Пер. с нем. Татьяны Баскаковой
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2019
Перевод Татьяна Баскакова
Радостно хвалить Олега Юрьева, и для меня честь, что здесь я вправе воздать ему хвалу публично [1]. Но прежде всего следует воздать хвалу его матери, которая в 1959 году, в разгар холодной войны, в Ленинграде, родила такого сына. И похоже, что мать, преподавательница английского языка, сразу же стала читать мальчику Эдгара Аллана По и, конечно, Льюиса Кэрролла, предъявляя ему смущающие зеркальные миры «Алисы в Стране чудес», чтобы он не чувствовал себя уж слишком уверенно под большим белесым небом над рекой, переглядываясь глаза в глаза с мерцающими советскими звездами. А отец, скрипач и доцент консерватории, вероятно, посвятил его в секреты опьяняющих звуков и убедил в возможности создания произведений искусства. Я представляю себе их коммуналку с высокими потолками, со всяческими шумами и запахами, против которых не выработаешь иммунитет; комната разделена на две части занавеской на бельевой веревке, и мне нетрудно вообразить кишащую вокруг жизнь. И — одного или двух соседей, навостривших глаза и уши, чтобы усердно протоколировать все необычные эпизоды этой жизни для нужд службы госбезопасности. Жизнь начеку… И мы должны похвалить юного Олега за то, что он заложил фундамент логистики для своего литературного творчества, заниматься которым начал очень рано: изучал математическую экономику и общую теорию систем, и я совсем не уверена, что он смог бы в то время изучать эти дисциплины, если бы жил в одной из стран капиталистического лагеря. Но он — не только сын своих родителей, а еще и подлинный наследник петербургского авангарда со свойственным этому течению грубоватым, смешанным с отчаянием юмором и умением перепрыгивать через такие препятствия, как запрет на сочинительство, аресты, депортации. Из поэтов, представлявших это направление, самые любимые для меня — Даниил Хармс, умерший в психиатрической больнице в 1942 году, во время блокады Ленинграда, и Осип Мандельштам, который учился здесь у нас, в Гейдельберге, и скончался от голода в пересыльном лагере поблизости от Владивостока. Олег Юрьев, как я предполагаю, в своем духовном космосе наверняка теснее всего связан с Андреем Белым, автором захватывающего романа-космоса «Петербург», этого головокружительного балансирования на грани возможного.
«Петербург, — пишет Олег Юрьев, — своего рода остров Лапута [летающий остров из «Путешествий Гулливера»], не держали бы его несчетные якоря, давно бы уже улетел». Петр Великий называл выстроенный им город «мой Парадиз». «Простой петербургский человек, — комментирует Юрьев, с насмешкой и с грустью, слова царя, — рожденный сюда как бы авансом, ни за что ни про что, безо всяких со своей стороны на это заслуг, всегда отчасти смущен и постоянно слегка неуверен — а достоин ли он незаслуженной чести, а законна ли его прописка в Раю? Голова у него легонечко кружится — от незаметного покачивания воздушного корабля; глаза немного болят — от дрожащего блеска выпуклых рек, от ртутного мерцания облаков и от едкого золота шпилей. Он знает: не для него были поставлены эти дворцы и разбиты сады с дорожками — не для него, а для каких-то высших существ, может быть, даже и ангелов. <…> И бедный шарик уносит — в Москву или Гамбург, в Венецию или Нью-Йорк <…> — а те уж польщены будут, и благодарны, и счастливы, коли петербургский человек сойдет в них пожить».
