольку аристотелевский оборот речи о человеке как существе, обладающем речью, использует (языковую) категорию обладания в приложении к самой же речи и потому — тавтологически, он не имеет конечного предмета и сам является не конечной категорией, аапейроном[2].
7
Предмет филологии бесконечен как в плане экстенсивности и интенсивности (реальности), так и в отношении интенции, на него направленной. Он находится, как мог бы сказать Платон, epékeina tēsousēas[3]. Поэтому он не предмет ни представления, ни понятия, он — идея.
8
Аристотель различает между речью утвердительной, logos apophantikos, речью истинных суждений, соотносящихся с конечными предметами, и другим логосом, который не утверждает чего-то о чем-то и потому не может быть ни истинным, ни ложным. Он приводит единственный пример такого языка — euchē, просьбу, молитву, требование[4]. Утвердительная речь является медиумом и предметом онтологии, а также всех выводимых из нее эпистемических дисциплин. Речь значимая, но не утвердительная, — это речь молитвы, желания, поэзии. В ней нет ни «есть», ни «должно быть», а только «пусть» и «бы», и так она ускользает от любого детерминирующего или детерминированного суждения.
9
По-иному, нежели в науках — онтологии, биологии, геологии, — относящихся к порядку logos apophantikos, филология говорит в пределах euchē. Ее название говорит не о знании логоса — речи, языка или изъявления, — а о симпатии, склонности, любви к нему. Эта часть ее имени, philía, быстро забылась, так что филологию стали все чаще понимать как логологию — науку о языке, эрудицию, в конечном счете как научный метод в обращении с языковыми, и особенно литературными, свидетельствами. И тем не менее филология остается движением, предшествующим языку науки и пробуждающим само желание к такому языку. Она не дает притязанию того, что хочет быть познано, уснуть в познании.
10а
В отличие от философии, которая утверждает, что она способна выносить суждения о самой структуре суждений, филология только обращается к другому языку и только обращает речь в его сторону. Она говорит с ним и, говоря, встает на его сторону [sich ihr zuspricht]. Она исходит не из существования уже данного общего языка, а предается незнакомому ей языку. Из-за того, что она делает это безоговорочно и à corps perdu[5], она способна оставаться сама себе незнакомой; из-за того, что она ищет дойти до упора в другом языке, к которому обращается, она может считать, что узнает в нем себя саму. Из языка незнания она скачком превращается в форму знания. Она определяет себя как посредницу между знанием и незнанием; назначает себя носительницей собственной речи к себе же; становится процессом методического укрепления эпистемических порядков и поддерживает их сохранность и — себе в ущерб — гегемонию. Филология любит и забывает за любимым о любви.
10б
Наделение утверждения бóльшими привилегиями, чем у просьбы, знания, выраженного пропозициями, — бóльшими привилегиями, чем у желания, топического высказывания — чем у атопического, нельзя обратить вспять ни зная об этом положении вещей, через силу, ни в утопических мечтах. Но филологический опыт упорен. Он показывает, что влечение к языку нельзя зафиксировать в формах знания. Поскольку он сам — адвокат этого влечения, ему не чуждо предположение, что формы знания — тоже лишь остановки на пути влечения, а не его структура.
11
Раз любое утверждение не просто можно дополнить, но оно и нуждается в дополнении — даже если одним только требованием, чтобы его услышали, поняли, ответили ему, — то все утверждения принадлежат языку, который сам имеет структуру не утверждения, а требования, просьбы, желания или влечения.
12
Языки знания укоренены в языках незнания, а эпистемические практики — в практиках euchē: онтология в филологии.
13
Поэзия — язык euchē. Исходя из другого, стремясь выйти за пределы к чему-то другому, что и есть и чего нет, phílein любого говорения, обращения, согласия, она не знает себе подобных, поскольку не подобна самой себе: она импредикабельна.
14
Поэзия — это prima philologia.
15
То, что филология базируется на поэзии, говорит, во-первых, о том, что ей следует искать предметную основу для своих жестов и операций в структуре поэзии — и только исходя из этого изъявлять притязания на познание, соответствующее самому предмету; а во-вторых, что она не способна найти в структуре поэзии фиксированной, когерентной и устойчивой основы — и потому хоть она и должна говорить как адвокат в защиту дела поэзии, но голосом иным, нежели голос самой поэзии: голосом прорицания, конъектуры, интерпретации. Ее fundamentum inre[6] — беспочвенность. Нет формы суждения — нет и основы для знания.
16
Два языка филологии — язык влечения и язык знания о нем — говорят друг с другом. Однако второй может только повторять [wiederholen] то, что говорит первый; а первый — только опережать [überholen] то, что говорит второй. Так они говорят друг с другом, разговаривают, расходясь друг с другом, и выговаривают свое расхождение.
17
Филология не является теорией в смысле проницания чего-то существующего. Не является она и практикой, направляемой теорией или находящей в теории свою цель. Она является — когда является — движением во внимании, когда нечто его привлекает и от него ускользает, сталкивается с ним и пролетает мимо, что притягивает и, хоть и притягивая, от него уклоняется. Она — это опыт притяжения в ускользание. Движение поиска без предопределенной цели. А значит — без цели. А значит — без «без» цели. Без «без» онтологии.
