Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2018
Русские литературоведы XX века: биобиблиографич. словарь. Т. I: А—Л / Сост. А.А. Холиков; под общей редакцией О.А. Клинга и А.А. Холикова.
М.; СПб.: Нестор-История, 2017. — 532 с. — 1000 экз.
Выход первого тома словаря русских литературоведов XX века, безусловно, является важным событием. Это первый систематический свод биобиблиографических данных о целой отрасли филологической науки. Издание имеет все шансы стать востребованным справочником, упрощающим навигацию в огромном массиве исследований литературы, созданных в последние годы существования Российской империи, в СССР и в новой России. Кроме того, оно поможет систематизировать сведения о биографиях, жизненных и академических траекториях крупнейших отечественных литературоведов.
Каждая словарная статья содержит краткую биографию, синопсис основных трудов, сведения о научных школах, к которым примыкал или которые основал ученый. Затем следует библиографическая часть, состоящая из нескольких рубрик: издания трудов ученого, библиографического списка его работ, адрес архива, если он сохранился, и наконец, список работ об ученом, если он удостоился таковых.
Например, из статьи Г.В. Зыковой и Е.Н. Пенской о замечательном историке литературы, исследователе творчества А.Н. Островского, М.Ю. Лермонтова, А.А. Григорьева и др. А.И. Журавлевой можно узнать не только об учебных заведениях, которые она закончила и в которых работала преподавателем, о защищенных ею диссертациях, но и об основных темах Журавлевой: «Ее профессиональный интерес особо был сосредоточен на двух темах: обретение героем лит-ры этого времени (XIX в. — А.Ф.) независимого личностного взгляда (“«Герой времени» в русской литературе XIX в.”, 1975) и формы худож. изображения писателями простого народа (“Проблема народа и художественные искания русской литературы 1850—1860-х гг.”, 1993)» (с. 328). То есть лаконичная справка не только прочерчивает контур академической карьеры Журавлевой, но и предлагает некоторые обобщения, позволяющие составить портрет ученого. В то же время, на наш взгляд, некоторые опущенные стороны жизни Журавлевой заслуживают хотя бы беглого упоминания в статье. Например, ее роль как наставника и научного руководителя целой плеяды замечательных гуманитариев или супруги поэта В.Н. Некрасова (скажем, Журавлева неоднократно упоминается в его стихах). Возможно, такие указание противоречат принятому формату статей.
Некоторые статьи в справочнике предлагают слишком скупой набор биографических сведений и с этой точки зрения становятся почти бесполезны, что, конечно, не отменяет полезности прилагаемых библиографических списков. Другие статьи (ср. хорошую статью С.Н. Кайдаш-Лакшиной о В.Я. Лакшине), напротив, грешат излишним цитированием героя, не всегда выглядящим уместным в энциклопедическом, по определению кратком, издании. Это, пожалуй, упрек редакторам, хотя понятно, что унифицировать такой массив текстов сложно, да это и не является главной задачей.
Структурно «Словарь» ориентируется на словарь «Русские писатели. 1800—1917». Эта модель, однако, порождает ряд проблем этического и социологического порядка. Не со всеми из них составители справились одинаково убедительно. Главная проблема кроется как раз в разнице между литературным и академическим полями, которые выглядят гомогенными разве что только на первый, поверхностный взгляд. Академическое поле иначе структурировано, в его границах в человеке ценятся другие качества и в целом действует другая этика — этика коллективного «делания».
Как справедливо пишет О.А. Клинг в открывающей том заметке «Русское литературоведение XX века: история в лицах», советское литературоведение представляло собой «сложную конструкцию» с четко прочерченными и зачастую почти непроницаемыми социальными уровнями. Господствующий уровень — официоз, истеблишмент академических организаций СССР. «Следующий уровень — самовоспроизводящееся массовое советское литературоведение, которое тиражировало идеи социалистических псевдотитанов науки о слове. Еще один уровень — своего рода мансарда — состоит из ученых, которые, занимая скромные (а порой и высокие) должности в научных институтах, вузах, остались верны кодексу исследовательской этики. Другой уровень — ближе к пристройке к большому дому — литературоведы, существовавшие вне официальных структур. На жизнь зарабатывали внутренними рецензиями, редактурой, критикой и т.п., но именно они двигали науку о слове вперед. Ближе к подвалу или в подвале — диссидентское литературоведение, печатавшееся в сам- и тамиздате» (с. 7).
