Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2018
Рональд Вроон (Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе; профессор и заведующий кафедрой славянских, восточноевропейских и евразийских исследований; PhD)
Ronald Vroon (University of California — Los Angeles; professor and chair, Department of Slavic, East European and Eurasian Languages and Cultures; PhD)
vroon@humnet.ucla.edu
Игорь Пильщиков (МГУ; ведущий научный сотрудник Института мировой культуры; Таллиннский университет; старший научный сотрудник Института гуманитарных наук; Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, профессор кафедры славянских, восточноевропейских и евразийских исследований; доктор филологических наук)
Igor Pilshchikov (MSU; leading researcher, Institute of World Culture; Tallinn University; senior researcher, School of Humanities; University of California — Los Angeles; professor, Department of Slavic, East European and Eurasian Languages and Cultures; Dr.habil.)
pilshch@mail.ru
Ключевые слова: Вячеслав Всеволодович Иванов, семиотика, филология, стиховедение, гуманитарные науки
Key words: Vyacheslav Vsevolodovich Ivanov, semiotics, philology, verse theory, the humanities
УДК/UDC: 93/94+130.2+80
Аннотация: Этот мемориальный блок посвящен памяти академика Вячеслава Всеволодовича Иванова — семиотика, лингвиста, литературоведа, антрополога, культуролога и переводчика, широкого специалиста в области гуманитарных наук, одного из основателей Тартуско-московской семиотической школы и Московской школы лингвистической компаративистики. В него входят: статья Рональда Вроона и Игоря Пильщикова о научной деятельности Иванова и о значимости его для российской и мировой науки; отклики об Иванове от Ирины Белобровцевой, Пеэтера Торопа, Б.Ф. Егорова и Владимира Плунгяна; публикация неопубликованной статьи Иванова «Семиотические модели в экономической этнологии» <1971—1972> с предисловием и комментариями Михаила Трунина; а также подготовленная Игорем Пильщиковым избранная библиография работ Иванова за 2007—2017 годы.
Abstract: This memorial section is dedicated to the memory of the academic Vyacheslav Vsevolodovich Ivanov, who was a semiotician, linguist, literary scholar, anthropologist, expert on culture, translator, far-ranging specialist in the field of the humanities, and one of the founders of the Tartu — Moscow semiotic school and Moscow school of comparative linguistics. It includes an article by Ronald Vroon and Igor Pilshchikov on Ivanov’s scholarship and significance to research in Russia and worldwide; responses to Ivanov from Irina Belobrovtseva, Peeter Torop, Boris Egorov, and Vladimir Plungian; the first publication of Ivanov’s article “Semiotic Models in Economic Ethnology” (1971—1972) with a preface and commentary by Mikhail Trunin; and a selected bibliography of Ivanov’s writings from the years 2007—2017, prepared by Igor Pilshchikov.
1986 год, Тарту.
Фото Сергея Черенкова
Вячеслав Всеволодович Ивáнов (1929—2017) был одним из самых знаменитых российских филологов XX и начала XXI столетия. Из лингвистических дисциплин, в которые он внес вклад, следует в первую очередь назвать индоевропеистику, хеттологию, балтославянские исследования, математическую лингвистику, машинный перевод и лингвистическую экологию, из дисциплин литературоведческого цикла — поэтику, стиховедение, сравнительное литературоведение, историю русской литературы и филологической мысли, из смежных дисциплин — культурную антропологию и семиотику культуры, из междисциплинарных областей — теорию и практику поэтического перевода. Взгляды и достижения Иванова-лингвиста подробно освещены в статье С.А. Крылова [Крылов 2007]; мы же хотим рассказать о литературных и литературоведческих интересах Вяч.Вс. Иванова.
Иванов опубликовал более двух десятков книг и свыше двух тысяч статей. В автобиографии, озаглавленной «Автопортрет русского семиотика в молодые и зрелые годы», он с изрядной долей самоиронии рассказывал:
Наверное, во мне есть что-то от графомана: хотя список моих публикаций включает более тысячи номеров (если считать и энциклопедические статьи), пóлки в нашей квартире по-прежнему завалены неопубликованными рукописями и заметками <…>. Кроме того, у меня много записанных на магнитофон лекций, которые ждут своего часа, — когда-нибудь и они будут расшифрованы и напечатаны. Есть также начатые, но не завершенные проекты; кое-какие задумки еще не реализованы, но бóльшую часть того, что я планировал, я все-таки осуществил [Ivanov 1991: 41—42][1].
Этим словам уже больше четверти века. С тех пор библиография Вяч.Вс. Иванова почти удвоилась. Трудно сказать, сколько в ней позиций: полный список до сих пор не составлен[2]. Семь томов его «Избранных трудов по семиотике и истории культуры» [Иванов 1998—2010][3]напоминают многотомные «Selected Writings» Романа Якобсона[4].
Крупный ученый, он в то же время занимал важные административные посты: руководитель группы машинного перевода Института точной механики АН СССР (1959—1961), заведующий сектором структурной типологии Института славяноведения АН СССР (1963—1989), директор Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы (1989—1993), заведующий кафедрой теории и истории мировой культуры философского факультета МГУ (1989—1995), основатель и директор Института мировой культуры МГУ (1992—2017), основатель и директор Русской антропологической школы РГГУ (2003—2017), профессор кафедры славянских языков и литератур и программы индоевропеистики Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (с ноября 1991 года), где он после выхода на пенсию в 2015 году продолжил работу в звании заслуженного профессора-исследователя. Вяч.Вс. Иванов был избран действительным членом Российской академии наук и ряда других национальных академий и научных обществ, в том числе Американской академии искусств и наук, Британской академии, Хорватской академии наук и искусств, Латвийской академии наук, Американского лингвистического общества и Американского философского общества.
