Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2018
Илья Виницкий (Принстонский университет; профессор кафедры славянских языков и культур; доктор филологических наук)
Ilya Vinitsky (Princeton University; professor, Department of Slavic Languages and Literatures; PhD)
vinitsky@princeton.edu
Ключевые слова: Пушкин, остроумие, шутка о распятии, импровизация и традиция, сборники острот, Фрейд
Key words: Pushkin, wit, Crucifixion joke, improvisation and tradition, collection of jokes, Freud
УДК/UDC: 821.161.1
Аннотация: Цель заметки заключается в том, чтобы привлечь внимание читателя к проблеме пушкинского остроумия, чаще всего воспринимаемого как некая данность, а не предмет историко-литературной рефлексии. Установление литературной родословной известной пушкинской шутки о Христе и двух разбойниках показывает, что на самом деле эта острота представляет собой не импровизированную оригинальную шутку, а культурную цитату, остроумно приноровленную поэтом к конкретным лицам и случаю. Примечательно, что та же самая шутка, восходящая к общему с Пушкиным культурному источнику, используется Фрейдом в классической книге «Остроумие и его отношение к бессознательному» («Der Witz und seine Beziehung zum Unbewußten», 1905) как пример идеальной концептуальной остроты.
Abstract: The goal of this article is to draw attention to the problem of Pushkin’s wit, most often perceived as a given of sorts, and not a subject for historical and literary reflection. The determination of the literary genealogy of Pushkin’s famous joke about Jesus and two thieves shows that in fact, this witticism is not an improvised and original joke, but a cultural quotation, wittily reworked by the poet for concrete people and a specific situation. It is worth noting that the very same joke, tracing its lineage back to the same cultural source as Pushkin, is used by Sigmund Freud in his classic book Wit and Its Relation to the Unconscious (“Der Witz und seine Beziehung zum Unbewußten”, 1905) as an example of an ideal conceptual witticism.
Многие из его шуток, эпиграмм до сих пор не утратили своей свежести и искрящейся веселости. Если мы с некоторой почтительностью, граничащей с благоговением, собираем такие реликвии знаменитостей, как шарики, скатанные из хлеба Гоголем, или окурки папирос Рубинштейна, с тем большим уважением мы должны относиться к этим, хотя и брызгам пера, но пера гениального.
Эгль. Шутки и остроты А.С. Пушкина [Эгль 1899: 3]
«Что скажешь, брат Пушкин?» — спросил Петрушевский.
«Стоп машина», — сказал Пушкин.
Д.И. Хармс. Собрание сочинений [Хармс 2000: 334]
Пушкинские шутки давно превратились в объект эстетического любования и собирания — от выпущенной к столетнему юбилею поэта небольшой брошюры «Шутки и остроты А.С. Пушкина» до недавней публикации Алины Бодровой в «Арзамасе» «Топ-10 шуток Пушкина». Цель нашей заметки заключается в том, чтобы привлечь внимание читателя к проблеме пушкинского «искрометного юмора», чаще всего воспринимаего как некая данность, а не предмет историко-литературной рефлексии. Были ли знаменитые пушкинские шутки в самом деле спонтанными импровизациями? Как соотносились они с письменной традицией сборников bon mots и анекдотов, приписываемых знаменитым острословам? Как, кем и зачем создавался миф об остроумии Пушкина? В чем заключаются эстетические и психологические особенности его острот в контексте русской культуры остроумия первой трети XIX века? Эти вопросы, требуют долгих и кропотливых исследований с опорой на уже имеющиеся научные работы [Козман 1937; Благой 1972; Nabokov 1990a; Гиллельсон 1974; Лотман 1980; Вольперт 1998; Вацуро 2000; Добрицын 2008; Проскурин 2017 и многие другие]. Предлагаемая полемическая заметка — лишь скромная лепта в исследование этой богатой и, как представляется, важной и веселой темы.