Метафора общего дома, к сожалению, несколько упрощает реальную картину. Скажем, к «официозу» не обязательно принадлежали «псевдотитаны», да и сами «псевдотитаны» на высоких академических позициях зачастую могли использовать свое положение в благих целях, прикрывая свои институции и подчиненных от прямого давления идеологической системы. Принадлежность к «оставшимся верными» могла вытекать не только из ученых талантов, стремления к чистой науке, но и из политического самоопределения, не имеющего прямого отношения к науке. И даже с учетом необходимых поправок приходится констатировать, что стратифицированность советской науки отразилась в самих словарных статьях довольно слабо. Разумеется, это связано с заведомой инвективностью отнесения того или иного ученого к уровню «официоза». Понятно, что как минимум очень значительная часть статей создавалась учениками или соратниками ученых (кстати, хорошо ли это, следует задуматься). Кто же отнесет своего учителя или друга к официозу или назовет псевдотитаном?
И все же в таком социологическом ракурсе русская наука о литературе действительно отдаленно напоминает саму литературу с ее уровнями и нишами. Но дальше аналогии заканчиваются.
В литературе и науке работают принципиально разные механизмы канонизации. Словарь не просто фиксирует канон, он его формирует. В принципе, понятно, почему статья о Достоевском в «Русских писателях» должна быть больше статьи о Слепцове. Есть масса институций, проделавших работу ранжирования еще до того, как кто-то берется за составление энциклопедического словаря, — издатели, критики, школа в широком смысле слова, общественное мнение. Академическая среда на такие источники статусов опираться не может и явно сопротивляется простому иерархизированию. Например, разве можно просто и прямо ответить на вопрос, кто полезнее, «узкие специалисты», разрабатывающие важные частные сюжеты, или ученые, работающие над широким спектром тем, способные к широким обобщениям? В какой степени иерархия «узких специалистов» зависит от того, чем именно они занимаются? Равно ли «почетно» заниматься Толстым и, скажем, Решетниковым? Понятно, что в действительности объем словарной статьи определяется массой факторов, но на выходе эффект соответствия объема статьи значимости объекта описания в энциклопедии неизбежен. К чести составителей словаря, они эту проблему решили, по нашему мнению, весьма изящно: большие статьи посвящены действительно общепризнанным лидерам науки, тогда как о «рядовых тружениках» авторы и редакторы стремились давать как можно более сжатую справку. В таких случаях объем статьи в значительной степени определяется объемом библиографического списка.
С «рядовыми тружениками», впрочем, возникает другая проблема. В литературе и науке действуют, если так можно выразиться, различные авторские этики. В то время как первая поощряет в первую очередь индивидуальные усилия, культивирует личную гениальность, обособленность, вторая существует во многом на базе этики общего коллективного усилия. И дело не только в том, что крупные научные проекты могут быть осуществлены только научными коллективами [1], но и в том, что сама наука мыслится в первую очередь как «общее дело», не как соревновательная площадка, но как коллективное усилие по извлечению и защите истины. Этого противоречия, на наш взгляд, составителям решить не удалось. Кому и какая роль принадлежит в создании, скажем, Полного собрания сочинений Достоевского или свода «Пушкин в прижизненной критике»? Тогда как отечественная наука может гордиться едва ли не в первую очередь качественными коллективными достижениями, словарь представляет ее в виде собрания замечательных авторов.
Разумеется, в самом списке ученых, попавших в словарь, есть недочеты. Часть этих недочетов объясняется объективными сложностями: в отличие от составителей словаря «Русские писатели» команда «Русских литературоведов» практически не отделена от описываемого хронологического периода. Многие из тех, кто составил славу русской науки XX века, продолжают свою деятельность и сегодня, а значит, статьи об этих ученых были бы заведомо неполны. Редакция решила эту проблему, проведя искусственную границу так: «В словник включены преимущественно те, чья литературоведческая деятельность прочно ассоциируется с XX веком, хотя могла начаться в последней четверти XIX столетия, и завершилась до 2010 года (за редкими исключениями). Таким образом, последовательно соблюден “этический императив” предлагаемого издания — “о здравствующих — ни слова!”» (с. 9). Между заведомой неполнотой некоторых статей и заведомой неполнотой словаря, составители выбрали второе. Спорное решение. На наш взгляд, в некоторых случаях можно было сделать исключения хотя бы для тех здравствующих ученых, которые признаны сообществом. Как следует из «Теоретико-методологических замечаний», планируется третий, дополнительный том словаря, куда будут включены статьи об ученых, не вошедших в первые два тома. Надеемся, что в нем найдется место хотя бы для тех выдающихся ученых, которые ушли из жизни в недавнее время (после 2010 г.) — А.А. Зализняку, В.М. Живову, С.Г. Бочарову и др.