Когда говорят об Олеге Юрьеве, разговор неизбежно заходит о богатстве его большого речевого оркестра. Приходится говорить о дудении в трубы и прочие духовые инструменты, в которых этот автор очень даже знает толк, о звучных пароходных гудках, разносящихся над Балтийским морем, о маленьких, похожих на церковные, колоколах-склянках, звучащих на судах в полдень, о стрекотании какого-то струнного инструмента, таким образом еще никем не услышанного. Может, его струны — не что иное, как ржавая проволока из запасов приостановившего свою деятельность пароходного комбината? И нужно представить себе дирижера, который пускает в ход все эти звуки, эти звучащие краски, который властно выкликает Tutti, так что воздух наполняется гулом — словно от ангельских эскадрилий. Мы должны представлять себе дирижера Олега Юрьева как счастливого человека. Да, он стоит — в точности как любой дирижер, — повернувшись спиной к публике, то есть он не видит нас, читателей. Или — только делает вид, будто не замечает, как мы навостряем непривычные уши, чтобы от нас не ускользнула ни одна особенность его партитуры. Другими словами: его романы помогают нам стать яснослышащими. Сам он говорит об этом так: «Я никого не раздражаю умышленно. Просто, по моему мнению, читатель должен получать удовольствие и от того, что создает собственные образы из конструкций, предоставляемых мною в его распоряжение». Да, он полностью сосредоточен на своем словесном оркестре с бессчетным количеством инструментов и голосов.
После того как Юрьев в 1991 году покинул Россию, вместе с женой Ольгой Мартыновой и сыном Даниилом, он перестал быть драматургом, хотя его пьесы ставились и в Германии. Оказалась ли сцена, на которую он мог рассчитывать, слишком мала для него, а материальная составляющая театра — появления актеров и их уходы со сцены, свет и декорации — недостаточно, на его взгляд, исполненными фантазии? Или его фантазия столкнулась с пресловутым всевластием режиссеров, которые лишь тогда уверяются, что справились с пьесой, когда им удается насильственно навязать ей свои идеи? Так можно предположить. И с тех пор он предпочитает жонглировать обломками речи, мифологическими передвижными декорациями, культурными осадочными отложениями. Ящиками, в которых спрятан какой-то рассказ, в котором появится ящик, в котором, опять-таки, спрятан другой рассказ, и в одном из этих рассказов загромыхает гребной винт, который, опять-таки, приведет в движение, да что я говорю: заставит плыть и танцевать на высоких волнах еще один рассказ, оставляющий за собой большую волну. Здесь всё большое, всё задумано и реализовано в большом масштабе: широкоформатные повествования с гигантским составом действующих лиц, пригодные для любых мыслимых неожиданностей.
Как романист Юрьев остается тайным врагом всех училок литературной музыки, которые тонкими, чувствительными пальчиками едва прикасаются к черным и белым клавишам, чтобы они издавали один-единственный звук, за которым потом последует второй. Нет, у Олега Юрьева бушует и громыхает целый повествовательный оркестр; у слушателя от изумления начинает кружиться голова, и его уже не удивляет, что изгнанническая обитель этого автора — не какой-нибудь уютный домик на окраине города, но жилище, вплотную примыкающее к территории франкфуртского зоопарка; кажется, будто перебранки обезьян, трубные призывы слонов, визг школьной детворы, толпящейся перед клетками со зверями, проникают непосредственно в юрьевские романы: и поднимающееся снизу тепло, и перемалывающие пищу животные, и невинно оставляемые ими отбросы — всё это образует особый космос, помогает обрести энциклопедическое мировидение.
Возьмем хотя бы роман «Полуостров Жидятин», переведенный на немецкий в 1999 году. Должны ли мы читать его от начала и до конца, как привык поступать любой книгочей? Но ведь тут нет никакого конца. Добравшись до середины, читатель оказывается вынужденным перевернуть книгу и возобновить чтение от задней обложки, поскольку здесь мы сталкиваемся с двумя, совершенно четко разделенными, сюжетными линиями, которые отражаются друг в друге. Читатель проходит их насквозь, он сам становится серединой в этой захватывающей двойной структуре. Два тринадцатилетних мальчика грезят, мучимые лихорадкой, в праздник Песах 1985 года, почти сразу после назначения Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС. Они лежат на кроватях, разделенные только пространством в один этаж, — где-то в отдаленнейшем закоулке советской империи, у самой финско-русской границы. Это такое захолустье, куда не проникают даже глушители «вражеских голосов».
