(Российская государственная библиотека по искусству, 30–31 октября 2017 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2018
Открывая конференцию (впервые посвященную целиком творчеству Фаддея Булгарина), ее главный инициатор и организатор Абрам Ильич Рейтблат объяснил, почему именно издательство и журнал «Новое литературное обозрение» уделяют такое внимание этому автору. Когда журнал был создан в начале 1990-х годов, он ставил своей целью обновление подходов к анализу литературы, а Булгарин, имевший в литературоведении весьма противоречивую репутацию, был очень удобен для апробирования новых подходов и, в частности, применения методов социологии литературы, тем более что он и сам в своих статьях о взаимоотношениях писателей, издателей и публики выступал своеобразным социологом.
Первый доклад прочел Михаил Аврех (США); назывался он «Сентиментальная статистика Булгарина». Впрочем, как пояснил сам докладчик, в процессе подготовки он решил пренебречь статистикой и сосредоточиться на анализе Булгарина в контексте сентиментализма, что позволяет сосредоточиться не только на общественно-политической позиции этого автора (как это делают обычно), но и на его стилистическом своеобразии. Естественно, что, прежде чем говорить о сентиментализме Булгарина, следовало объяснить, что такое сентиментализм вообще. Аврех выделил два основных признака этого литературного направления: 1) на первый план выходят чувства персонажей или автора, а не их социальное происхождение или проблема их идентичности; чувства в сентиментальной литературе важнее поступков; 2) авторы обращаются к читателю напрямую, давая нравственную оценку героям или самим себе (в жанре исповеди), и читатели реагируют на это слиянием с героями (в качестве примера такой реакции Аврех привел паломничество читателей «Бедной Лизы» Карамзина к «Лизиному пруду»). Авторы-сентименталисты делают в тексте пропуски, которые предоставляют читателям заполнять самостоятельно; отсюда броское определение, принадлежащее Франко Моретти: «многоточие — аватар сентиментализма». Таким образом, сентиментализм — это не только стилистика, но и практика, манера поведения; авторы дают читателям предписания о «правильных» способах чувствования, и на этой почве создаются литературные сообщества с определенным эмоциональным режимом, эмоциональные убежища с едиными ритуалами и практиками изъявления чувств. Затем докладчик попытался применить эти общие тезисы к творчеству Булгарина; сделано это было на примере двух произведений — «Летних прогулок по Финляндии и Швеции» (1838) и романа «Иван Выжигин» (1829). В первом из них Аврех усмотрел приметы сентиментализма как на уровне стиля (вышеупомянутые многоточия, двойные и тройные восклицания), так и на уровне содержательном (социальная оптика и внимание к моральному состоянию различных слоев общества, в том числе неэлитарных; оценка интенсивности их национальной идентичности, то есть, говоря попросту, патриотизма). Что же касается «Ивана Выжигина», то в нем, по мнению Авреха, представлены два отношения к моделям чувствования: Груня умирает в Париже, на родине французского сентиментализма, потому что не сумела поставить себе на пользу прагматический аспект сентиментальной литературы, иначе говоря, исправиться и зажить жизнью нравственной; напротив, заглавный герой научился абсорбировать правильные образцы и преуспел. В конце доклада Аврех коснулся еще одного взгляда на сентиментализм, популярного в последнее время в американском литературоведении: эта концепция связывает сентиментализм, проповедующий универсализм чувства, с имперской экспансией XVIII века. В этом смысле, сказал докладчик, Булгарина-сентименталиста можно рассматривать как порождение имперской экспансии. Доклад вызвал много вопросов; у Авреха спрашивали о том, имелась ли в творчестве Булгарина эволюция сентиментального кода; о том, не справедливее ли было бы говорить применительно к Булгарину не о «чистом» сентиментализме, а о сентиментальном натурализме (термин В.В. Виноградова); о том, что, собственно, связывает сентиментальный стиль с сентиментальными практиками. В ответ докладчик стал рассуждать о том, как и когда сентиментализм переходит в романтизм, и заодно дал свое определение романтизма: не просто изображение чувств персонажей, но общая философия чувств и чувственных явлений. Впрочем, он оговорился, что и определение свое дает «так, в общем».
Вера Мильчина (Россия) в докладе «Критика перевода и статус французского языка в публикациях Булгарина в „Северной пчеле“» осветила три аспекта этой проблемы: 1) критика переводов в статьях Булгарина; 2) критика переводов как орудие литературной полемики; 3) употребление французских слов с прибавлением в скобках перевода на русский и, что особенно удивительно, русских слов с переводом в скобках на французский. Булгаринскую критику переводов докладчица проиллюстрировала тремя примерами: разбором перевода «Парижских тайн» Эжена Сю, выполненного В.М. Строевым; разбором анонимного перевода «Замогильных записок» Шатобриана, напечатанного в «Отечественных записках»; наконец, разбором «Описания Украины» Боплана, сделанного Ф. Устряловым. Если в двух первых случаях критика Булгарина абсолютно справедлива (особенно тонки замечания относительно перевода значащих собственных имен в «Парижских тайнах»), то в третьем он ориентировался не столько на французский оригинал, сколько на польский перевод и потому допустил смешные оплошности (перепутал сафьян с мрамором, сумку с ящиком, а гуся с луковицей), на которые ему и указал Устрялов. Критика переводов у Булгарина не нейтральна; во многих случаях цель таких критических разборов — не только «заступиться» за французского автора, искаженного дурным переводом, но и разбранить конкурирующие периодические издания (например, «Отечественные записки»), печатающие подобные искажающие переводы. Но самое интересное явление — это обилие французских выражений в булгаринских статьях. Употребляя французское слово, не имеющее общепризнанного русского эквивалента, Булгарин либо предлагает свой вариант перевода, порой весьма экзотический (охранитель или скрыватель носа для cache-nez), либо дает перевод описательный (viveur — человек, который спешит пресытиться наслаждениями), либо предается рефлексии над тем, как следовало бы перевести такое слово. Если перевод с французского на русский в текстах «Северной пчелы» вполне объясним (газету читала самая разная публика, среди которой были и те, кто знал французский, и те, кто его не знал), то гораздо удивительнее переводы «в противоположном направлении». В этих случаях, употребив русское слово, Булгарин указывает в скобках его французский эквивалент: «раздражитель (stimulant)»; «литературные судьи, знатоки дела (juges compétents)». Докладчица предположила, что таким образом Булгарин подчеркивал свою приверженность французской культуре и французскому языку, которые очень высоко ценил (в частности, за то, что французский служит языком международного общения). Впрочем, он неизменно подчеркивал, что восхищается классическим французским, а не вульгарным современным; исходя из этого он обрушивается с критикой на новейшее словечко chic (шик), и, парадоксальным образом, совпадает в этой критике с таким, казалось бы, далеким от него автором, как Шарль Бодлер, который очень сурово оценил это слово в своем «Салоне 1846 года». В заключение докладчица подчеркнула, что, по ее наблюдениям (впрочем, далеко не исчерпывающим), описанное употребление французского языка не характерно для других периодических изданий булгаринского времени. В ходе обсуждения доклада Н. Акимова напомнила о том, что за обилие французских вкраплений Булгарина критиковали современники (рецензия на «Воспоминания» в «Библиотеке для чтения»), а Л. Новик поинтересовалась, насколько точен встреченный ею в литературе булгаринского времени перевод выражения femme émancipée как «женщина из рук вон». Докладчица ответила, что перевод этот, конечно, сделан с определенной (мужской, а сейчас бы, пожалуй, сказали сексистской) точки зрения, но что его экспрессивности можно только позавидовать.