Иванов десятилетиями поддерживал контакты с коллегами — не только в России, США и Европе, но и в Японии, Бразилии и других странах. Обладая легендарной эрудицией и великолепной памятью, он был живым звеном, связывавшим нашу современность с литературным и научным миром второй половины XX века, человеком, которому довелось работать и общаться с величайшими филологами, поэтами и политиками своего времени. Их идеями, мнениями и суждениями Иванов щедро делился со своими читателями и слушателями. В четырехсерийном документальном фильме «Вселенная Вячеслава Иванова», снятом к 85-летию ученого, мы увидели человека, прожившего долгую жизнь, но не покорившегося ни возрасту, ни эпохе. Даже в последние месяцы он проводил неофициальные домашние семинары для своих коллег и друзей.
Вяч.Вс. Иванов родился в Москве 21 августа 1929 года в семье писателя Всеволода Иванова — одного из основателей литературной группы «Серапионовы братья». «Серапионы» были тесно связаны с опоязовцами. Всеволод Иванов даже написал один роман в соавторстве с Виктором Шкловским («Иприт», 1925). Вячеслав Всеволодович вспоминал, что его отец дружил не только со Шкловским, но и с Тыняновым:
Я видел Тынянова <…> только однажды, но он произвел на меня большое впечатление <…>. Другой великий формалист — Виктор Шкловский — бывал у нас почти каждый день [Ivanov 1991: 5].
Буквально с рождения Вячеслав Иванов оказался окружен главными фигурами русской культуры того времени. Его ранним образованием интересовался Максим Горький (в эпистолярном наследии Горького есть письмо Всеволоду Иванову с замечаниями о рисунках Вячеслава и его старшего брата Михаила, ставшего впоследствии художником). Детский портрет Вячеслава Иванова (чье домашнее прозвище Кома известно нескольким поколениям филологов и семиотиков во всем мире) написал Петр Кончаловский. Среди соседей Ивановых по писательскому поселку Переделкино — Корней Чуковский и Борис Пастернак. Вячеслав Иванов сблизился с Пастернаком и Ахматовой, которым читал и показывал свои стихи, и стал одним из немногих, кто поддерживал Пастернака в те дни, когда автор «Доктора Живаго» был вынужден отказаться от Нобелевской премии по литературе. Позже дружил с Давидом Самойловым и Бродским. Не будет преувеличением сказать, что Иванов не просто занимался историей литературы, а принимал в ней личное участие.
Будучи студентом МГУ (1946—1951), Вяч.Вс. Иванов, помимо прочего, изучал санскрит в семинаре Михаила Петерсона, который в начале 1920-х годов был одним из президентов Московского лингвистического кружка (МЛК). Первым президентом МЛК и одним из его членов-учредителей был Роман Якобсон. Так Иванов установил личные отношения с обеими ветвями русского формализма — петербургским ОПОЯЗом и Московским лингвистическим кружком. Неудивительно, что Иванов всегда считал реабилитацию и возрождение неизвестного или незаслуженно забытого научного наследия 1920—1930-х годов основой для успешного развития гуманитарных наук.
«Образцом» идеального филолога для Вяч.Вс. Иванова стал Якобсон. Их первая встреча состоялась на IV Съезде славистов, прошедшем в 1958 году в Москве. Иванов принял исследовательскую программу Якобсона, состоявшую в разработке единой структурно-семиотической методологии для изучения языка, литературы, искусства, фольклора, мифологии и других компонентов традиционных и современных культур. Впоследствии Иванов неоднократно сопровождал Якобсона в его научных поездках по Советскому Союзу, оставил мемуары о своем старшем друге [Иванов 1995, 3: 171—173; 1999] и написал предисловия к двум позднесоветским изданиям его работ [Иванов 1985; 1987б].
В 1955 году Иванов, защитивший в МГУ кандидатскую диссертацию «Индоевропейские корни в клинописном хеттском языке и особенности их структуры», был оставлен при кафедре общего и сравнительно-исторического языкознания ассистентом, а затем получил должность доцента. Среди его учеников, многие из которых были моложе его всего на несколько лет, мы находим ученых, вскоре ставших видными лингвистами и специалистами по лингвистической поэтике, — это Татьяна Николаева, Елена Падучева, Андрей Зализняк, Александр Жолковский, Юрий Щеглов, Борис Успенский и др. [Крылов 2007: 11]. Однако в 1959 году Иванова уволили из университета за «антипатриотическое поведение», выразившееся в «несогласии с оценкой советской и партийной общественностью антисоветского романа Б. Пастернака “Доктор Живаго”». Кроме того, Иванова обвинили в том, что он «всячески поддерживает и популяризирует работы» «изменник[а] Родины, невозвращенц[а], ныне гражданин[а] США Р.О. Якобсон[а]», а также в том, что он сыграл «роль посредника в организации частной встречи Якобсона с Пастернаком на даче последнего» (из Решения комиссии Ученого совета филологического факультета МГУ от 4 декабря 1958 года). Комиссия, изучив вопрос с большим тщанием, обнаружила, что «идейно-моральная неустойчивость Вяч.Вс. Иванова проявлялась и ранее (в публичной защите идейных ошибок профессора С.М. Бонди, отмеченных в решении МГК КПСС в 1957 году)»[5]. Тридцать лет спустя, в разгар перестройки, когда Иванов стал народным депутатом СССР от Академии наук, МГУ официально отменил это решение как «несправедливое» и попросил ученого вернуться в alma mater [Ivanov 1991: 26].
В 1956—1958 годах Вяч.Вс. Иванов исполнял обязанности заместителя главного редактора журнала «Вопросы языкознания». Должность главреда занимал академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР Виктор Владимирович Виноградов, который на филфаке МГУ заведовал кафедрой русского языка. После декабрьского решения Ученого совета филфака Иванов был изгнан и из «Вопросов языкознания»: в первом номере за 1959 года он больше не «и.о.», а ко второму номеру уже исключен из состава редколлегии.
