Пер. с нем. Татьяны Баскаковой
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2019
Перевод Татьяна Баскакова
Последняя опубликованная при жизни книга Олега Юрьева (если не считать совсем тонких книжечек, таких как изысканная поэма «Von Orten», «Обстоятельства мест») — это его первая книга, написанная по-немецки[1]. Она кончается словами, вложенными в уста умирающего Якоба Михаэля Рейнгольда Ленца: «Stellen Sie sich vor: ein Wunder ist gesche…»[2] Прямо посреди фразы обрывается воображаемое письмо занесенного, как обломок кораблекрушения, в Москву, в той или иной мере безумного немецкого поэта; но обрывается также на чуде(воображаемом или нет, это едва ли что-то меняет) и на знаке пустоты, то есть на особого рода открытости, особого рода пространстве и ожидании. Может, ожидании того, что всегда найдется кто-то, чтобы дописать уже начатое.
Юрьевские «Unbekannte Briefe» («Неизвестные письма»), эта горстка исторических биографий, дописанных в поле напряжений между литературой, властью и бессилием, показывают, как и все его книги, что ирония, языковые игры и фантазия могут гораздо больше соответствовать предмету изображения — если людей другой эпохи допустимо обозначать таким термином, — нежели любой обывательский реализм. Скажем, в тех образах, которые находит Ленц-через-Юрьева или Юрьев-для-Ленца, заключена вся нежная сила, свойственная великой поэзии: «Небо кружится и раздваивается — надо мною два серых неба, одно из-под другого виднеется. Какое из них настоящее, какое ложное? <…> кружатся, местами меняются, то одно сверху, то другое, и из каждого произрастает грозда серых, плоских, одинаковых лиц… <…> Голова моя, как тот камень, в какой она затыльем уперта… — так пишет умирающий на улице Ленц в эпистолярной фантазии Юрьева. — О, теперь я понимаю: камни, на улице или в поле лежащи, они — болят: страждут, а сказать о сем не умеют…»
К реальности, к ее ужасам и чудесам, нельзя — в литературном плане — приблизиться посредством того, что принято называть реализмом, и Олег Юрьев знал это… как странно и печально, что мне приходится говорить о нем в прошедшем времени, я лучше, поскольку его тексты продолжают жить в настоящем, скажу так: Олег Юрьев знает это по собственному историческому и литературному опыту. Сколь бы фантастичными и (если воспользоваться словечком рецензентов) «фантазийными» ни казались его тексты, реальность, которая в них перерабатывается, познается и преображается, имеет точную историческую локализацию. Этот автор сформировался под влиянием биотопа ленинградских коммунальных кухонь 1970—1980-х годов, где андеграундные поэты, которые не имели никакого шанса (впрочем, и не особенно желали его иметь) на официальные публикации или, тем более, успешные карьеры в Советском Союзе, встречались, читали друг другу вслух, разговаривали, пили, курили, влюблялись, опять читали друг другу вслух, разговаривали, курили, читали, писали — и где в лице этих новых читателей и новых дописывающих вновь оживал, обретал второе дыхание почти полностью забытый и уничтоженный русский авангард начала XX века. Особенно обэриуты — у нас в Германии из них лучше всего известен Даниил Хармс — обязаны Юрьеву и другим авторам его поколения столь же многим, сколь многим эти авторы обязаны им; в переходный период конца 1980-х — начала 1990-х годов эта авангардная группа даже получила что-то наподобие официальной легализации.
Всякого рода переходы и пересечения границ наложили отпечаток на жизнь и творчество Олега Юрьева и его жены — едва ли можно говорить об этих двоих, разделяя их, — поэтессы Ольги Мартыновой. В 1991 году они оба вместе с сыном Даниилом (который теперь, как переводчик, уже стал частью этого маленького литературного космоса) переселились во Франкфурт-на-Майне, тем самым, так сказать, дав петербургским кухням возможность жить дальше, в новом окружении, но одновременно подарив немецкоязычной литературе свои голоса, которые не спутаешь ни с какими другими, — и что-то наподобие расширения горизонта. Что касается Юрьева, то здесь мы имеем дело с литературой одновременно русской, немецкой и — не в последнюю очередь — еврейской; и именно такая одновременность, такое противоречивое и неразделимое взаимопроникновение разнородных частей позволяет высекать искры. Сказанное относится не только к содержанию, но также (разве возможно четко разделить то и другое?) — и прежде всего — к языку, который всегда пребывает в движении: соединяет даже самые далекие друг от друга элементы; организует и переживает катастрофы; делает — посредством бессмыслицы — смыслы, которые трудно принять, приемлемыми; приглашает читателей к переходам через границы.