Абрам Рейтблат (Россия) избрал темой доклада «Литературно-эстетические взгляды Булгарина». Материалом для анализа этих взглядов, практически не изученных предшествующими исследователями, послужили булгаринские статьи и предисловия. В начале доклада Рейтблат коротко охарактеризовал этапы обучения своего героя (Сухопутный шляхетский корпус, где юный Булгарин мог почерпнуть сведения о литературе не только классицистической, но и сентименталистской), скитания по Европе в военные годы, посещение лекций в Виленском университете и вступление в «Общество шубравцев». В результате у Булгарина сформировалась довольно жесткая и весьма своеобразная литературная позиция. Если в современной ему словесности, как классической, так и романтической, в центре стояли поэзия и драматургия, а укоренение романа наталкивалось на значительные трудности, поскольку предполагалось, что этот жанр адресован по преимуществу неразвитому читателю, то Булгарин перенес акцент именно на прозу, а конкретно — на роман. И к классицизму, и к романтизму Булгарин относился скептически; о первом писал, что он ограничивает творчество «особыми тесными рамочками», а о втором— что ему недостает классического благородства. При этом в 1820–1830-х годах Булгарин позиционировал сам себя как сторонник романтизма (представления о котором у него, впрочем, были довольно расплывчатыми), но позднее, в 1840-х годах, признавал, что и у классицизма есть свои достоинства. Ориентиром Булгарина докладчик назвал просветительский реализм — комплекс представлений, основывающийся на вере то, что осмеяние пороков может помочь людям от них избавиться. Главные (прозаические) жанры, в которых это направление себя реализовывало и которые все в той или иной степени представлены в творчестве Булгарина, — это плутовской роман, нравоописательные и сатирические очерки, восточные и утопические повести. С тягой к просветительству связаны два главных «положительных правила», которые Булгарин выделял для всех искусств: верность природе и вкус, чувство изящного (а также вытекающее из него отстранение от низовой лексики). Он также считал важными нравственную цель произведения и народность, под которой подразумевал не столько передачу национальных черт и обычаев, сколько лояльность стране и императорской власти. Внимание Булгарина к нравоописательной прозе обусловило его открытость таким прозаическим произведениям, как лермонтовский роман «Герой нашего времени» (который он оценил очень высоко) и «Губернские очерки» Щедрина. Более загадочным назвал Рейтблат живой интерес Булгарина к светской повести. При обсуждении доклада А. Федута согласился с тезисом о том, что Булгарин был поздним просветителем, но решительно оспорил сделанное в докладе М. Авреха причисление Булгарина к сентименталистам и высказал уверенность в том, что Булгарина вообще нельзя назвать абсолютным последователем какого бы то ни было литературного направления.
Хотя применительно к дамам определение «старейшая» считается неучтивым, Малле Салупере (Эстония), выступившую с докладом «Булгарин и эстонцы», можно с полным основанием назвать «старейшим булгариноведом». В начале доклада Салупере кратко напомнила об этапах своей работы над изучением биографии и творчества Булгарина, в частности о том, как в 1973 году ей с первой попытки не удалось защитить кандидатскую диссертацию, поскольку один из оппонентов усмотрел в работе крамолу — пренебрежительное отношение к Пушкину; защита увенчалась успехом только в следующем году, благодаря тому, что бдительного оппонента сменил Ю.М. Лотман. Напомнила Салупере и о своем сотрудничестве с В.Э. Вацуро, который рекомендовал ей в связи с ее булгариноведческими штудиями «застолбить тему». Так она и поступила: опубликовала целый ряд статей о Булгарине на русском и эстонском языках. Салупере начала рассказ о Булгарине в Эстонии с его первого знакомства с Дерптом, происшедшего в 1807 году, когда будущий автор «Ивана Выжигина» оказался здесь в составе уланского полка, отправившегося на войну со Швецией. Двадцать лет спустя он вернулся сюда, приобрел имение Карлово и до конца жизни оставался лифляндским помещиком; он даже добился имматрикуляции в местное дворянство. Начиная с 1827 года, когда он напечатал в нескольких номерах «Северной пчелы» свою «Прогулку по Ливонии», Булгарин живо интересовался жизнью эстонских «туземцев», причем описывал их с большим сочувствием (все они умеют читать и здраво рассуждать, а также почитают себя выше других племен и о немцах говорят с презрением), а к помещикам-немцам, напротив, относился критически и полагал, что без них Эстляндия развивалась бы лучше и успешнее. Интерес Булгарина к обстоятельствам жизни в Эстляндской губернии объяснялся не только его любознательностью, но и негласным заданием, полученным от управляющего Третьим отделением фон Фока, — изучить настроения, господствующие в прибалтийских губерниях. Именно на те годы, когда фон Фок занимал эту должность, подчеркнула Салупере, приходится активное сотрудничество Булгарина с высшей полицией; после смерти фон Фока в 1831 году оно надолго прервалось, и на шесть лет Булгарин вообще полностью переселился в Карлово. Соседи-помещики не слишком любили Булгарина, но боялись его как издателя газеты, которую, как они знали, читает сам император. Отношения с местным дворянством были у Булгарина тем более напряженными, чем больше привязывались к нему мужики. В письмах, адресованных следующему управляющему Третьим отделением, Л.В. Дубельту, Булгарин протестовал против ускоренной насильственной русификации эстонцев, настаивая, что с помощью этих методов их так же нельзя сделать русскими, как из кошки невозможно сделать собаку. Булгарин скончался и похоронен в Дерпте; на его похоронах над могилой пели траурную эстонскую песнь. Во время обсуждения П. Глушковский поинтересовался современным восприятием Булгарина в Эстонии; докладчица ответила, что восприятия нет никакого, но сейчас она готовит сборник своих переводов его произведений на эстонский язык. А сканированные русские тексты Булгарина, добавила коллега Салупере, сотрудник Национального архива Эстонии Татьяна Шор, вывешены на университетском сайте.