23—27 сентября 1961 года Иванов принял участие в Научном совещании, посвященном применению математических методов в изучении языка художественных произведений (в анналах науки оно известно под именем «горьковского», поскольку прошло в Нижнем Новгороде, называвшемся тогда город Горький). Вслед за Якобсоном и Лотцем [Jakobson, Lotz 1952] Иванов предложил использовать аксиоматический подход для исчисления всех систем стихосложения, возможных в конкретном естественном языке[6]. Эта идея вдохновила многих стиховедов, в том числе ученика Вяч.Вс. Иванова Яака Пыльдмяэ, а также Бориса Егорова, Михаила Лотмана и других исследователей [Лотман 1998: 204—209].
В 1961 году Вяч.Вс. Иванов был приглашен в Институт славяноведения на работу в новосозданном секторе структурной типологии, а в 1963-м стал его заведующим. Предшественником Иванова на этой должности, который помог ему вернуться в официальную академическую жизнь, был его однокурсник Владимир Топорóв[7]; в соавторстве с ним Иванов в последующие годы опубликовал множество работ о древнеиндийской, балтийской и славянской мифологии.
В 1962 году Иванов и Топоров организовали в Инславе Симпозиум по структурному изучению знаковых систем. Характерной чертой симпозиума стала попытка выработать общий семиотический подход к различным гуманитарным дисциплинам, в том числе к поэтике, которая на этом этапе была переосмыслена как семиотика поэтического текста, а затем — как семиотика искусства. Иванов написал программное предисловие к сборнику тезисов докладов, представленных на симпозиуме [Иванов 1962б], и сам выступил с несколькими докладами на разные темы.
Симпозиум оказался настолько необычным, что вызвал неадекватно суровую реакцию правящих ортодоксов. В метрополии семиотика подверглась гонениям, и центр семиотических исследований переместился в Эстонию. В 1964 году Юрий Лотман опубликовал «Лекции по структуральной поэтике» [Лотман 1964], открывшие серию тартуских «Трудов по знаковым системам». Лотман и Иванов познакомились в 1963 году [Иванов 1995, 3: 173], а со следующего года Иванов, Топоров и другие московские семиотики стали постоянными участниками Летних школ по вторичным моделирующим системам, проводившихся на спортивной базе Тартуского университета в Кяэрику. Вяч.Вс. Иванов вошел в редколлегию «Трудов по знаковым системам». Так в 1964—1965 годах образовалась группа, получившая название Московско-тартуской или Тартуско-московской семиотической школы (ТМШ). Через десять лет Иванов опубликовал статью «Знаковые системы научного поведения» [Иванов 1975]. В ней, развивая якобсоновскую типологию полуформальных научных сообществ [Jakobson 1971], он возвел организационную структуру ТМШ к Пражской школе с ее координационным центром — Пражским лингвистическим кружком (ПЛК) — и далее к Московскому лингвистическому кружку, послужившему для ПЛК институциональным образцом.
Внешним поводом для сплочения школы стала дискуссия о структурализме, семиотике и количественных методах в гуманитарных науках, развернувшаяся на страницах «Вопросов литературы» в 1965—1971 годах. В полемику, начатую противниками структурализма, вступили Исаак Ревзин, Юрий Лотман, Александр Жолковский и Юрий Щеглов, Вяч.Вс. Иванов и другие участники семиотического движения. Иванов опубликовал статью «О применении точных методов в литературоведении», в которой обосновывал необходимость статистического изучения стиха и поиска корреляций между метром, ритмом и поэтической семантикой [Иванов 1967б].
В стиховедении математические методы получили применение раньше, чем в большинстве других наук, связанных с изучением словесности. Андрей Белый, Борис Томашевский и Кирилл Тарановский предложили ряд методик, позволяющих квантифицировать различные аспекты описания стихового ритма и делать содержательные выводы из полученных цифр. Впоследствии эти лингвостатистические методики изучения стиха стали известны под эффектным обобщающим названием «русский метод» [Bailey 1979]. В 1960-е годы Андрей Колмогоров, один из крупнейших математиков XX столетия, внесший принципиальный вклад в теорию вероятностей, математическую статистику и теорию информации, предложил новые методы статистико-вероятностного анализа стихотворного ритма и исправил ряд методологических ошибок, допущенных его предшественниками-первопроходцами. Кроме того, Колмогоров одним из первых применил теорию информации (т.е. вычисление языковой энтропии) к изучению художественных текстов — как поэтических, так и прозаических. Интерес к математической лингвистике привел Вяч.Вс. Иванова к сотрудничеству с ним. Позволим себе пространную цитату из «Автопортрета»:
После (1957 года. — Р.В., И.П.) я в течение нескольких лет работал с Колмогоровым, что оказало большое влияние на мое научное развитие. Колмогоров организовал совместный семинар (для математиков и лингвистов. — Р.В., И.П.) по информационному и стохастическому изучению языка и стиха, где прочел курс лекций, в котором развивал подход Андрея Белого и Томашевского. Благодаря совместной работе с Колмогоровым я опубликовал несколько статей по структурно-статистическому изучению стиха некоторых русских поэтов <…>.
Я тогда находился под глубоким впечатлением от теории информации Шеннона и идей Колмогорова о применении ее к изучению языка и художественной формы <…>. Я по-прежнему считаю, что открытие возможности измерения количества информации относится к числу главных научных достижений нашего времени, поскольку позволяет ввести в гуманитарные науки количественную оценку, которая до этого была исключительно прерогативой точных наук. Вся наша традиционная дисциплина могла бы полностью измениться. Тот факт, что это открытие, вопреки нашим ожиданиям, не имело прямых существенных последствий, объясняется — по крайней мере отчасти — состоянием гуманитарных наук, которые сохраняют необычайную консервативность и не готовы применять математические методы. Я по-прежнему верю в будущее стохастической семиотики, основанной Шенноном и Колмогоровым. Особенно полезными мне кажутся идеи Колмогорова об измерении таких величин, как количество всех возможных синонимических выражений в языке или энтропия, затраченная на поэтическую форму и ее элементы [Ivanov 1991: 22—23].