Кто я такой, если под воздействием семидесятиградусного свекольного вина части моего прошлого отделились от меня и я спасаюсь бегством на судне, полном живых и весьма оживленных мертвецов, плывущем по Балтийскому морю, — как Вениамин, герой романа «Die russische Fracht» («Русский груз», название русского оригинала — «Винета»]. Кто я, если я — в силу обстоятельств и в соответствии с требованиями к стипендиату переодевшись в женщину или превратившись в женщину — в пограничном городке под названием Юденшлюхт в переходное время начала 1990-х разыскиваю следы воображаемого и реального прошлого, как Юлий, герой «Нового Голема, или Войны стариков и детей»? Этот роман представляет собой безумно смешной театр идентичностей и не идентичностей, в котором задействованы немцы, евреи, русские, американцы, мужчины, женщины и другие женщины, на самом деле являющиеся мужчинами; театр, который — за что автора столь охотно хвалят — сегодня кажется пугающе актуальным, и все же ни одна из всех «сторон» публичного дискурса, какие только можно вообразить, не сумела бы использовать его в идеологических целях. Освобождающие акты превращения и просто комические экстравагантности отделены здесь друг от друга лишь узкой гранью: «Западный человек нашего нового времени будет красным зеленым голубым черным евреем-христианином-мусульманином», — говорит некая Джули, ставшая Джулиэном; но она так считает всерьез, то бишь в идеологическом смысле, почему ее слова и не стоит воспринимать серьезно.
А что, безусловно, должно восприниматься всерьез (как грусть, таящаяся в ядре каждой шутки) и что действительно, подобно сновидениям, выражает правду — так это те тайные связи, которые, по Юрьеву, существуют между географическими топосами. Например, на некоей аллее во Франкфурте — «По одну сторону шестиквартирные коробочки…» — с другой стороны, с обрыва, может вдруг стать различимым ночное море: «…верхняя половина Германии отломилась и куда-то уплыла; подошло холодное, черностеклянное море, стоит там внизу, за деревьями, — молча покачиваясь, редко поблёскивая, дыша сырой известью…» («Обстоятельства мест»).
В «Неизвестных письмах» — для их авторов и получателей — смерть иногда предстает как едва ли заслуживающая внимания цезура: может, среди прочего и потому, что «безвременная тьма», о которой Юрьев рассказывает в одной, как раз заслуживающей особого внимания, главе «Нового Голема», «О расхождениях межвременной щели», — потому что эта глубинная тьма, грозящая разрушить поэтическую речь со всеми ее играми, им и без того хорошо известна.
Только теперь, когда я слишком поспешно перечитываю его книги, мне становится ясно, как тщательно (и вместе с тем словно играючи) Юрьев производил разведку в регионах, располагающихся между жизнью и смертью, где Винета и Петербург — один и тот же город; в регионах, которые представляют собой подлинное место литературы, поэзии — и всех тех людей, для которых литература и поэзия суть жизненная необходимость. Это не какое-нибудь гламурное место, но убогая, однако неистребимая коммунальная кухня, которая располагается одновременно во многих городах, или — пристанище на чердаке либо в подвале, откуда через маленькие щели в полу можно проникнуть в нежданные подземные проходы, ведущие в другие пространства и времена. И еще, как знает любой читатель Юрьева, повсюду, где живут евреи и где они похоронены, под землей имеются кротовьи проходы, пещеры, «матово-блистающие» подземные реки, которые ведут к Иерусалиму.
Универсальное транспортное судно типа «Улисс» «Дважды Герой Советского Союза П. С. Атенов» скользит, с Русским грузом на борту, по морю:
«— Ну так что, Вениамин Яковлевич, курс — Любек? — спросил капитан по трансляции.
— Любек, Абрам Яковлевич. И далее — как договаривались — везде!»
Пер. с нем. Татьяны Баскаковой
[1] Имеется в виду, что Олег Юрьев сам создал немецкоязычный вариант книги «Неизвестные письма». — Здесь и далее примеч. перев.
[2] «Вообразите — чудо свер…» (нем.). В русской версии романа эта фраза тоже написана по-немецки.