В своем собственном докладе «Булгарин и дерптские студенты» Татьяна Шор (Эстония) продолжила тему дерптских реалий в жизни Булгарина. Поселившись в Карлове, Булгарин, по его собственным словам, нашел здесь людей просвещенных, образованных — то, что искал. Дерпт заслужил в его глазах звание «лифляндских Афин». Тем не менее, когда Булгарин открыл в Дерпте пансион для студентов, взаимоотношения его с постояльцами и их однокашниками складывались не всегда безоблачно. К тем, кого он принимал к себе на житье, Булгарин предъявлял строгие требования; им предлагался для подписания меморандум из девяти пунктов, в последнем из которых Булгарин выражал надежду, что молодые люди будут жить у него, «как в доме родственном, дружеском, а не как на постое военном или в трактире», а также давал «честное слово старого солдата», что убьет любую, даже самую дорогую собаку, приведенную в Карлово. Впрочем, конфликт со студентами произошел у Булгарина не из-за собаки, а из-за его неосторожного высказывания об их проделках (поскольку студенты не чуждались ни карт, ни пьянства). В отместку студенты решили устроить под окнами обидчика кошачий концерт (вообще для Дерпта дело привычное) и в количестве шести сотен с плошками и горшками отправились в Карлово. Дело происходило в октябре 1832 года. К Булгарину послали парламентариев, предложивших ему извиниться. Он отказался и вышел к студентам в шапке и с трубкой во рту. Студенты закричали: «Шапку долой!», после чего хозяин Карлова пошел на попятный, извинился и тем уберег себя от студенческого кошачьего концерта, однако окно камнем ему все-таки разбили. В мемуарах есть упоминания о другом конфликте Булгарина с дерптской молодежью (якобы из-за того, что его дочь отказалась танцевать с пьяным студентом), однако документов, подтверждающих это предание, докладчица не нашла.
Наталья Вершинина (Россия) назвала свой доклад «Путевые заметки Ф.В. Булгарина как риторический жанр: своеобразие и литературный контекст». В основу доклада было положено различение между художественными, романизированными описаниями путешествий у булгаринских современников (в качестве одного из образцов такого «беллетризированного» путешествия был назван «Странник» Вельтмана) и путевыми заметками самого Булгарина, которые стремятся к достоверности, а вместо «художественного расцвечивания» используют риторические приемы. К таковым приемам докладчица отнесла свободную манеру повествования, превращающую путевые заметки в пограничную область между литературой и бытом; прямые обращения к читателю, от которого ждут заинтересованности в материале, душевного отклика (эти прямые обращения нужны для репрезентации свободно протекающего общения); использование приема аналогии, или уподобления, позволяющего включать отдельные детали, пусть даже заимствованные у предшественников, в общую риторическую картину. В конце доклада Вершинина напомнила о двух ветвях европейских путевых заметок, восходящих к Жану-Батисту Дюпати и Лоренсу Стерну; Булгарин, сказала она, продолжает обе эти традиции, но их трансформирует; он «своеобразен, так как в слове воссоздает свое понимание мира». В ходе обсуждения А. Рейтблат напомнил, что булгаринские путевые заметки построены как фельетоны, а этот жанр в принципе позволяет переходить от чего угодно к чему угодно.
Мирье Леке (Германия) выступила с докладом «Путешествие пана Подстолия через Вильну в Россию. Фаддей Булгарин и бытовой роман». Сходство романа «Иван Выжигин» с романами польского духовного лица и литератора Игнацы Красицкого «Приключения Николая Досвядчинского» (в переводе докладчицы «Приключения Николая Опытовского», 1776) и «Пан Подстолий» (1778) было замечено очень давно. Сходство это позволило докладчице говорить о, как она выразилась, транснациональных текстах и контекстах. Из первого романа Красицкого Булгарин заимствовал сюжетную линию: польский дворянин, испорченный домашним воспитанием, попадает в столицу, входит в долги, бежит от кредиторов, в результате кораблекрушения попадает на остров, где воплощена утопия эгалитарного общества, а возвратившись домой, начинает эту утопию воплощать в жизнь. Что же касается второго романа, который практически весь посвящен изображению идеального поместья и идеального помещика, из него Булгарин заимствовал образ своего не менее идеального персонажа Россиянинова. Тема разумного преобразования сельской жизни главенствует и в еще одном произведении, которое стало предметом рассмотрения докладчицы; это «Пан Подстолич» (1832) Фомы Массальского, задуманный как продолжение «Пана Подстолия» и представляющий собой не столько роман, сколько трактат о правильном ведении хозяйства. Это сочинение, как видно по дате, вышло уже после «Ивана Выжигина», причем автор его читал роман Булгарина и упоминает его в своем тексте. Посредником между сатирой Красицкого и Булгариным стало «Общество шубравцев», к которому будущий автор «Выжигина» принадлежал во время жизни в Вильно. Шубравцы выступали за просвещенные реформы, критиковали мотовство, увлечение карточной игрой, страсть к тяжбам. Правда, у Булгарина больше сентиментальности и меньше систематичности, чем у Красицкого, но их сближают сходные нравственные ориентиры и повествовательные модели, в частности рассказ от первого лица, трехчастная структура (детство в поместье и юность в городе; утопия; возвращение в обычную жизнь), использование элементов плутовского и приключенческого романа и обращение к такой польской форме переживания прошлого, как pamietnik — рассказ о прошедшей жизни с преображением в конце. Иначе построено сочинение Массальского: повествование здесь ведется от третьего лица и главный герой не претерпевает никаких перемен; подразумевается, что перемены должны происходить с читателем романа. С Красицким, несмотря на его архиепископский сан, Булгарина сближала и склонность к религиозной терпимости. С другой стороны, от обоих польских авторов Булгарина отделяли опыт жизни в многонациональной империи и интерес к национальным меньшинствам. И наконец, самое важное отличие: у героя «Ивана Выжигина», в отличие от героев Красицкого и Массальского, нет никакой политической и/или экономической программы. В ходе обсуждения два важных дополнения внес А. Федута; во-первых, он напомнил о том, что позднее Булгарин найдет идеального добропорядочного хозяина в реальной жизни — в лице помещика Минской губернии Александра Лаппы, а во-вторых, указал на причины стремительной публикации перевода книги Массальского, которая появилась на русском в том же году, что и польское издание: дело в том, что Массальский нашел в Петербурге удачных «промоутеров» — влиятельного чиновника К. Сербиновича и его друга П. Гаевского, который и выступил переводчиком. Свои уточнения внес и А. Рейтблат. Он, во-первых, предположил, что если переводить значащую фамилию заглавного героя первого романа Красицкого, то лучше назвать его не Опытовским, а Умудреновым, а во-вторых, напомнил об использовании в «Иване Выжигине» в качестве «прототипов» не только литературных персонажей, но и реальных людей, от Сперанского до губернского прокурора Ботвинки, превращенного в романе в Скотинко. Именно интересом к прототипам Рейтблат объяснил популярность «Ивана Выжигина» в Вильне; иное объяснение предложил П. Глушковский: по его мнению, жители Вильны охотно читали роман (по-русски, не в переводе), потому что гордились успехом своего соотечественника.