Колмогоровская теория речевой энтропии известна преимущественно в изложении Вяч.Вс. Иванова [Иванов 1962a; 1976: 141—144; 3: 564—567; 4: 24—28] — сам Колмогоров в опубликованных работах касался этой темы только единожды и вскользь (ср.: [Успенский 1997: 162—165]). Напротив, методы статистического и теоретико-вероятностного изучения стиха изложены в печатных работах Колмогорова и его соавторов с достаточной подробностью [Колмогоров 2015].
Следуя Колмогорову, Иванов применял статистические методы к анализу русской поэзии XX века. Два исследования из этого цикла напечатаны во втором томе сборника «Poetics. Poetyka. Поэтика», имевшего огромное значение для поэтики в целом и славянской поэтики в частности [Иванов 1966]. В одной из этих статей Иванов описал ритмическую структуру стихотворения Межирова «Баллада о цирке». Публикация сопровождается развернутыми письменными замечаниями Колмогорова к первому варианту этого исследования. В другой статье, также вдохновленной Колмогоровым, рассмотрен ритм поэмы Маяковского «Человек». В постскриптуме к переизданию статьи автор вспоминал:
Работа возникла в ходе обсуждения первых исследований А.Н. Колмогорова, посвященных полиметрическим поэмам и трансформации традиционных метров в более поздних произведениях Маяковского. Я взял на себя изучение сходных явлений в ранний период его творчества. Кроме «Человека» я изучал также ритмическую структуру иначе построенных поэм, <таких,> как «Флейта-позвоночник»; результаты в виде полного ритмического описания последней я передал Колмогорову для включения в предполагавшуюся общую работу [3: 708].
К сожалению, совместное исследование математиков и стиховедов о Маяковском так и не было завершено, однако несколько важнейших статей, связанных с этим проектом (статьи Колмогорова, Александра Кондратова, Михаила Гаспарова), были напечатаны в «Вопросах языкознания» и других изданиях.
В вопросе о соотношении метра и ритма Иванов (так же как Колмогоров) стоял на позиции «дешифровки»: по ритму реконструируется метр. Поэтому он выбирал для анализа стихотворения, написанные неклассическими размерами, полиметрические произведения, а также произведения, написанные каноническими размерами, но имеющие специфичную ритмическую структуру. Внимание к особенностям ритма, инвариантным для конкретного текста, привело Иванова к открытию: в поэзии XX века инвариантом текста нередко становится не метр, а ритм, на который нанизываются гетерометрические фрагменты, имеющие сквозные общие элементы (ср.: [Шапир 2000: 93—94]). Показательный пример такого построения Иванов нашел у Цветаевой:
…В «Поэме конца», несмотря на разнообразие метров, выделяется единая ритмическая тенденция, которая воплощается по-разному в зависимости от конкретных метрических условий, но сама по себе от метра не зависит. Такое понимание ритма отлично от традиционного противопоставления метра и ритма (где ритм играет лишь подчиненную роль по отношению к метру, преобразованием которого он является) <…> [Е]динство ритма при многообразии конкретных метров может быть обнаружено не только в одном «полиметрическом» (но «моноритмическом») произведении, но и в целой серии произведений [Иванов 1968a: 200].
Использование статистических методов особенно перспективно при анализе неклассического стиха: изобретенные модернистами и авангардистами новые метрические формы ускользают от прескриптивных детерминистских определений и требуют эмпирического статистического дескриптивизма. Но, как показали исследования Томашевского и Тарановского, этот метод дает плоды и при изучении ритмических вариаций классической силлаботоники. Иванов предпринял два таких исследования, в которых проанализировал частотность ритмических форм 4-стопного ямба. Первое из них — анализ ломоносовской «Оды … 1747 года». Результаты работы, частично опубликованные в книжке тезисов конференции по прикладной лингвистике с подзаголовком «Лингвостатистический анализ» (1969), десять лет спустя были подробно изложены в сборнике с вызывающе «якобсоновским» заглавием «Лингвистика и поэтика» [Иванов 1979]. Другая работа, посвященная ритмическим формам с двумя последовательными пиррихиями в 4-стопном ямбе Межирова и Шаламова, увидела свет в фестшрифте Тарановскому [Иванов 1973б]. В отличие от Тарановского, стремившегося определить основные тенденции и закономерности, характеризующие целые эпохи и переходы от одной эпохи к другой, Иванов изучал ритмические раритеты в конкретных текстах: такой анализ «представляет известную ценность <…> именно потому, что в нем не сглажены отдельные ритмические особенности» [Иванов 1979: 183].
Статья Вяч.Вс. Иванова о Ломоносове содержит не только статистический анализ ритмики ломоносовской оды, но и структурный анализ ее поэтики на всех уровнях — от синтаксиса и тропов до образов и концептов. Во второй части статьи подведен итог исследованиям, которые Иванов начал еще в аспирантуре под руководством Виктора Дувакина, который теперь хорошо известен благодаря своим беседам с Бахтиным, Якобсоном, Шкловским и другими учеными и писателями. Магнитофонные ленты с записями этих бесед, хранившиеся на межфакультетской кафедре научной информации, переданы ныне в Отдел устной истории Научной библиотеки МГУ и частично опубликованы. Иванов вспоминал:
Из профессоров университета мой интерес к формальному анализу русской поэзии поддерживал Виктор Дувакин. (Много позже, во время политизированного суда над Синявским и Даниэлем, Дувакин выступил свидетелем на стороне Синявского и был уволен с филологического факультета, но мы сумели организовать акции протеста, после чего специально для него была введена особая должность на кафедре научной информации.) <…> [В] течение первого года обучения в аспирантуре я работал в семинаре Дувакина над структурным описанием русской оды XVIII века… [Ivanov 1991: 13].