1
Олег Проскурин в остроумной статье «Христос между двумя разбойниками: Историческая судьба одной остроты» [Проскурин 2017: 745—753] реконструирует генеалогию растиражированной современным плодовитым популяризатором В.Н. Балязиным «опасной» шутки морского министра А.С. Меншикова о графе А.Х. Бенкендорфе и графе А.А. Аракчееве:
Зная стойкое расположение к себе императора, [Меншиков] никого не боялся и даже повесил у себя в кабинете Распятие, а по обе стороны поместил портреты Аракчеева и Бенкендорфа. Когда заходившие к Меншикову друзья спрашивали: «Что все это значит?» — он, смеясь, отвечал: «Христос, распятый между двумя разбойниками» [Там же: 745].
Исследователь отмечает в приведенном анекдоте исторические несообразности и указывает на то, что он является искаженным пересказом другого анекдота, помещенного молодым Н.А. Добролюбовым и его друзьями в рукописной студенческой газете «Слухи» в 1855 году (в варианте Добролюбова под разбойниками подразумеваются крайне непопулярные в конце царствования Николая I главноуправляющий путями сообщений и публичными зданиями граф П.А. Клейнмихель и военный министр кн. А.И. Чернышев). Но и этот исторически гораздо более достоверный анекдот вызывает у исследователя справедливые сомнения:
Публичное оскорбление Чернышева означало бы вместе с тем и оскорбление Николая Павловича. Да и Клейнмихель, возведенный в 1839 году за особые заслуги в графское достоинство, пользовался неизменным благоволением и расположением государя [Там же: 747].
По мнению Проскурина, анекдот о Меншикове на самом деле является переработкой анекдота об остроумии другого Александра Сергеевича — Пушкина. Речь идет об известной шутке Пушкина на торжественном обеде у Смирдина 19 февраля 1832 года, приведенной в воспоминаниях Н.Н. Терпигорева, напечатанных в «Русской старине» в 1870 году:
Пушкин был необыкновенно оживлен и щедро сыпал остротами, из которых одну, в особенности, я удержал в памяти. [Один из тогдашних цензоров В.Н.] Семенов за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин vis-à-vis с ним; к концу обеда Пушкин, обратясь к Семенову, сказал довольно громко: Ты, Семенов, сегодня точно Христос на Голгофе… Греч зааплодировал, а мы все расхохотались — один Булгарин сморщился и промолчал… ([Там же], см. также: [Эгль 1899: 23]).
Этот анекдот, замечает Проскурин, приобрел особую популярность благодаря «красочным» воспоминаниям известного враля В.П. Бурнашева: здесь его рассказывает на литературном вечере 1834 года сам Н.И. Греч. Проскурин убедительно доказывает, что Бурнашев «беззастенчиво использовал» рассказ Терпигорева о пушкинской остроте, который исследователь склонен считать достоверным биографически и по содержанию [Там же: 750].
Наконец, Проскурин приходит к выводу о том, что Добролюбов — или, точнее, анонимные «преобразители и разносчики “слухов”», снабдившие его соответствующим анекдотом, — приписали известному острослову Меншикову остроту Пушкина, «оторвав ее от одного контекста и приноровив к другому». Такая трансформация «мотивного костяка» пушкинского анекдота («некий остроумец уподобляет знаменитых, но скверных людей разбойникам, распятых с Христом на Голгофе» [Там же: 751]) оказывается возможной благодаря «законам исторического функционирования фольклоризованного текста» (Проскурин ссылается здесь на наблюдения А.Д. и Е.А. Шмелевых об эволюции современного — нелитературного — анекдота).