Один рассказчик — гость, приехавший сюда из города на каникулы, мальчик из семьи, которая вытеснила память о своем еврейском происхождении и попыталась ассимилироваться; другой маленький рассказчик хорошо знает мифы и ритуалы своих предков, которые двести лет назад, спасаясь от царских гонений, пришли в эти места и приняли иудейскую веру, — так называемых «криптоевреев». Мальчики в полубреду слышат, как разговаривают их родственники; их фантазии подпитываются тем, что они подхватили из этих разговоров или прочитали в книгах: понятыми наполовину или не понятыми вообще обломками еврейской культуры — какой-то подтаявшей, уже оползающей, словно снеговая лавина, национальной идентичностью.
Как можно распознать еврея, об этом рассуждает поп Егор:
«— Еврея, Агриппина Семёновна, по виду обязательно можно легко отличить — они все большие, толстые, с большими носами. Моются чаще людей и всё такое. И говорят как бы не по-нашему.
— Не по-русску? — Семёновна горбатая подняла и повернула лицо от половой тряпки, но тереть половицу не перестала. <…>
— Как бы по-русски, но особо. Во-первых, с акцентом. <…> Во-вторых же, сама речь у него не простая — не наша, не сердечная, а как бы с ехидцей, с задней мыслию, с под… стёбцем как бы, прости Господи. Но так-то они хорошо говорят по-русски, для конспирации. Почти незаметно».
Мы попадаем в антисемитский порочный круг: евреев распознают по таким-то и таким-то признакам, но главным образом — по тому, что они эти признаки маскируют. Размышления Юрьева о еврействе для немецких читателей совершенно неожиданны. Назвать их неортодоксальными — на это мы не имеем права. Мы, немцы, — не иудеи, но и не христиане, привыкшие постигать «сущность еврейства» по произведениям Франца Розенцвейга и Мартина Бубера, по выдающемуся труду Лео Бека и горячо обсуждавшие доклад Ханса Йонаса «Понятие Бога после Освенцима», — поражаемся тем кульбитам, которые откалывает Олег Юрьев в своих рассуждениях о русских и евреях. «У русских и евреев вообще очень много сходных качеств (за вычетом разной конфигурации ума и инстинкта) — в первую очередь из-за того, что и русские, и евреи не народ, не раса, не культура, а нечто вроде отдельного человечества, внутри которого много народов, рас и культур. Им бы и жить на отдельных планетах», — говорится в романе «Новый Голем, или Война стариков и детей», который был опубликован в Германии в 2003 году. Там речь идет о еврействе пестром, лоскутном, в котором понятие религии проглядывает лишь в остаточном виде, — о еврействе без эсхатологии. Атлантида, и Петербург, и Иерусалим вклиниваются друг в друга, словно плывущие по реке льдины. Души умерших евреев «оставляют могилы», чтобы от тесного пражского еврейского кладбища «по перепутанным трещинам и кротовьим проходам земли» попасть «под самый под Иерусалим». Рассказчик этого романа ради получения стипендии с помощью бритвенного аппарата и цветастой юбки превращает себя в женщину, решительно отодвигая в сторону старинную легенду о Големе, искусственном человеке, которого сделал рабби Лёв, — в результате чего время и пространство сдвигаются. С одной стороны, рассказчик рассматривает в дедовский трофейный бинокль маленький фиктивный городок Юденшлюхт на германско-чешской границе: Германия уже объединилась, Чехословакия разделилась. С другой стороны, он изучает историю хазарского народа, о котором в имеющемся у меня лексиконе, изданном в 1935 году еврейским издательством «Филон», сказано: «несемитский народ, предположительно тюркский, с IV века живущий на южной части территории нынешней России (на Дону, Волге, по побережьям Каспийского и Черного морей); царство, верховный правитель и правящий слой которого, отказавшись от язычества, приняли иудаизм (около 740 года) и попали в зависимость от византийцев и русских». Самого себя рассказчик романа характеризует как «безлошадного хазарина»; он мечтает об Америке и любит выдохшуюся теплую кока-колу.