Наталья Акимова (Россия) назвала свой доклад «Офицер Булгарин и русская литература». В жизни Булгарина 17 лет были отданы военной службе. Литератором он, по предположению докладчицы, сделался потому, что увидел в претворении военного опыта в литературный одну из возможностей легализоваться. После завершения военной карьеры Булгарин начинает новый этап жизни в Петербурге. Здесь он сближается с молодыми русскими либералами, многие из которых в прошлом или настоящем — офицеры. Его принимают очень хорошо как поляка и борца за свободу своей родины (под знаменем Наполеона). В 1821 году Булгарин читает сначала в Обществе любителей словесности, наук и художеств, а затем в Обществе любителей российской словесности свои «Воспоминания об Испании». Вскоре он выпускает отдельное издание этих «Воспоминаний» с посвящением Гнедичу. Текст этот представлен самим автором как частный взгляд на историческое происшествие, простой офицерский рассказ, причем рассказ офицера не русского. В тексте прославляется непобедимость народа, верного отечеству, престолу и религии; казалось бы, речь идет только об Испании, но риторическая организация повествования и обращение к Гнедичу отсылают читателя уже не к Испании, а к России. Позднее Белинский обвинил Булгарина в том, что он все списал из книги Альфонса де Бошана, однако в реальности Булгарин использовал при написании «Воспоминаний об Испании» целых восемь источников, два античных и шесть французских, причем на все восемь он прямо ссылается в своем тексте. К ним, уточнила докладчица, следует прибавить еще один, принадлежащий поляку Иосифу Мрозинскому; только его Булгарин цитирует без ссылок. Л. Киселева при анализе «подвижной точки зрения» автора «Воспоминаний об Испании» (благодаря которой не всегда можно понять, на чьей, собственно, стороне воевал в описываемое время автор) усмотрела в ней лишь проявление литературной тактики; по мнению Акимовой, здесь проявилась также толерантность Булгарина, его способность и готовность учитывать и воспроизводить разные точки зрения, предвещающая его будущую журналистскую манеру. «Воспоминания об Испании» помогли Булгарину совершить «скачок» от польского офицера к русскому журналисту, издателю «Северного архива». Военную тему Булгарин продолжил впоследствии, став автором более полусотни произведений военной тематики и фактическим создателем жанра военного рассказа. Окончательно превратившись в николаевскую эпоху из капитана французской службы в русского журналиста и литератора, он в своих многотомных воспоминаниях сделал все необходимое для легитимации себя в глазах нового поколения как русского офицера. Однако воспоминания остались незаконченными, так как первоначальная история польского офицера не слишком удачно сочеталась с историей офицера русского. Тем не менее репутацию старого солдата Булгарин себе создал и добился того, что на него ссылались не только как на очевидца военных действий, но даже как на военного историка. В конце доклада Акимова остановилась на проблеме «Булгарин и Лев Толстой», указав на многочисленные схождения романа «Петр Иванович Выжигин» с «Войной и миром». А. Федута, подводивший итоги некоторых докладов блестящими стихотворными экспромтами, резюмировал доклад Акимовой так: «И нам торжественно и плавно, / Другим докладчикам в пример, / Прочла Наталья Николавна / Доклад „Булгарин офицер“».
Алла Степанова (Россия) прочла доклад под названием «Страшное у Булгарина». Предметом рассмотрения докладчицы стали несколько эпизодов из «Воспоминаний» Булгарина. Эпизоды эти претендуют на достоверность, но при этом автор кодирует жизнь с помощью художественных сюжетов и черпает приемы из беллетристики, в частности из готического романа, впрочем, находя для них весьма своеобразное применение. Так, он завлекает читателя короткими резюме в названиях глав (таких, например, как «Уланы-людоеды»), но затем обманывает читательские ожидания и рассказывает не про натуральных людоедов, а про смехотворные слухи относительно каннибальских склонностей уланов (этими слухами пугали друг друга крестьяне Петербургской губернии). Сходная «обманная» беллетризация происходит и в эпизоде, где взбалмошный князь Радзивилл через посредство одного из своих доверенных лиц вызывает на поединок покойного деда Булгарина, обзывает его дураком и трусом, а когда посредник, соскучившись отвечать, что покойник молчит, сообщает, что тот, «кажется, сам идет, потому что в склепе что-то шевелится», князь немедленно отказывается от своего намерения — якобы потому, что не желает «иметь дело с людьми, которых по три раза надобно вызывать на дуэль». В этом фамильном анекдоте, разумеется, переиначен старинный серьезный сюжет о каменном госте и, прежде всего, опера Моцарта «Дон Жуан», но комический финал «сводит на нет» всю историю и лишает ее нравоучительности. Здесь в финале ничего страшного не происходит и никого не наказывают за грехи и самонадеянность. Другие анекдоты о князе Радзивилле (например, о том, как он женился на сирене и она «родила ему пять бочек сельдей — и ушла в море!») также имеют литературный источник; они, бесспорно, восходят к рассказам о бароне Мюнхгаузене, но Булгарин, по своему обыкновению, дает этим вымыслам рациональное объяснение (все дело в особенностях характер князя — суевера и самодура).