2
Между тем острота Пушкина, «породившая», по мнению исследователя, шутку Меншикова, не является экспромтом и вообще Пушкину не принадлежит. Эта бродячая шутка встречается в сборниках анекдотов, начиная с эпохи Возрождения (например: Richard Verstegen. Den Wet-Steen des Verstants. Antwerp., 1620, см.: [Verberckmoes 1999: 145]), в различных вариантах (о мельниках, адвокатах, нотариусах, священниках, бизнесменах, хозяевах гостиниц и т.п.). В классификации анекдотов Эрнеста Боумана она представлена под номером X313 [Baughman 1966: 400]. Приведем лишь один из многочисленных примеров ее бытования, взятый из французской дореволюционной коллекции анекдотов:
Умирающий просил членов своей семьи привести двух местных мельников и поставить их по обе стороны его постели. «Вот теперь я могу уйти с миром, — объяснил он. — Подобно Христу, я умираю между двумя разбойниками» [Kaplan 2006: 214].
В XVIII — первой трети XIX века эта евангельская острота приобрела популярность благодаря частым публикациям «Духа Блаженного Франциска Сальского» Ж.-П. Камю, епископа де Балли (L’Esprit de St. François de Sales by Bishop de Bellay, 1639—1641):
Один испанский паломник, не слишком обремененный немногими деньгами, пришел на некий постоялый двор, где с ним плохо обошлись и запросили так много за ту малость, которую он получил, что он призвал небеса и землю в свидетели о причиненной ему несправедливости. Но он был вынужден безропотно подчиниться, поскольку был слабее.
В гневе покинул он гостиницу, как любой, кого обокрали. Этот постоялый двор стоял на перекрестке дорог, [и, увидев, что] напротив стоит другой постоялый двор, а между ними воздвигнут крест, он воспользовался этим, чтобы успокоить свой гнев, и воскликнул: «Воистину, это вторая Голгофа, где водрузили святый крест между двумя разбойниками», подразумевая хозяев двух гостиниц. Хозяин гостиницы напротив, в которой он не поселился, увидев его на пороге, дабы пощадить его расстроенные чувства, холодно спросил его, какую обиду он нанес ему, что тот величает его таким образом. Паломник, который умел не только держать в руках посох, резко ответил ему: «Замолчите, ни слова, брат мой, будьте столь добры; словно говоря ему: По сторонам Креста Господа нашего было два разбойника — один добрый, а другой злой, для меня Вы — добрый, поскольку не причинили мне зла, но как вы пожелаете, чтобы я назвал вашего компаньона, который ободрал меня как липку?» ([Camus 1821: 260], пер. c фр. М. Таймановой).
Отсюда ее заимствовали европейские собиратели знаменитых острот[1]. Возможно, Пушкин познакомился с этой остротой в одной из современных публикаций.
3
Забавно, что именно эта острота (то есть ее «мотивный костяк») была подвергнута детальному анализу Фрейдом в классической работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» («Der Witz und seine Beziehung zum Unbewußten», 1905). Приведем соответствующую цитату из его книги полностью:
В одном американском анекдоте говорится: «Двум не слишком щепетильным дельцам удалось благодаря ряду весьма рискованных предприятий сколотить большое состояние и после этого направить свои усилия на проникновение в высшее общество. Кроме всего прочего им показалось целесообразным заказать свои портреты самому известному и дорогому художнику города; появление его картин всегда воспринималось как событие. На большом рауте были впервые показаны эти картины. Хозяева дома подвели наиболее влиятельного критика к стене, на которой оба портрета были повешены рядом, в надежде выудить восторженную оценку. Тот долго рассматривал портреты, потом покачал головой, словно ему чего-то недоставало, и лишь спросил, указывая на свободное пространство между двумя портретами: «And where is the Saviour?» («А где же Спаситель?» Или: «Я не вижу тут образа Спасителя») [Фрейд 1995: 51].