Юрьев играет, иронически подмигивая нам, с бессчетными литературными аллюзиями: «Замок» Кафки маячит где-то поблизости, как и булгаковские «Мастер и Маргарита», а няня баба Катя, словно на картине Шагала, улетает из квартиры через окно. Какое будоражащее повествование — блистательное, изливающееся потоком, полное юмора. И то, что мы можем по-настоящему наслаждаться им, — заслуга изобретательных, конгениальных переводчиц Олега Юрьева, Эльке Эрб и Ольги Мартыновой; обе они — поэтессы. Проделанная ими работа заслуживает самой высокой похвалы.
И потом осуществляется погрузка некоего судна; Вениамин, мальчик с нижнего этажа в романе «Полуостров Жидятин», вырос и сделался историком, но остался упрямым мечтателем. В Петербурге урки убили его отчима. Он нанимается на корабль с названием «Дважды Герой Советского Союза Атенов», который, с одной стороны, ищет в Балтийском море затонувшую «Винету», а с другой — является спасательным судном, странствующим навстречу будущему, которое грозит оказаться утраченным. Этот корабль держит курс на Любек, перевозит элитных болонок, но декларирует их, чтобы обойти введенный ЕС запрет на такой импорт, как карликовых японских овец. Такие перетолкования пронизывают весь роман. Корабль — определенно новый «Продавец душ»[2] или «Летучий Голландец» — представляет собой судно-рефрижератор с трупами, которые для каких-то научных надобностей должны быть доставлены в Германию, но числится он «универсальным транспортным судном». На его палубе — беженцы, польки, собирающиеся сделать аборт, пенсионеры из стран ЕС и более чем живые персонажи из времен юности Вениамина. Роман называется «Русский груз»[3], он был опубликован в Германии в 2010 году и сам представляет собой контейнер, доверху нагруженный анархистскими фантазиями. Эту книгу можно читать как шпионский триллер, как любовный роман, как текст об острове счастливых, восставших из гроба мертвецов или как третью часть своеобразной романной трилогии. Опасную для жизни посткоммунистическую действительность Олег Юрьев преобразует в тоску об утопии — затонувшей, но оттого сияющей еще ярче.
Размышляя, как похвалить — подобающим образом — Олега Юрьева, я думала и о той, чьим именем названа эта премия: о Хильде Домин, ставшей поэтессой уже после того, как прошла купель эмиграции, и всегда подчеркивавшей, сколь многим она обязана испаноязычной лирике, которую полюбила, когда жила в Доминиканской Республике. Я думала о Нелли Закс, так много сделавшей для того, чтобы увлечь немецких читателей поэзией страны, которая ее приютила, — Швеции. Я думала о Йозефе Роте, который, неизлечимо опечаленный и усталый, сидя за столиком парижского кафе, рисовал в своем воображении канувший в небытие мир восточноевропейского еврейства. И я радуюсь, что Олег Юрьев выбрал для себя совсем другой мир: без оглядки назад, без ностальгии. Он сталкивает нас с нашим ресентиментом по отношению к евреям, русским, немцам; он сталкивает нас с нашим невежеством. Он делает своих читателей более умными и прозорливыми и достигает этого приемами, доставляющими нам радость, а иногда и сногсшибательно комичными. За этот акт восстановления равновесия, являющийся одной из задач искусства, Олег Юрьев и получает Премию имени Хильды Домин «За литературу в изгнании», учрежденную городом Гейдельбергом.
Пер. с нем. Татьяны Баскаковой
[1] Премия была вручена в 2010 году. — Здесь и далее примеч. перев.
[2] Корабль, занимающийся незаконными промыслами, упоминаемый в авантюрном романе Карла Мая «Немецкие сердца — немецкие герои» (1885—1888), и одноименный рассказ того же автора (1880). Вообще так называется на немецком морском жаргоне обветшавшее, обреченное на гибель судно.
[3] В немецком переводе; по-русски — «Винета».