Дамиано Ребеккини (Италия) прочел доклад «„Петр Иванович Выжигин“ и русские исторические романы об Отечественной войне 1812 года». В 1831 году, когда вышел в свет роман Булгарина, упомянутый в заглавии доклада, на русском языке еще не существовало ни одного романа о 1812 годе. Причины этого были во многом идеологические: власти оставляли 1812 год в тени, выдвигая на первый план победный 1814-й. Не была еще создана и историография Отечественной войны (труд Михайловского-Данилевского появился только в 1839 году). Булгарин же, эксплуатируя успех своего первого романа «Иван Выжигин», решил продолжить его и рассказать широкой публике о войне 1812 года. В среде «литературных аристократов» его тактические старания по продвижению романа (он просил, через Бенкендорфа, о разрешении внести императора в перечень подписчиков, а получил разрешение на «всеподданнейшее» поднесение романа и был награжден перстнем) были встречены с негодованием. Пушкин писал (впрочем, в частном письме) о «бесстыдстве и дерзости Булгарина», а роман его назвал «сальным пасквилем», другие литераторы публично напоминали о том, что Булгарин в 1812 году сражался на французской, а не на русской стороне. По-видимому, одна из причин неприятия булгаринского романа пушкинским кругом заключается в том, что Булгарин порывает с апологетической трактовкой Наполеона и показывает его безграничный эгоизм и неумеренную жажду славы. Кроме того, изображая влияние французского нашествия на русское высшее общество, он подчеркивает, что патриотически реагирует на него не старая аристократия, а только новое служилое дворянство. Таким образом, Пушкин имел основания увидеть в «Петре Ивановиче Выжигине» «пасквиль» на свою социальную группу, между тем читатели «Северной пчелы», поклонники Булгарина, принадлежали по преимуществу к другой социальной группе: большую их часть составляли чиновники, на втором месте шли офицеры, затем — купцы. Говоря о социальном составе булгаринской публики, докладчик привел многочисленные сведения из области статистики — не сентиментальной, о которой собирался рассказывать, но так и не рассказал Михаил Аврех, а вполне реальной. Казалось бы, успех «Петра Ивановича Выжигина» был предрешен, однако в реальности большой прибыли он автору не принес. Повредило роману появление множества популярных подражаний, сочиненных А. Орловым и И. Гурьяновым. Вообще с 1831 по 1839 год в России появилось 15 русских романов о 1812 годе, причем два из них принадлежали перу авторов довольно известных; это «Рославлев» М. Загоскина (1831) и «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» Р. Зотова (1832). Если первый роман основан на переработке националистических идеологических моделей Шишкова двадцатилетней давности, которые в начале 1830-х годов вновь сделались актуальны, то второй предлагает героя глубоко оригинального. Леонид — не обычный человек, какого изображал Вальтер Скотт и какого изображает Загоскин, и не «типичный представитель» собственной нации; это исключительная личность, герой, который — впрочем, не предавая родины — совершает дипломатические и амурные подвиги в Европе, состоя на службе у Наполеона. Ребеккини объяснил огромный успех «Леонида» тем, что русская публика в эту пору желала увидеть героя, отличающегося от медлительных патриотов Загоскина, и Зотов удовлетворил это желание. В ходе обсуждения А. Федута выступил и в прозе, и в стихах. В прозе он поинтересовался, на какие иностранные образцы мог опираться Зотов? Ответ, впрочем, найден не был; присутствующие в большинстве своем пытались предложить кандидатуру Дюма, однако его приключенческие романы в это время еще не были написаны. В стихах же Федута дал «мнемонический» ответ на дебатировавшийся в прениях вопрос о том, где ставить ударение в фамилии Выжигин? Федута зарифмовал: «Пылают склады книжные, / А нам любезен Выжигин».
Михаил Селезнев (Россия) в докладе «Литературная полемика Ф.В. Булгарина и Н.А. Полевого в 1825–1826 годах» опроверг распространенное мнение о том, что конфликты двух упомянутых в названии авторов и издателей (которые, впрочем, нередко переходили от вражды к дружбе и сотрудничеству) объяснялись борьбой за литературную монополию. Булгарин и Полевой познакомились в 1821 году, во время первого приезда Полевого в Петербург. До основания «Московского телеграфа» Полевой активно сотрудничал в изданиях Булгарина и Греча и отношения его с петербургскими издателями были безоблачны. Задумывая «Северную пчелу», оба соредактора рассчитывали на участие Полевого, а когда выяснилось, что тот собирается издавать собственный журнал, по-прежнему предлагали ему сотрудничество. Эстетические позиции у Полевого и у Булгарина с Гречем были одинаковые, они ориентировались на одного и того же массового читателя, и для полемики у них не было причин, конкуренции же со стороны малоизвестного московского издателя Греч с Булгариным опасаться не могли. Вся причина раздора, по предположению Селезнева, заключалась в том, что к изданию «Московского телеграфа» Полевой привлек П.А. Вяземского, который еще до этого подвергал Булгарина резкой критике и продолжил заниматься тем же на страницах нового журнала. Булгарин не оставался в долгу и упрекал Полевого в незнании русской грамматики и французского языка (самой знаменитой стала ошибка Полевого, который перевел французское gris poussière ‘пыльно-серый’ как грипусье, после чего это слово сделалось в «Северной пчеле» именем нарицательным для обозначения издателя «Московского телеграфа»). И тем не менее конфликт был не столько принципиальным, сколько порожденным более или менее случайными обстоятельствами, что и позволило «противникам» через два с половиной года ожесточенной войны вновь сблизиться — после того, как Вяземский порвал с «Московским телеграфом».
Ирена Коза (Польша) в докладе «Булгарин-сатирик как обличитель пороков современников» проследила корни булгаринской сатиры, начав с участия писателя в виленском «Обществе шубравцев». Докладчица показала, как в позднейшем сатирическом творчестве Булгарина откликнулись принципы шубравцев: не пить до потери сознания, остерегаться игры в карты и на бильярде, бороться с самодовольством и расточительностью дворян, а также с собственной ленью. Следы этих принципов докладчица нашла как в первой, написанной на польском языке сатире Булгарина «Путь к счастью», так и в его позднейших нравоописательных очерках, таких, в частности, как «Извозчик-ночник», где Булгарин декларирует свою сатирическую установку: нравы, нуждающиеся в осмеянии и исправлении, гораздо лучше видны снизу вверх. Именно с этой точки зрения написан «Извозчик-ночник», и именно такой взгляд был близок читателям Булгарина — обычным людям. О принципе Булгарина-сатирика: «Хочу, чтобы мои читатели не зевали, а смеялись», — напомнила в ходе обсуждения М. Салупере.