Часто востребованными в повседневной исследовательской работе бывают труды ученых, которые не были литературоведами по преимуществу. Однако если в словарь попали, скажем, А.А. Ахматова и В.И. Ленин, почему бы не найти в нем место для замечательного историка книги и издательского дела, автора многократно дополненного и переизданного «Книжного Петербурга» И.Е. Баренбаума (1921—2006)?
Огорчает отсутствие статьи о выдающемся историке русского театра и драматургии (а также филологе-классике, исследователе творчества Островского) Б.В. Варнеке (1874—1944). Варнеке написал важнейшую «Историю русского театра» (1908—1910, 2-е, доп. изд. 1914), в которой нашлось место монографическим главам о творчестве А.А. Шаховского, А.С. Грибоедова, Н.А. Полевого, Н.В. Кукольника, Н.В. Гоголя, Островского и других выдающихся русских драматургов. Не утратили значения и его «Заметки об Островском» (1912), в которых кроме прочего говорится о связи театра Островского с мелодраматической традицией, монографически разбираются пьесы «Пучина» и «Без вины виноватые». Нельзя игнорировать и труды Варнеке по истории античной драмы.
Заслуживает места в словаре и другой театровед, автор уникальной в своем роде и не утратившей до сих пор своего значения монографии «Драматическая цензура двух эпох. 1825—1881» Н.В. Дризен (1868—1935). Явно необходима статья о выдающемся историке журналистики и императорской цензуры, редакторе собраний сочинений Н.А. Добролюбова и А.И. Герцена М.К. Лемке (1872—1923). «Николаевские жандармы и литература» Лемке (1908), например, одна из самых цитируемых книг у историков литературы соответствующего периода.
Насколько можно понять, эти пропуски не объясняются чрезмерно строгими представлениями составителей о границах литературоведения. Словарь предлагает понимать термин «литературовед» широко, включая в число таковых Ленина, Есенина и проч. Здесь проявляется еще одна специфическая проблема описания определенного сектора академического поля. Границы этого сектора являются принципиально проницаемыми (где заканчивается литературоведение и начинается история общественной мысли, журналистики, театра? как быть с учеными, которые «больше» литературоведения, и что делать с нелитературоведческой частью их работы?). Надеемся, что «дыры» в словнике являются производной от законного желания выдать готовый продукт уже сейчас, не дожидаясь заполнения всех лакун, а статьи о названных выше исследователях появятся в третьем, дополнительном томе словаря. Такую стратегию в современных академических условиях следует, видимо, признать компромиссной.
Некоторые пропуски, однако, сейчас выглядят курьезно. Так, во вступительной заметке Клинга в качестве представителя чаемого синтетического литературоведения назван В.Я. Брюсов (с. 7), статьи о котором в словаре нет. В теоретической преамбуле, написанной А.А. Холиковым, Ермилов назван в числе тех «интересных» исследователей, работа над биографией которых ставит перед биографом сложную этическую проблему — как быть с их нередко сомнительной репутацией, репутацией доносчиков, участников советских общественных кампаний и т.д. (с. 11). Проблема и в самом деле сложная, однако статьи о Ермилове в словаре опять-таки нет.
В целом словарь представляется нам полезным и перспективным начинанием, в ряде случаев предлагает точные и быстро извлекаемые (словарь, разумеется, сопровожден именным указателем) справки и заставляет задуматься о границах, структуре и этике академического поля, возможных принципах его описания. При условии, что в третьем томе появятся статьи о всех значимых литературоведах, не вошедших в первые два тома, издание имеет все шансы стать отправной точкой в построении полноценной истории русского литературоведения.
[1] Не будет преувеличением сказать, что одним из выдающихся достижений советской науки о литературе стало создание серии образцовых полных собраний сочинений писателей. Такие собрания являются продуктом командной работы и в принципе не могут быть подготовлены одним человеком.