В третьем томе «Трудов по знаковым системам» (1967) Вяч.Вс. Иванов напечатал одну из своих самых известных статей, в которой расшифровал загадочное стихотворение Хлебникова «Меня проносят на слоновых…». Не ограничившись формальным анализом текста (метр, рифма, лексика, распределение грамматических форм), исследователь нашел ключ к его центральному образу — индийскую миниатюру, изображающую «пронесение Вишну на слоне, который образован сплетением женских фигур» [Иванов 1967в: 157]. Выявив связи между содержанием стихотворения и его формальными особенностями, он пришел к заключению:
Предложенный <…> разбор задуман как одна из возможных иллюстраций того, что по дурной традиции упоминаемая малопонятность многих вещей Хлебникова при ближайшем рассмотрении оказывается глубочайшим заблуждением критиков. Хлебникову (как и Мандельштаму) было свойственно преимущественное внимание к значениям отдельных элементов поэтического языка (начиная с фонем) и к значению всего текста. Внимательный анализ обнаруживает тонкое сплетение всех этих элементов, складывающихся в единый образ — подобно женским фигурам на индийской миниатюре, вдохновившей Хлебникова [Иванов 1967в: 170—171].
По признанию самого исследователя, сведения об этой миниатюре он нашел в трактате Эйзенштейна «Монтаж» (1937). В 1966—1969 годах Иванов написал книгу об эстетических теориях Эйзенштейна, которая должна была выйти в издательстве «Искусство» — в той же серии, что и «Поэтика композиции» Бориса Успенского, и «Структура художественного текста» Юрия Лотмана. Однако сразу после публикации этих двух работ, в 1970 году, серия была закрыта. Позже Иванов поведал о злоключениях своей книги:
Первый ее вариант, написанный по предложению редакции эстетики (тогда сравнительно свободомыслящей) московского издательства «Искусство», был окончен в 1969 г., второй, значительно сокращенный и переделанный, — в 1972 г. Но ни тот, ни другой не оказалось возможным тогда издать в Советском Союзе. <…> [М]не удалось только часть выводов, к которым я пришел, изложить в двух главах моей книги «Очерки по истории семиотики в СССР»[8]. И подчеркнуто специальное название этой книги <…>, и самый сугубо специальный стиль ее — все это было нужно для того, чтобы мой опыт истории науки о знаках — в Москве тогда полузапретной и скорее дозволенной в качестве тартуского импорта — миновал все подстерегавшие ее препятствия [1: 10].
Первоначально книга называлась «С.М. Эйзенштейн и современная наука об искусстве». Окончательный вариант был опубликован 30 лет спустя (1998) под заглавием «Эстетика Эйзенштейна» [1: 141—378]. Работы Иванова об Эйзенштейне были недавно собраны под одной обложкой. Корректура этой книги осталась на рабочем столе исследователя, скончавшегося 7 октября 2017 года в Лос-Анджелесе.
Другое значимое имя, к которому Вяч.Вс. Иванов привлек внимание в 1960-е годы, — это Лев Выготский. Будучи одним из «официальных» основателей советской психологии, Выготский был практически неизвестен как теоретик литературы и культуры. Его диссертация «Психология искусства» с блистательными разборами басен Крылова, шекспировского «Гамлета» и рассказа Бунина «Легкое дыхание» была написана в 1925 году, но оставалась неопубликованной. Иванов подготовил комментированное издание (1965), вскоре расширенное (1968) и многократно перепечатанное по-русски и в переводе на другие языки. Главы о Выготском как создателе семиотической теории культуры вошли в ивановские «Очерки по предыстории и истории семиотики» (1998) [1: 747—755] и в новейший «Кембриджский справочник по культурно-исторической психологии» [Ivanov 2014].
В середине 1960-х годов Вяч.Вс. Иванов написал для «Краткой литературной энциклопедии» статью «Поэтика», которая, по отзыву Юрия Лотмана, «представляет собой краткое, но исключительно содержательное изложение основных проблем и разделов» этой науки [Пильщиков, Трунин 2016: 702]. Иванов определяет поэтику как «науку о строении лит<ературных> произведений и системе эстетич<еских> средств, в них используемых» [Иванов 1968в: 936]. Она состоит из трех разделов. Общая поэтика исследует художественные средства и законы построения любого произведения, рассматриваемого как многоуровневая иерархическая структура. Специфику конкретных произведений анализирует описательная поэтика, применяющая к ним категории общей поэтики. Историческая поэтика изучает те же явления в диахроническом изменении.
Следующий раздел статьи посвящен истории поэтики от Древней Индии и Древней Греции до наших дней. В русской науке Иванов выделяет труды Веселовского и Потебни и развитие их идей в работах формалистов, оказавших через посредство ПЛК существенное влияние на мировое литературоведение. Особо отмечены работы Бахтина о «чужом слове» в полифоническом романе, книга Проппа по морфологии волшебной сказки, эстетические трактаты Эйзенштейна, цикл структурно-аналитических исследований Якобсона и стиховедческие работы Колмогорова, развившего статистико-вероятностные подходы, намеченные его предшественниками. Иванов фактически сконструировал традицию, сегодня хорошо нам знакомую под именем «русской теории».
В последней, аналитической части статьи автор опирается на концепции русских формалистов (противопоставление сюжета и фабулы, автоматизация и остранение как движущие силы исторической поэтики, канонизация «младших линий» литературы и деканонизация «старших линий» и др.). Статья пропагандирует такие методики изучения поэтического текста, как сравнение реальной стихотворной речи с расчетными моделями; структурное описание авторской либо фольклорной «модели мира» с ее особой организацией времени, пространства и с классификацией изображаемых персонажей и предметов; анализ всех уровней поэтического текста в их специфике и взаимосвязи.
Примером такого анализа является работа Иванова о метре, ритме, языке и стиле стихотворения Блока «Шаги Командора», написанного четверостишиями вольного хорея. Собрав статистику ритмических форм 4-, 5- и 6-стопных строк, исследователь обнаружил ритмическую композицию, в которой варьирование строфической структуры и распределение безударных иктов коррелируют с тематической сегментацией текста. Затем он рассмотрел фонику стиха — рифмы и анаграммы, в которых мультиплицированы имена Дон Жуана и Донны Анны. Тезис о гомологии формы и содержания в этом стихотворении подтверждается также анализом его «поэтической грамматики»[9] и лексических особенностей. Кроме того, исследователь установил воздействие формальных черт стихотворения Блока на тексты Мандельштама, Пастернака и Ахматовой. Результаты работы были впервые сообщены на I Всесоюзной блоковской конференции, состоявшейся в апреле 1975 года в Тарту. Полная версия статьи появилась в сборнике «Русская поэтика», вышедшем в серии «UCLA Slavic Studies» [Иванов 1983а].