Наталья Огаркова (Россия) посвятила доклад ответу на вопрос: «Фаддей Булгарин: меломан или профессионал?» Известно, что Булгарин был большим любителем музыки и много о ней писал, однако, поскольку он не всегда положительно отзывался о творчестве Глинки, советские музыковеды склонны были в основном бранить его за недооценку великого русского композитора. Между тем булгаринские отзывы о музыкальных произведениях заслуживают отдельного рассмотрения, причем следует подчеркнуть их эволюцию. Поначалу, в первых выступлениях на музыкальные темы в «Северной пчеле» 1826 года, Булгарин хвалебно отзывался о любительских аристократических концертах, о высоком немецком искусстве, прежде всего о Моцарте, но также и о духовной музыке; докладчица предположила, что таким образом Булгарин старался положительно зарекомендовать себя в глазах петербургской аристократической публики. Но уже после 1828 года он от этой позиции дистанцируется; теперь он четко разделяет музыкантов и любителей музыки на два лагеря. В первый входят ученые знатоки, моцартисты из круга Виельгорского, во второй — светские любители, россинисты, слушающие музыку сердцем, а не головой. Именно вторые составляли в основном аудиторию Булгарина, первых же он охотно критиковал в своей излюбленной манере: сначала превозносил, а потом делал какое-нибудь снижающее замечание. Так он обходился с кумирами Виельгорского и его круга: Моцартом и Бетховеном, чьего «Фиделио» называл «скучно утомительным». Симпатии Булгарина, любителя-гедониста, были раз и навсегда отданы итальянской музыке; его даже нередко упрекали в пристрастии к «итальянщине», однако дальше Россини он не пошел. О Верди он писал, что тот «довел крик и шум до последней степени» (впрочем, и противник Булгарина в музыкальной критике В.Ф. Одоевский тоже оценивал «вердятину» как пошлость, но он, по крайней мере, музыку Верди слушал и анализировал, а Булгарин просто отвергал как невыносимый грохот). Что же касается Глинки, то критические отзывы Булгарина о нем объяснялись именно тем, что в Глинке Булгарин видел представителя круга Виельгорского, с которым у него отношения были весьма напряженные: он сторонился этих элитарных салонных знатоков и насмехался над ними в разухабистом провокативном стиле, а они упрекали его в невежестве (докладчица подчеркнула, что ошибки Булгарин в самом деле допускал, но был в этом не одинок: вся тогдашняя музыкальная критика была любительской). Высоко оценила докладчица соображения Булгарина о жалком состоянии музыкального образования в России, где не было заведений европейского образца для обучения композиторов и певцов: если певцы могли хоть чему-то научиться в музыкальном училище, то композиторы учились частным образом за границей. В ходе обсуждения М. Салупере напомнила о роли Булгарина как добровольного «антрепренера»: поскольку Дерпт располагался на дороге из Европы в Петербург, владелец Карлова завлекал туда знаменитых музыкантов, ехавших на гастроли в столицу; по его приглашению здесь выступали Лист и Полина Виардо. А. Рейтблат соотнес не вполне ожидаемое пристрастие Булгарина к светской повести, о которой он упоминал в собственном докладе, с любовью к итальянской опере, также чуждой прямого морализма, и поинтересовался, не было ли у Булгарина прямых высказываний на этот счет, но получил ответ, что прямых — не было.
Андрей Федотов (Россия) в докладе «Ф.В. Булгарин и журнал „Репертуар и Пантеон“» постарался ответить на вопрос о причастности Булгарина к редактированию этого журнала в 1842 году. История эта тем более запутанная, что в рассматриваемый период первоначально выходили два журнала под почти идентичными названиями: издатель И.П. Песоцкий выпускал в 1839–1841 годах журнал «Репертуар русского театра», а издатель В.П. Поляков в 1840–1841 годах — «Пантеон русского и всех европейских театров»; редактором этого второго «Пантеона» был Ф.А. Кони. В 1842 году вместо них стал выходить один журнал под названием «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров». Издавал его тот же Песоцкий, а вот личность редактора как раз и составляет проблему, которую взялся разрешить докладчик. В 1843 году редактором «Репертуара и Пантеона» стал В. Межевич, это известно точно, поскольку он упоминался в официальных бумагах и ставил свою подпись под написанными им статьями, а вот относительно 1842 года можно лишь строить догадки. Песоцкий, который значился на журнале его издателем, на роль редактора не подходил: он не был литератором и мог заниматься только практической частью; единственный его литературный материал, помещенный в журнале в 1842 году (статья о поездке в Германию), носил название «Письмо издателя к редактору» — лишнее доказательство, что редактировал «Репертуар и Пантеон» в этом году кто-то другой. В газетных объявлениях Песоцкий именовал себя только издателем журнала, а вместо одного редактора ссылался на целую редакцию и приводил список из полутора десятков фамилий. Среди них упомянут и Булгарин, но это, конечно, еще не аргумент. Более весомы другие косвенные доказательства, приведенные докладчиком: в статьях «Северной пчелы» Булгарин в 1842 году выказывает очень большую осведомленность о внутренних делах «Репертуара и Пантеона»; критические разборы публикаций этого журнала в «Северной пчеле» начинаются в 1843 году, а до этого Булгарин явно воздерживается от подобной критики, и наконец, самое существенное: Ф. Кони, литературный противник Булгарина, редактор «Пантеона» в его прежнем воплощении, писал чуть позже, что «Булгарин уронил уже раз журнал». Но если Булгарин в самом деле редактировал в 1842 году «Репертуар и Пантеон» (возможно, в сотрудничестве с неназванным Межевичем, который в том же году был активным сотрудником «Северной пчелы»), зачем он это скрывал и почему прекратил свое редактирование? Федотов предложил несколько объяснений: во-первых, таким образом Булгарин получал возможность рекламировать «Пантеон» в «Северной пчеле», во-вторых, в репутационном отношении сотрудничество с Песоцким не имело для Булгарина смысла. По окончании доклада А. Рейтблат высказал несколько возражений: сначала он напомнил, что Булгарин нимало не гнушался рекламировать в своей газете другие свои издания, например журнал «Эконом», а затем осведомился, кто же занимался редактированием «Пантеона» в те месяцы, которые Булгарин проводил в Карлове, и можно ли найти в «Пантеоне» тексты, стилистически близкие к булгаринским (ведь редактор журнала, как правило, много печатался в своем издании).