18
Каждая дефиниция филологии должна себя индефинировать — и освобождать место следующей.
19
Определение человека как живого существа, обладающего речью, — zoonlogon echon[7] — можно пояснить, модифицировав его: zoon logoneuchomenon, человек — существо, о языке молящее, желающее обладать языком. В таком случае человек определяется как zoon philologon. Его влечение к языку выходит за границы любого уже имеющегося языка. Его познание уже имеющегося языка не может обойтись без опыта его отдачи [Gebung] и неудачи [Versagung], его исследование какого-либо конечного языка — без открытия нового бесконечного конечного.
20
Где отсутствует знание, оживает аффект. Где онтология увязает, филология приходит в движение.
21
Филология — страсть тех, кто говорит. Она обозначает склонность угла языкового существования[8].
22
«Не существует филолога без филологии в первоначальнейшем смысле слова… Филология — это логический аффект, другая сторона философии, энтузиазм химического познания: ведь грамматика — это не что иное, как философская часть универсального искусства разделения и соединения…» (Фридрих Шлегель. «Атенеум», фрагмент 404).
23
«Логический аффект» в этимологизирующем истолковании «филологии» Фридрихом Шлегелем может означать, что это аффект в отношении языка, но и что это аффект языка, то есть аффект языка в отношении к языку. Если язык обращается к языку, имеет к языку склонность, то как к себе же иному, отличному от себя. Он связывается с собой уже отдалившимся — или же собой еще предстоящим — единственно своим аффектом, своим «энтузиазмом». Филология может называться «универсальным искусством разделения и соединения» не потому, что умеет снимать разделение при помощи соединения, а потому, что соединяется с тем, что отделилось, единственно самим отделением. Филология — это склонность не просто к другому эмпирическому или виртуально-эмпирическому языку, но к инакости языка, к его лингвистичности как инакости, к самому языку как вновь и вновь другому.
24
Филология, филаллология, филалогия.
25
Еще раз, иначе: филология — это склонность языка к другому языку, в свою очередь склонному к нему же или к другому. Поэтому филология — склонность к языку как к склонности. Ей нравится в языке способность нравиться — способность языка и своя собственная. Язык — это его самоаффектация в ином себе самом же. Филология — это филофилия.
Нравиться и нравиться себе филология может только потому, что не она сама себе нравится. Всякий раз ей нравится другая, и всякий раз та, что нравится, оказывается другой. Значит, она должна ей нравиться, даже когда она и когда ей не нравится. Она — филология своей мизологии.
26
Филология — это язык тройственный [selbdritt]. Четверной [selbviert][9]. Четвертая стена на сцене ее отношений открыта.
27
«Но именно присущее языку свойство заботиться только о себе самом ни для кого не постижимо. Потому его загадка так чудесна и плодотворна — ведь тот, кто говорит просто ради того, чтобы говорить, изрекает великолепнейшие, самобытнейшие истины… Отсюда же происходит и ненависть, которую питают к языку иные серьезные люди. Они замечают его озорство…» (Новалис. «Монолог»).
28
Из-за того, что у нее нет власти ни над языком, ни над самой собой, филология не может быть устроена как рефлексивное самосознание языка. Она изначально — вне себя. Она забывает себя. Предаваясь своему предмету, языку, она должна допустить, чтобы стала сама забвенной.
29
Так же как забвение языка [Sprachvergessenheit][10] принадлежит самому языку, забвение филологии принадлежит филологии. Только в силу своего самозабвения она способна следовать за языком, не сводя его к форме знания; только из-за своего самозабвения она расположена к тому, чтобы принимать форму науки, а точнее — онтологии; только в самозабвении она способна, однако, и на временные и исторические трансформации: всегда при [an] другом языке, всегда при других формах, в которых закрепляется ее инакость, всегда при— и анонтологически.
Пер. с нем. Анны Глазовой
[1] Перевод выполнен по изданию: Hamacher W. 95 Thesen zur Philologie / Hrsg. Urs Engeler. Frankfurt am Main: roughbooks, 2010.
[2] «Безграничным, беспредельным» (др.-гр.); это понятие, которое Анаксимандр использовал для обозначения первоматерии, встречается и у Аристотеля. — Здесь и далее примеч. перев.
[3] «Вне бытия» (др.-гр.).
[4] Аристотель. «Об истолковании [De interpretatione]».
[5] Без оглядки (фр.).
[6] «Основание в действительности» (лат.), термин, восходящий к схоластической философии.
[7] Формула Аристотеля, «живое существо, обладающее логосом» (др.-гр.).
[8] Ср. в эссе Пауля Целана об Осипе Мандельштаме: «…это стихотворение того, кто знает, что он говорит под склонностью угла своего существования».
[9] Ср. заголовок стихотворения Пауля Целана из сборника «Роза никому» — «Selbdritt, selbviert» («Триедин, вчетвером»).
[10] Термин Х.-Г. Гадамера. Он выдвигает гипотезу, что вся западноевропейская философия основывается на «забвении языка», под которым подразумевает несправедливое низведение роли языка до простого инструмента мышления. Гадамер считает, что язык занимает подчиненную мышлению роль со времен Платона. См. главу «Язык и verbum» в книге «Истина и метод. Основы философской герменевтики» в переводе А.А. Рыбакова (М.: Прогресс, 1988).