В статье «Об одном способе организации ритмического построения стихотворения» (1978) Иванов, сопоставив ритмику «Шагов Командора» с ритмикой стихов Цветаевой и Давида Самойлова, пришел к выводу, что одной из особенностей русской поэзии XX века является необычное распределение безударных иктов в силлабо-тонических размерах и использование редких ритмических форм для создания специфичных ритмических композиций. Противопоставление поэтики XX и XIX столетий особенно наглядно демонстрируется стихотворением Самойлова «Средь шумного бала», 3-стопный амфибрахий которого ритмически не тождествен аналогичному размеру классического «оригинала» — известного романса А.К. Толстого [3: 711—720][10].
Наблюдения над анаграммами в русской поэзии XX века непосредственно связаны с интересом Вяч.Вс. Иванова к фрагментам из записных книжек Соссюра об анаграммах в индоевропейской поэзии. Иванов перевел эти фрагменты на русский и напечатал со своей вступительной статьей и примечаниями [Соссюр 1977: 635—649]. Для демонстрации анаграмматической поэтики Иванов подобрал более убедительные, чем у Соссюра, примеры, но не из древней, а из новейшей поэзии. В статье «Два примера анаграмматических построений в стихах позднего Мандельштама» (1972) он разбирает тексты из воронежского цикла — «Улицу Мандельштама», где «“вывертывание” фамилии поэта <…> составляет тему стихотворения», и «Пусти меня, отдай меня, Воронеж…», где многократно фонетически переиначивается название города, упомянутого в первой строчке [2: 439]. Таким образом, в примерах из Блока и Мандельштама анаграммирование коррелирует с семантикой. Впоследствии Михаил Лотман сформулировал аналогичный подход к выявлению анаграмм: «…Анаграмма определяется как пилотирующая структура, одновременно управляющая развертыванием как означаемого текста, так и его означающего» [Лотман 1996: 47].
Вяч.Вс. Иванова в упомянутых образцах модернистской поэзии привлекло «следование архаическим поэтическим приемам, развивающим тенденции, заложенные в самих языковых формах и конструкциях» [2: 439]. Действительно, есть все основания считать анаграммы и иные формы повтора звуков и морфем древнейшими поэтическими приемами. Анаграмма есть прием варьирования в конкретных фонетических последовательностях единого инварианта — нарицательного или собственного имени. Иванов посвятил многочисленные исследования проблеме инвариантных моделей, реализующихся в архаических текстах. Предпринятые им вместе с Топоровым структурные описания универсальных инвариантов и их трансформаций в фольклорно-мифологических нарративах и в изобразительном искусстве древности [Иванов, Топоров 1975; 1977] тесно связаны с более ранними совместными исследованиями двух ученых, посвященными реконструкции славянской мифологии, и с их методологическим образцом — леви-стросовской антропологией культуры[11]. Изучение универсальной символики и универсальных элементов мифа и ритуала, интерес к которым характерен для всего научного пути Иванова, тоже связано с влиянием Леви-Строса (концепция культурных универсалий), а также — несколько парадоксально — Павла Флоренского (идея Симболярия[12]). Здесь будет уместно напомнить, что русский перевод «Структурной антропологии» Леви-Строса под редакцией, с послесловием и примечаниями Вяч.Вс. Иванова вышел в 1983 году, невзирая на цензурные препоны [Леви-Строс 1983]. А в 1990 году Иванову, Топорову и их соавторам по уникальной двухтомной энциклопедии «Мифы народов мира» была присуждена Государственная премия СССР (от которой Топоров отказался в знак протеста против вильнюсских событий).
Еще одна серия стиховедческих, литературоведческих и культурологических исследований Вяч.Вс. Иванова 1970—1980-х годов посвящена древнейшим словесным и изобразительным текстам человечества. В нее, в частности, входят работы о ранних формах искусства и пиктографии и о происхождении древнегреческого гекзаметра [Иванов 1972б; 1987а], а также обзорная статья «Хеттская и хурритская литературы» в первом томе академической «Истории всемирной литературы» [Иванов 1983б]. Позже были окончены работы о цезуре в индоевропейском 8-сложнике (2000; опубликованы только тезисы) и о значении лувийской поэзии и метрики для реконструкции индоевропейского стиха (2001). В послесловии к последней статье автор заметил:
В <…> лингвистических сравнительно-исторических работах последних лет предположено, что отличный от северноанатолийского (хеттского и палайского) южноанатолийский диалект, к которому восходит лувийский, рядом изоглосс внутри индоевропейской общности мог быть связан с прабалто-славянским <…>. Поэтому было бы оправдано и изучение того, в какой степени предполагаемые структуры южноанатолийского стиха сопоставимы с архаическими формами литовской, латышской и славянской народной поэзии [3: 318].
Цикл статей о поэтической архаике косвенно связан с двумя другими разделами научного и творческого наследия Вяч.Вс. Иванова. Во-первых, это изучение раннеписьменных и дописьменных индоевропейских языков и цивилизаций — самым известным его результатом стала публикация фундаментального двухтомника «Индоевропейский язык и индоевропейцы» [Гамкрелидзе, Иванов 1984], за который Иванов и его соавтор Тамаз Гамкрелидзе были в разгар перестройки удостоены Ленинской премии (1988). Во-вторых, это переводы древнемалоазиатских текстов — как индоевропейских, так и неиндоевропейских (хаттских, хеттских, аккадских, хурритских, лувийских, финикийских и др.). Они вошли в книгу «Луна, упавшая с неба» [Иванов 1977]. Отдельно были напечатаны переводы еще более древнего угаритского эпоса и статья о нем [Иванов 1980]. Под редакцией Иванова вышли также переводы ассиро-вавилонской поэзии, сделанные выдающимся ассириологом Владимиром Шилейко. Книга сопровождается предисловием Иванова «О литературе Древнего Двуречья» и его послесловием о Шилейко-переводчике [Шилейко 1987].