Фрейд видит механизм этой образцовой остроты в косвенном описании того, что нельзя высказать прямо:
Вопрос: «Где Спаситель, где его образ?» — позволяет нам догадаться, что вид двух портретов напомнил критику такой же знакомый и ему и нам вид, на котором был, однако, изображен недостающий здесь элемент — образ Спасителя посредине двух других портретов. Существует один-единственный вариант: Христос, висящий между двумя разбойниками. На недостающее и обращает внимание острота, сходство же присуще отсутствующим в остроте портретам справа и слева от Спасителя. Оно может заключаться только в том, что и вывешенные в салоне портреты — это портреты преступников. Критик хотел и не мог сказать следующее: «Вы — два мерзавца»; или пространнее: «Какое мне дело до ваших портретов? Вы — два мерзавца, в этом я уверен». И в конце концов с помощью нескольких ассоциаций и умозаключений он высказал это способом, который мы называем намеком.
Мы тут же вспоминаем, что уже встречали намек. <…> В американском анекдоте перед нами намек, свободный от двусмысленности, и его особенностью мы признаем замещение посредством чего-то, находящегося в логической связи… [Там же].
Эту остроту Фрейд относит к разряду концептуальных шуток, рассчитанных на узнавание слушателем намека. Целью такой остроты является нанесение оскорбления противнику «вместо требуемого заключения», причем те лица, к которым относится оскорбление, занимают высокое положение, что придает шутке рискованный характер[2]. В целом такие тенденциозные остроты представляют собой форму психологической разрядки-удовлетворения, быстрого и неожиданного высвобождения желаний от гнета общественных условий и рационального контроля (победа суперэго над эго) [Там же: 71]. Заметим, что «соль пушкинской шутки» в интерпретации Проскурина полностью соответствует фрейдовской трактовке: «…дополнительный блеск остроте Пушкина придает “фигура умолчания” (уподобляя Семенова Христу, он не называет собратьев-журналистов разбойниками; напрашивающуюся подстановку должна совершить аудитория)» [Проскурин 2017: 751]. Вполне можно назвать эту шутку самой фрейдовской остротой Пушкина.
* * *
Итак, надо признать, что анекдот об остроумии смелого министра Меншикова, записанный Добролюбовым, вовсе не обязательно (а скорее всего, вообще не) восходит к пушкинской остроте[3]. Обе шутки — модификации известной прототипической остроты, лишь примененные легендарными остроумцами к конкретным ситуациям и персонажам (в этом конкретно-историческом применении они, как показал Проскурин, неожиданны, смелы и злободневны[4]). Иначе говоря, перед нами не импровизированные, оригинальные шутки, а своего рода культурные цитаты, остроумно приноровленные к разным случаям и лицам.
В свою очередь, представляется весьма правдоподобным влияние именно этой «кощунственной» пушкинской остроты на такого блестящего знатока творчества поэта и ценителя его «высокого литературного фиглярства» [Nabokov 1990а: 310], как Владимир Набоков. На вопрос швейцарского интервьюера о том, что он думает о словах Джорджа Стайнера, назвавшего его вместе с Беккетом и Борхесом тремя «фигурами вероятной гениальности в современной литературе» («the three figures of probable genius in contemporary fiction»), Набоков надменно (и творчески) пошутил:
That playwright and that essayist are regarded nowadays with such religious fervor that in the triptych you mention, I would feel like a robber between two Christs. Quite a cheerful robber, though [Nabokov 1990b: 184][5].
Если эта «концептуальная шутка» действительно связана с пушкинской остротой, безусловно, известной Набокову, то ее скрытый смысл заключается в том, что писатель подчеркивает здесь свое родство с другим — русским — гениальным «cheerful robber», а не с литературными идолами своих современников. Думается, что Пушкину такая адаптация его рискованной остроты понравилась бы.
К сожалению, нам пока не удалось найти непосредственный литературный источник самой пушкинской шутки, но в принципе это не так уж и важно: в любом случае поэт ее не придумал, а творчески использовал, лишний раз подтвердив свою способность ко всемирной отзывчивости и ситуативной находчивости, равно как и месмерическую притягательность для будущих авторов своего легкого, искрометного, артистического и глубоко укорененного в западноевропейской литературной традиции остроумия.
Библиография / References
[Благой 1972] — Благой Д. Смех Пушкина // Благой Д. От Кантемира до наших дней: В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1972.
