Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2018
Николай Поселягин («НЛО»; редактор отдела «Теория»; кандидат филологических наук)
Nikolay Poselyagin (NLO; editor, Theory section; PhD)
poselyagin@gmail.com
Татьяна Вайзер («НЛО»; редактор отдела «История»; МВШСЭН; преподаватель; кандидат философских наук, PhD)
Tatiana Weiser (NLO; editor, History section; MSSES; lecturer; PhD)
tianavaizer@yandex.ru
Увидеть в незначительной, малоприметной, второстепенной на первый взгляд детали ключ к пониманию целого, реконструировать по ней целые пласты смыслов, ускользавшие до сих пор от внимания, — навык, присущий как ученому, так и сыщику. Еще Роман Якобсон сопоставлял работу исследователя с работой следователя; Карло Гинзбург, как известно, заимствовал название своего метода — уликовая парадигма — в том числе из детективов, сравнивая метод историка-семиотика с методом Шерлока Холмса [Гинзбург 2004]. Однако уликовая парадигма — разумеется, не единственный возможный подход к изучению деталей и лежащих за ними значительных областей культуры. Вместо поиска в тексте меток, которые окажутся материальными приметами больших культурных процессов, воплощающими в себе знаки этих процессов, можно, например, развертывать слабые, не бросающиеся в глаза интертекстуальные связи, сополагающие исследуемый текст (или группу текстов) с, казалось бы, далекими от него тенденциями эпохи его создания.
Подобному поиску слабых связей посвящен тематический блок Константина А. Богданова «В сторону (от) текста: Еще раз о силе слабых связей». Авторы подборки, отталкиваясь от теории силы слабых связей, сформулированной американским социологом Марком Грановеттером [Granovetter 1973], довольно сильно ее модифицируют для нужд гуманитарного анализа. Здесь вместо кругов общения индивида (близкие родственники и друзья — сильные, т.е. наиболее интенсивные, связи; дальние родственники, знакомые, коллеги, соседи — слабые связи; люди, которых человек едва знает, — очень слабые связи) возникает скорее дихотомия традиционных интерпретаций, учитывающих близкие контексты, и интерпретаций неочевидных, отсылающих к тем явлениям культуры, которые внешне с рассматриваемыми текстами никак не связаны. Дмитрий Панченко демонстрирует это на примере одной будто бы проходной фразы Сократа из раннего платоновского диалога «Лахет»: «Да и закон устанавливает, что не прорицатель должен руководить военачальником, а военачальник — прорицателем» (199a). Связав ее с дальнейшей судьбой изображенного в диалоге полководца Никия (к которому Сократ с этой фразой и обращается), автор статьи показывает, как за ней проступает в свернутом виде, по сути, апология философии как деятельности, а также апология Сократа как самого достойного из жителей Афин, несправедливо осужденного и казненного незадолго до создания «Лахета». Константин А. Богданов обращается не к одному тексту, а к комплексу — художественным произведениям и письмам Льва Толстого, где выявляется неотчетливый, но важный для самого писателя лейтмотив бешеной собаки. Анализ этого лейтмотива выводит исследователя к широкомасштабной проблеме этики смерти в русской культуре XVIII–XIX веков, попыткам борьбы с угрозой смерти, материализованной в зловещем образе бешеного животного, и реакции Толстого на эту борьбу, исходя из его общих религиозно-философских установок. Слабые связи, соединяющие в единую семантическую сеть упоминания бешеных собак в произведениях Толстого, медицинские способы лечения бешенства (от народных средств до метода Луи Пастера) и реакции современников на метафизическую по своей сущности попытку Пастера победить невидимый источник страшной смерти с помощью науки, образуют широкое полотно взаимодействия людей со смертью, ее доместикации и символического (а то и физиологического) преодоления. Елена Кардаш в статье, методологически наиболее близкой к Гинзбургу из всех материалов подборки, анализирует социокультурный контекст детали из пушкинского «Гробовщика» — фразы на вывеске заведения Адриана Прохорова: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые». Результатом реконструкции контекста становится большой обзор западноевропейских (в первую очередь английских) практик вторичного использования подержанных гробов — как в реальности, так и в художественной литературе. Наконец, Александр А. Панченко фактически совмещает методы уликовой парадигмы и теории слабых связей, показывая, как одна мелкая деталь из романа Владимира Набокова «Пнин» — настойчивое появление белок на его страницах — способна вывести читателя к рефлексии Набокова о социальной антропологии и структурализме и к его полемике с Романом Якобсоном и Клодом Леви-Строссом.