Вяч.Вс. Иванов переводил не только с древних, но и с новых языков. Ему принадлежат переводы с английского (Шекспир, Блейк, Вальтер Скотт, Китс, Байрон, Киплинг, Йейтс, Джойс, Эзра Паунд и др.), французского (Гюго, Бодлер, Аполлинер, Луи Арагон, Жак Лакан[13] и др.), немецкого (Гейне, Рильке, Целан, Бобровский), испанского (Лопе де Вега, Г.А. Беккер), латышского (Райнис, Адамсонс, Мирдза Кемпе), литовского (Бразджионис), польского (Норвид, Тувим, Чеслав Милош), украинского (Бажан) и некоторых других европейских языков. В 2016 году избранные переводы Иванова были опубликованы отдельной книгой [№ 11]. Книга невелика; причина, вероятно, в бережном и очень личном отношении переводчика к каждому стихотворению:
Для меня поэзия — это способ постичь душу языка. <…> Обычно я выучиваю стихотворение наизусть в оригинале <…>. Затем я пытаюсь передать как можно буквальнее одну или несколько строк. Следующие строки могут не приходить по нескольку лет. Перевод одного стихотворения может занять лет двадцать. В этом процессе у меня часто возникает ощущение, что стихотворение растет внутри меня, меняя свой языковой облик, подобно тому, как змея меняет кожу [Ivanov 1991: 8].
В теории перевода Иванова больше всего интересовали лингвистические аспекты и языковые трудности поэтического перевода, а в истории перевода — стихотворные переложения с русского и на русский. Среди наиболее ярких case studies — две статьи о Цветаевой: одна — о ее переводах из европейской поэзии, другая — о ее переводах Пушкина на французский [Иванов 1967а; 1968б]. К работам о переводе примыкают многочисленные статьи Иванова по литературной компаративистике, позднее собранные в трех первых разделах третьего тома «Избранных работ», озаглавленного «Сравнительное литературоведение. Всемирная литература. Стиховедение» (2004). В их числе статьи «Темы и мотивы Востока в поэзии Запада» (1985), «Мирча Элиаде и фантастический реализм XX века» (2000), «Джон Донн в XXI веке» (2001), «Гейне в России» (2003) [3: 174—209, 547—553, 470—504], а также статья «Бродский и метафизическая поэзия» (1997) [2: 768—777].
В 1980-е годы Вяч.Вс. Иванов начал еще один «жизненный проект» — большую книгу о Пастернаке. Начало ей было положено обширным монографическим исследованием стихотворения Пастернака «Бабочка-буря» [1: 14—140]. Работа была в основном написана осенью 1980 года, а в 1986 году изложена в курсе лекций, прочитанных в Тартуском университете. Слушатели помнят, как Иванов читал стихи Пастернака, подражая авторской манере исполнения. За работой о «Бабочке-буре» последовали статьи, посвященные ключевым темам и мотивам в поэзии и прозе Пастернака («детство», «женщина», «город» и т.д.), компаративные исследования («Пастернак и ОПОЯЗ», «Ахматова и Пастернак», «Пастернак и Врубель» и др.), а также комментарии к текстам Пастернака. В 2015 году все эти статьи были собраны вместе, составив солидный 700-страничный том [№ 10].
Вяч.Вс. Иванов изучал неопубликованное и малоизвестное наследие своего отца и написал о нем несколько статей. Среди работ, напечатанных к 100-летию писателя (1995), — основополагающая статья «Судьбы “Серапионовых братьев” и путь Всеволода Иванова». Эти исследования, с дополнением ранее не печатавшихся материалов, вошли во второй том «Избранных трудов» Вяч.Вс. Иванова [2: 482—544]. В последние годы увидели свет еще несколько его работ на те же темы, в том числе предисловие и статья в сборнике «Неизвестный Всеволод Иванов» (М.: ИМЛИ РАН, 2010) [№ 74, 75, 85, 118, 149].
Интерес Вяч.Вс. Иванова к русской прозе не ограничивался прозой авторов Серебряного века и «попутчиков» раннесоветской литературы. В 1993 году он был избран председателем жюри «Русского Букера» и аргументировал свое мнение о прочитанных произведениях статьей «Взгляд на русский роман в 1992 году» [2: 745—761]. Отдельно Иванов писал о романе Фридриха Горенштейна «Псалом» (1991) и книге Андрея Битова «Жизнь без нас» (2000), а также о рассказах и стихах Шаламова (статья «Аввакумова доля», 2000) [2: 726—733, 762—767, 738—744].
Значительное число работ Вяч.Вс. Иванова посвящено Хлебникову. Помимо уже упоминавшейся статьи о стихотворении «Меня проносят на слоновых…», в их число входит цикл исследований, перепечатанный во втором томе «Избранных трудов»: «Хлебников и наука» (1986), «Хлебников и типология авангарда ХХ века» (1990), «Два образа Африки в русской литературе начала ХХ века: Африканские стихи Гумилева и “Ка” Хлебникова» (1991), «Заумь и театр абсурда у Хлебникова и обэриутов в свете современной лингвистической теории» (2000) [2: 287—406], а также не вошедшие в этот цикл статьи «Славянская пора в поэтическом языке и поэзии Хлебникова» [Иванов 1986в] и «Сонмы богов Востока и Запада у Хлебникова, де Квинси и Бодлера» (2012) [№ 123]. Важнейшими из работ Иванова по поэтике русского модерна и авангарда, опубликованных за последние четыре десятилетия, нам представляются следующие: статья об именном стиле в русской поэзии XX века [Иванов 1981б]; статья о воздействии стиховедческих теорий и поэтической практики Андрея Белого на младших поэтов-современников [Иванов 1988]; статья «Звездная вспышка» (1988), содержащая первое всестороннее описание поэтики Гумилева, и дополняющая ее статья того же года «Теоретическая поэтика Гумилева в литературном контексте 1910-х годов» [2: 215—245]; статья «Современность поэтики Державина» (1995), в которой описываются влияние Державина на поэтов ХХ века и типологическое сходство русской поэзии XVIII и XX веков с точки зрения риторики, ритмики и рифмики [2: 10—23]; статья, анализирующая соотношение между ритмической композицией и словесным воплощением основной темы в стихотворении Цветаевой «Рас-стояние: версты, мили…» [Иванов 2004в]. Работы о русской поэзии, написанные до 2000 года, вошли во второй том «Избранных трудов».