(Blagoy D. Smekh Pushkina // Blagoy D. Ot Kantemira do nashikh dney: In 2 vols. Vol. 1. Moscow, 1972.)
[Вацуро 2000] — Вацуро В. Пушкинская шутка: Из комментариев к стихотворениям Пушкина // Вацуро В. Записки комментатора. СПб.: Академический проект, 2000. С. 147—149.
(Vatsuro V. Pushkinskaia shutka: Iz kommentariyev k stikhotvoreniyam Pushkina // Vastsuro V. Zapiski kommentatora, Saint Petersburg, 2000.)
[Вольперт 1998] — Вольперт Л. Пушкин в роли Пушкина. Творческая игра по мотивам французской литературы. Пушкин и Стендаль. М.: Языки русской культуры, 1998.
(Vol’pert L. Pushkin v roli Pushkina. Tvorcheskaya igra po motivam frantsuzskoy literatury. Pushkin i Stendal. Moscow, 1998.)
[Гиллельсон 1974] — Гиллельсон М. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л.: Наука, 1974.
(Gillel’son M.I. Molodoy Pushkin i arzamasskoe bratstvo. Leningrad, 1994.)
[Добрицын 2008] — Добрицын А. Вечный жанр: западноевропейские истоки русской эпиграммы ХVIII — начала ХIX века. Bern: Peter Lang, 2008.
(Dobritsyn A. Vechnyy zhanr: zapadnoyevropeyskiye istoki russkoy epigrammy XVIII — nachala XIX veka. Bern, 2008.)
[Добролюбов 1950] — Добролюбов Н. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1950.
(Dobrolyubov N. Sobraniye sochineniy: In 3 vols. Vol. 1. Moscow, 1950.)
[Козман 1937] — Козман М. Шутки и остроты А.С. Пушкина: полное собрание анекдотов, острот, шуток, экспромтов и эпиграмм. М.: Советский писатель, 1937.
(Kozman M. Shutki i ostroty A.S. Pushkina: polnoe sobraniye anekdotov, ostrot, shutok, ekspromtov i epigram. Moscow, 1937.)
[Лотман 1980] — Лотман Ю. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: комментарий. Л.: Просвещение, 1980.
(Lotman Yu. Roman A.S. Pushkina «Yevgeniy Onegin»: kommentariy. Leningrad, 1980.)
[Проскурин 2016] — Проскурин О. Христос между двумя разбойниками: Историческая судьба одной остроты // Острова любви БорФеда: Сборник к 90-летию Бориса Федоровича Егорова. Санкт-Петербург: Росток, 2016.
(Proskurin O. Khristos mezhdu dvumya razboynikami: Istoricheskaya sud’ba odnoy ostroty // Ostrova lyubvi BorFeda: Sbornik k 90-letiyu Borisa Fyodorovicha Yegorova. Saint Petersburg, 2016.)
[Проскурин 2017] — Проскурин О. Чужие остроты. (Из заметок о культуре острословия в эпоху Пушкина и Гоголя). Беззубая собака // Замечательное десятилетие. Ко дню рождения Андрея Немзера. T. 1. М.: Ридеро, 2017.
(Proskurin O. Chuzhiye ostroty. (Iz zametok o kul’ture ostrosloviya v epokhu Pushkina i Gogolya). Bezzubaya sobaka // Zamechatel’noye desyatiletiye. Ko dnyu rozhdeniya Andreya Nemzera. Vol. 1. Moscow, 2017.)
[Фрейд 1995] — Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному // Фрейд З. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995.
(Freud S. Der Witz und seine Beziehung zum Unbewußten // Freud S. Khudozhnik i fantazirovaniye. Moscow, 1995. — In Russ.)
[Хармс 2000] — Хармс Д. Собрание сочинений. Т. 2. СПб.: Азбука, 2000.
(Kharms D. Sobraniye sochineniy. Vol. 2. Saint Petersburg, 2000.)