Если блок Константина А. Богданова носит скорее методологический характер, демонстрируя на разных по материалу, но близких по аналитическому аппарату кейсах, как работает гуманитарий-детектив с социокультурными зацепками, то авторы второго блока — «Детектив, пост/квазидетектив, конспирологическая драма» — обращаются к детективу как жанру. Точнее, объектом их анализа именно детектив и не становится — они изучают жанрово близкие структуры, которые формируют детектив, модифицируют его или отходят от него; сам же он предстает подразумеваемым семантическим ядром целой жанровой констелляции, дифференциальные черты которой трудно было бы выявить без него. Другими словами, жанр детектива здесь сам становится зацепкой, позволяющей разглядеть особенности других текстов и иных жанровых традиций. Борис Максимов в открывающей подборку статье исследует истоки детективного жанра, обращаясь к немецкой романтической литературе первой трети XIX столетия. В фокусе внимания — полудетективная романтическая повесть, выросшая из готической традиции, но уже формирующая многие черты будущего детектива, включая атмосферу всеобщего недоверия и стремление к восстановлению справедливости. Однако в центре этой повести — еще не преступление в сегодняшнем понимании, а неоправданное насилие, подрывающее божественный и человеческий порядок. Петр Моисеев, в свою очередь, обращается к жанру, который условно можно назвать «постдетективом», — имеются в виду произведения, написанные с использованием многих детективных приемов, но, по сути, детективами не являющиеся: у них иные художественные задачи. Внутреннюю логику постдетектива автор рассматривает на примере новеллы Ивлина Во «Тактические занятия». Валерий Вьюгин в работе о раннесоветской конспирологической драме обращается к пьесам 1920–1930-х годов о шпионах и вредителях; появление произведений такого рода было инспирировано политикой сталинского СССР по поиску внутренних врагов. Создавая необходимый власти эмоциональный настрой, эти пьесы формировали общественное мнение, убеждая зрителей в реальности изображенных в них шпионов и формируя параноидально-конспирологический социальный фон для судебных процессов и репрессий. В дальнейшем конспирологическая драма стала одной из предтеч позднесоветского детектива. Наконец, Маша Левина-Паркер и Михаил Левин изучают «квазидетектив» — так они называют тексты, в которых есть сюжетная линия расследования, но которые провоцируют расследовать не преступление, а значение авторского высказывания (и, соответственно, «сыщиком» становится не персонаж, а читатель). Примером такого рода нарративной игры они называют «Петербург» Андрея Белого: сюжетная линия с бомбой, которую в начале романа террористы приносят в узелке сыну сенатора Николаю Аблеухову и которая взрывается ближе к концу повествования, представлена как набор рассеянных по тексту загадок, намеков, улик. Эти загадки должен решить читатель, чтобы не только реконструировать фрагментарный сюжет, но и выстроить интерпретацию романа, далеко выходящую за рамки традиционно детективной фабулы.
Библиография / References
[Гинзбург 2004] — Гинзбург К. Приметы // Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы: Морфология и история / Пер. с итал. и послесл. С.Л. Козлова. М.: Новое издательство, 2004. С. 189–241.
(Ginzburg C. Spie: Radici di un paradigma indiziario // Ginzburg C. Miti emblemi spie: Morfologia e storia. Moscow, 2004. P. 189–241. — In Russ.)
[Granovetter 1973] — Granovetter M.S. The Strength of Weak Ties // American Journal of Sociology. 1973. Vol. 78. № 6. P. 1360–1380.