Особый интерес представляет статья Вяч.Вс. Иванова о сверхдлинных безударных интервалах в дольнике Бродского [3: 732—746][14]. В ней изложены подходы к описанию новых метроритмических форм русской поэзии XX века в противопоставлении русскому классическому стиху XVIII—XIX веков. Как мы уже отмечали, согласно концепции Иванова, новые формы русской поэзии характеризуются инверсией традиционных отношений между метром и ритмом. У Маяковского, Цветаевой и Бродского ритм — не реализация предсуществующей метрической схемы, а главный организующий принцип стиховой речи, подчиняющий себе полиметрические последовательности (как у Маяковского и Цветаевой) или расшатывающий метрические ограничения (как у Цветаевой и Бродского). Эти идеи Иванов обобщил и резюмировал в статье «О принципах русского стиха» [Иванов 2004б].
Завершая обсуждение дольника Бродского, Вяч.Вс. Иванов высказал предположение, что углубленное изучение новаторских тенденций в недавней истории русской поэзии «может привести к изменению самых основных предпосылок науки о русском стихе» [3: 743]. Надеемся, что эта задача будет решена новыми поколениями исследователей.
Статья подготовлена в рамках проекта Российского научного фонда № 17-18-01701 (Институт мировой культуры МГУ). Авторы признательны Михаилу Юрьевичу Лотману за ценные советы и замечания.
[1] См. статью <автора> «Лингвистика и гуманитарные проблемы семиотики», «Известия отд. лит-ры и языка АН СССР», т. XXVII, 1968, № 3.
[2] Эта точка зрения была изложена Р.О. Якобсоном в его докладе о месте лингвистики среди других наук, прочитанном в августе 1967 г. в Институте славяноведения АН СССР и затем на X Международном конгрессе лингвистов в Бухаресте, ср. препринт доклада: R. Jakobson, Linguistics and adjacent sciences, “Proceedings of the Xth International congress of linguists”, Bucureşti (in press).
[3] C. Lévi-Strauss, Les structures élémentaires de la parenté. Paris, 2 éd., 1949, p. 66. Ср. также С. Lévi-Strauss, Introduction à l’œuvre de Marcel Mauss, в кн. Marcel Mauss, Sociologie et anthropologie, Paris, 1950; C. Lévi-Strauss, Anthropologie structurale, Paris, 1958.
[4] A.M. Hocart, Kings and councilors, Cairo, 1936, p. 249—250.
[5] О развитии знаковых систем из такой единой системы см. в статье <автора> «Роль семиотики в кибернетическом исследовании человека и коллектива», сб. «Логическая структура научного знания», М., 1965, стр. 89.
[6] R. Needham, An analytical note on the Kom of Manipur, “Ethnos”, 1959, vol. 24, № 3—4, p. 134.
[7] О типологии таких противопоставлений см. В.В. Иванов и В.Н. Топоров, Славянские языковые моделирующие семиотические системы, М., 1965, стр. 192—216; C. Lévi-Strauss, La pensée sauvage, Paris, 1962; A.M. Hocart, Kings and councilors, Cairo, 1936; S. Lindenbaum, Woman and the left hand: social status and symbolism in East Pakistan, “Mankind”, vol. 6, June, 1968, № 11 (там же библиография).
[8] См. замету <автора> «Об асимметричности универсальных семиотических оппозиций», «Σημειωτική, III Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Тезисы. Доклады», Тарту, 1968, стр. 10—12.
[9] См. последовательное аргументированное изложение системы универсальных бинарных фонологических оппозиций в последней монографии N. Chomsky, M. Halle, Sound patterns of English, New York, 1968.
[10] См. R. Needham, A structural analysis of Purum society, “American anthropologist”, vol. 60, 1958, p. 97, где при характеристике социальной организации общества пурум использована, в частности, статья Д.А. Ольдерогге, Трехродовой союз в Юго-Восточной Азии, «Советская этнография», 1946, № 4.
[11] См. примеры, разбираемые в статье <автора> «Дуальная организация первобытных народов и происхождение дуалистических космогоний», «Советская археология», 1968, № 4, стр. 276, 279—280 и др. (там же литература вопроса).
[12] Там же, стр. 276.
[13] Последнее существенно для отличия от четырехчленных систем Кариера, см. W. Shapiro, Semi-Moiety organization, “Mankind”, vol. 6, December 1967, № 10, p. 465. О системах Кариера и математических моделях этих и других австралийских систем брачных классов см. Дж. Кемени, Дж. Снелл, Дж. Томпсон, Введение в конечную математику, М., 1963, стр. 462 и 467; P. Courrège, Un modèle mathématique des structures élémentaires de parenté, «L’Homme», t. V, 1965, № 3—4; L. Dumont, Descent or intermarriage? A relational view of Australian section systems, “South-western journal of anthropology”, vol. 22, 1966, № 3; D. Sperber, Le structuralisme en anthropologie, «Qu’est-ce que le structuralisme», Paris, 1968, p. 225—228.
[14] W. Shapiro, Preliminary report on field work in Northeastern Arnhem land, “American anthropologist”, vol. 69, 1967, № 3—4, p. 354.