Инна Булкина (Украина) прочла доклад «„Иван Выжигин“ как плутовской роман». Поскольку говорила она преимущественно о «жилблазовской модели» плутовского романа, то уделила особое внимание первому из русских романов этого типа, который так и называется «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова». Если испанский плутовской роман зародился как пародия на рыцарский роман, а Лесаж переложил испанскую модель на французские нравы, то автор «Российского Жилблаза» Нарежный продолжает эту линию уже применительно к российским условиям. Он сочиняет роман о книжном герое и книжном сознании, причем начинается все с того, что к помещику Простакову, читающему роман Лесажа, является заглавный герой, который в свое время также внимательно читал похождения Жилблаза. Докладчица проанализировала роман Нарежного как роман о чтении и его пагубном влиянии. Княжна Феклуша, которой Чистяков дает читать романы с толкучего рынка, сбегает с соблазнителем Светлозаровым, а для дочери Простакова пагубным оказывается чтение «развратительных» «Терезы-философа» и «Орлеанской девственницы». Те же антикнижные мотивы докладчица усмотрела и в «Иване Выжигине», где отрицательный князь Вороватин владеет библиотекой с французскими философскими книгами XVIII века, а Груню развращают чувствительные романы. Булгарин заимствовал ту же жилблазовскую сюжетную модель, что и Нарежный, но если Нарежный потерпел коммерческую неудачу (роман его был запрещен и изъят из продажи), то Булгарин умело прикрыл коммерческую цель нравственно-сатирической «вывеской» — и преуспел. Булкина вскользь упомянула и другие романы о книжном сознании, выходившие в то же время: «Муромского Дон-Кихота» А. Орлова и «Кощея Бессмертного» А. Вельтмана — и более подробно остановилась на еще одном сочинении, построенном по модели плутовского романа, — «Мертвых душах» Гоголя. Похождения Чичикова можно сопоставить с похождениями героя Лесажа и его русских продолжателей, однако Чичикова от этих предшественников очень многое отличает: в этом персонаже нет никакой динамики, перед читателями он является с готовым, завершенным характером, причем постоянно подчеркивается его внешняя чистота и опрятность; однако это всего лишь видимость, тогда как князь Чистяков впервые появляется перед читателей грязным и оборванным, но внутренне он, в полном соответствии со своей фамилией, чист; что же касается страсти к чтению, то ее Гоголь передает от главного героя второстепенному — Петрушке. В ходе обсуждения доклада дебатировался вопрос о том, имел ли Булгарин возможность читать роман Нарежного; обсуждающие пришли к выводу, что имел, так как первые три части некоторое время были в продаже, а продолжение, как известно из мемуаров, распространялось в списках.
Клаус Харер (Германия) выступил с докладом «Генрих Кёниг и Фаддей Булгарин. Еще раз о немецком голосе в русской литературной полемике 1830-х годов». Предметом доклада стала немецкая книга «Картины русской литературы» (в русском переводе 1862 года «Очерки русской литературы»), изданная в 1837 году в Германии немецким литератором Генрихом Кёнигом. О реальном авторстве этой книги до сих пор идут споры; несомненно, что у Кёнига был русский консультант и что консультантом этим был Николай Александрович Мельгунов, литератор из круга московских любомудров. Некоторые исследователи ограничивают участие Мельгунова простым консультированием, а Кёнига считают основным автором, другие, опираясь на свидетельства современников, полагают, что подлинным автором книги был Мельгунов, Кёниг же выступил лишь немецким перелагателем его идей, возможно, не бескорыстно, а за плату. Хареру ближе вторая точка зрения. Одна из идей его доклада заключалась в том, что преувеличение роли Кёнига возникло не случайно: дело в том, что в первой половине XIX века ни русские германофилы, ни немецкие русофилы никак не могли быть отнесены к «прогрессивным», а для сотрудничества с учеными из ГДР требовались именно немцы «прогрессивные», поэтому советские компаративисты, изучавшие немецко-русские связи, старательно искали так называемых прогрессивных немецких литераторов, сотрудничавших с литераторами российскими. Кёниг, вообще известный своими либеральными убеждениями, подошел на эту роль не в последнюю очередь потому, что в его книге содержались крайне нелестные отзывы о Грече и Булгарине. Однако считать Кёнига единственным, главным автором «Картин русской литературы» — это, по мнению Харера, большая натяжка; как бы ни хотелось компаративистам закрепить книгу лично за Кёнигом, очевидно, что русской тематикой он не занимался, русского языка не знал, русские тексты читал во французских переводах, книга же его была вдохновлена и «срежиссирована» Мельгуновым как вклад в борьбу московских литераторов с петербургским официозом. Булгарин и Греч, оскорбленные тем, что немец с подачи Мельгунова прославил всяких безвестных авторов, а их двоих вывел в отрицательном свете и унизил, пожаловались на книгу Кёнига/Мельгунова в III отделение, но в печати поначалу с нею не спорили, тем более что вообще, по замечанию Харера, успех книги Кёнига сильно преувеличен советскими исследователями, поверившими хвастливым заявлениям Мельгунова; в реальности немецкие рецензии принадлежали в основном друзьям самого Кёнига. Булгарин же вступил в печатную полемику только после того, как Кёниг опубликовал в газете «Немецкий телеграф» статью «Русские перебранки», написанную по мотивам истории, рассказанной ему в письме дерптским профессором Блюмом: когда Булгарин возвращался из Карлова в Петербург, к нему на запятки экипажа подсел русский плотник; Булгарин плотника прогнал, а тот в ответ избил его, к великой радости всех дерптских немцев.