[Эгль 1899] — Эгль. Шутки и остроты А.С. Пушкина. СПб.: Типография Рудометова, 1899.
(Egl’. Shutki i ostroty A.S. Pushkina. Saint Petersburg, 1899.)
[Baughman 1966] — Baughman E.W. Type and Motif-Index of the Folktales of England and North America. The Hague: Mouton & Co., 1966.
[Camus 1821] — Camus J.-P. Esprit de Saint François de Sales, év’eque et prince de Genève. Paris: Blaise, 1821.
[Hood 1880] — Hood E.P. The World of Anecdote, Moral and Religious: A Collection of Illustrations and Incidents of Christian Life, Preachers and Preaching, Noble Women, etc., etc. Philadelphia: J. B. Lippincott & Co, 1880.
[Kaplan 2006] — Kaplan S.L. Good Bread Is Back: A Contemporary History of French Bread, the Way It Is Made, and the People Who Make It. Durham, N.H.: Duke University Press, 2006.
[LeBor, Boyes 2000] — LeBor A., Boyes R. Surviving Hitler: Choices, Corruption and Compromise in the Third Reich. London: Simon & Schuster, 2000.
[Leigh… 1834] — Leigh Hunt’s London Journal. 1834. Vol. 41.
[Nabokov 1990а] — Nabokov V. Eugene Onegin: A Novel in Verse. Vol. 2. Commentary and Index. Princeton: Princeton University Press, 1990.
[Nabokov 1990b] — Nabokov V. Strong Opinions, New York: Vintage Books, 1990.
[The Examiner 1819] — The Examiner. 1819. February 21. № 382.
[The London… 1828] — The London and Paris Observer: Or Chronicle of Literature, Science. 1828. Vol. 4.
[Verberckmoes 1999] — Verberckmoes J. Laughter, Jestbooks and Society in the Spanish Netherlands. (Early Modern History: Society and Culture). New York: St. Martin’s, 1999.
[1] См., например, списки шуток в: [The London… 1828: 787; Leigh… 1834: 35; Hood 1880: 258]. Аналогия активно использовалась также в политическом контексте: сравнение парламентских фракций вигов и тори как «двух разбойников, между которыми распята Конституция» [The Examiner 1819: 121].
[2] Действительно, эта острота относится к числу опасных политических шуток. В июле 1944 года Народный суд Третьего рейха приговорил католического священника и критика режима Иосифа Мюллера к повешению за шутку, подрывающую веру нации в своих лидеров: умирающий солдат желает увидеть перед кончиной тех, за которых он отдал свою жизнь; медсестры ставят фотографию Гитлера с одной стороны от него и фотографию Геринга с другой; «…теперь, — говорит солдат, — я могу умереть, как Христос между двумя разбойниками» [LeBor, Boyes 2000: 35]. В других вариантах солдат просит принести фотографии Гитлера и Геббельса.
[3] Надо сказать, что сам Добролюбов относился к остроумию Пушкина весьма скептически, рассматривая последнее как дань времени и кругу, в котором рос и формировался поэт: «Все это способствовало тому, чтобы развить в восприимчивой натуре Пушкина веселость, любезность, остроумие и вместе с тем сообщить ему то беспечное легкомыслие, ту небрежную поверхностность, которая старается обходить серьезные теоретические вопросы жизни» [Добролюбов 1950: 99].
[4] В другой заметке О.А. Проскурин рассматривает схожий случай «свободного и творческого использования “чужого слова” для нужд литературной борьбы» [Проскурин 2016: 272].
[5] «Тот драматург и тот эссеист почитаются сейчас с таким религиозным рвением, что в триптихе, о котором вы говорите, я бы чувствовал себя разбойником между двумя Христами. Впрочем, довольно веселым разбойником». Интервью швейцарскому радио от 8 сентября 1971 года. Благодарю А.А. Долинина за любезное указание на эту набоковскую остроту.