Алексей Балакин (Россия) предварил доклад «Булгарин — персонаж „Дома сумасшедших“» своеобразной фигурой умаления: он, мол, уже делал доклад на сходную тему несколько лет назад на Лотмановских чтениях в ИВГИ РГГУ и Вера Аркадьевна его уже отреферировала в тогдашнем отчете, и только тот факт, что из присутствующих больше никто тот доклад не слышал, позволяет ему повторить сейчас прежнее выступление. Как летописец свидетельствую, что, хотя некоторые моменты в двух докладах в самом деле совпадали, по большей части новое выступление было новым, в чем читатели могут убедиться, обратившись к прежнему отчету, опубликованному в № 104 «НЛО». В начале доклада Балакин остановился на тех принципах, которыми руководствовался Воейков, включая очередных персонажей в самое знаменитое свое сочинение — поэму «Дом сумасшедших», которую он начиная с 1814 года, когда была создана первая редакция, регулярно пополнял и редактировал. Собственно, главный принцип можно назвать сиюминутной реакцией. Воейков сажал в «Дом сумасшедших» своих противников и старался их побольнее ударить, а поскольку враждовал он почти со всеми современными ему литераторами, приток новых «пациентов» не иссякал. Докладчик подробно остановился на ситуации 1827 года, когда Воейков стал нападать на Булгарина в стихах и в прозе в ответ на булгаринскую критику выпущенного им очередного издания «Собрания образцовых сочинений». Каким образом Воейков обращал против своих противников их собственное оружие, Балакин продемонстрировал на примере строфы, посвященной Гречу. Поскольку Греч «уколол» Воейкова упоминанием сочинителя, составляющего свои «мозаичные» сочинения из кусочков Буало, Воейков возвратил Гречу укол во втором варианте посвященной ему строфы, герой которой, Плутов — «нахал в литературе, / Из чужих лоскутьев сшит. / Он цыган в литературе, / А в торговле книжной жид». Такое же «сиюминутное реагирование» заметно в строфе, посвященной Булгарину. В 1827–1828годах Булгарин выпустил пятитомное собрание своих сочинений, к которому был приложен его портрет, хотя вообще портреты прикладывались только к изданиям классиков, и на этом портрете четко видна маленькая сабля — знак ордена Святой Анны, которым Булгарина наградил еще император Александр I. В первом томе этого издания среди «статей исторических» напечатана статья 1822 года «Знакомство с Наполеоном на аванпосте под Бауценом», а в пятом томе — «Знакомство с Карамзиным». Именно эти детали и использовал Воейков в стихах и в прозе. В «Доме сумасшедших» Булгарин выведен в виде «Плутовой собаки» и «Флюгарина-забияки» (в одном из автографов фигурирует другой вариант — Двуличкин): «с рыльцем мосичьим своим / С саблей в петле… а французский / Крест ужель он вздеть забыл? / Ведь его он кровью русской / И предательством купил!» А в прозе, в памфлете «Знакомство издателя „Лондонского трутня“ с покойными знаменитостями», напечатанном в собственном журнале Воейкова «Славянин», он, издеваясь над Булгариным, который «пухлым слогом, в надутых выражениях» хвастает знакомствами (выдуманными) с покойными знаменитостями, пересказывает очерк о Наполеоне следующим образом: покойный Наполеон соскочил с коня своего, который, верно, ныне также покойник, и послал за повествователем покойного начальника штаба и проч., и проч. Кроме того, Воейков вводит в свой пересказ совсем уж невероятную деталь: якобы Наполеон снял с убитого генерала крест Почетного легиона и тут же на поле боя наградил им Булгарина (деталь, о которой не упоминали даже самые заклятые враги издателя «Северной пчелы»). Эта последняя часть доклада Балакина в самом деле повторяла его прошлое выступление, однако знакомство с покойниками в изложении Воейкова так смешно, что невозможно удержаться от удовольствия рассказать о нем еще раз.
Магдалена Домбровская (Польша) прочла доклад «Фаддей Булгарин и Самуил Богумил Линде». Второй из героев доклада — польский лексикограф и библиограф, создатель первого объемного словаря польского языка (1807–1814), первый директор библиотеки Варшавского университета, выпустил несколько сочинений, связанных с русской литературой, в том числе перевод «Истории русской литературы» Греча (1823) и статью о русской литературе в «Варшавских записках», написанную в связи с выходом библиографии Сопикова (русский перевод этой статьи был напечатан в 1816 году в «Вестнике Европы»). На русском языке печатались и статьи Линде о польских писателях (в частности, в 1812 году в нескольких номерах журнала «Улей»). Ценнейший источник по истории русской и польской литературы — недавно опубликованная переписка Линде с русским поэтом, библиографом и переводчиком (в том числе с польского) Василием Григорьевичем Анастасевичем; полторы сотни писем охватывают период с 1822 по 1830 год. Докладчица рассказала об отзывах (сочувственных) о Булгарине в этих письмах Линде, а также о тактике Линде как переводчика книги Греча о русской литературе. Линде выступает здесь еще и как комментатор и сопровождает перевод своими дополнениями из сочинений русских авторов, и в частности Булгарина. С другой стороны, в своих примечаниях Линде касается не только русской, но и польской литературы, превращая таким образом свою книгу в ценный источник для изучения польско-русских связей.
Польскую тему продолжил Петр Глушковский (Польша) докладом «Репутация Булгарина в Польше». Докладчик подробно проследил все этапы складывания репутация Булгарина в его родной стране. Первоначально репутация эта была вполне положительной: бывший военный, желающий стать литератором, не вызывал ни у кого нареканий. Также никому не приходило в голову осуждать поляка Булгарина за переезд в Петербург; в 1810-е годы там уже проживало несколько сотен поляков, и число их постоянно возрастало. В Петербурге, где Булгарин сделал быструю и блестящую карьеру, он не прерывал контактов с Польшей: так, в журнале «Северный архив», который он начал издавать с 1822 года, печаталось много материалов, написанных виленскими литераторами и профессорами. Судьбу таких польских литераторов, как Булгарин, прославившийся сочинениями на неродном языке, поляки сравнивали с судьбой греков в Риме и гордились ими. Все изменилось после разгрома восстания 1830–1831 годов. Булгарин, уверенный, что Россию победить невозможно, раз это не удалось Наполеону, не принял сторону восставших и даже доказывал, что восстание — дело рук не всего народа, а всего лишь горстки юношей, взявших пример с революционной Франции. И если до 1830 года в Булгарине поляки видели не более чем соотечественника, пишущего по-русски, то после 1830 года он превратился в изменника, поскольку теперь поляки были убеждены: польский патриот не может быть русским писателем. Не улучшали репутацию Булгарина и сведения о его сотрудничестве с III отделением (хотя полякам было известно не только это, но и то, например, что Булгарин помог Мицкевичу получить паспорт для отъезда из России). Повсеместным стало восприятие Булгарина как предателя и доносчика; одно из редких исключений — приведенный докладчиком отзыв литератора и издателя Адама Киркора в журнале «Atheneum» (1846), в котором Булгарин представлен «знаменитым русским писателем», чье имя «принадлежит сегодня всей Европе» (впрочем, польская эмиграция впоследствии обвиняла в предательстве и самого Киркора, который выступал за сближение поляков с русскими, а в конце 1860-х годов вообще перебрался из Вильны в Петербург и стал издавать там газету «Новое время» — ту самую, издателем которой десятилетием позже стал Суворин). В течение всего ХХ века репутацию Булгарина в Польше никто не опровергал, да и вообще упоминали его только мельком. Первым, кто попытался пересмотреть привычный взгляд на Булгарина как на доносчика и изменника, стал в начале 1980-х годов Людвиг Базылев, напомнивший о том, что Булгарин много помогал полякам, а в ходе сотрудничества с III отделением выступал не как доносчик, а как аналитик. Базылеву резко возразила известная польская славистка Виктория Сливовская; в то время она, как и все, была убеждена, что Булгарин — ренегат и изменник, и лишь в последние годы изменила свое мнение. Традиционную точку зрения по-прежнему разделяет большинство польских славистов (что же касается остальных польских интеллектуалов, они Булгарина не знают вовсе). Если в России в последние годы много сделано для уточнения и изменения булгаринской репутации, то в Польше ничего подобного пока не происходит. Кроме того, если польские слависты и упоминают Булгарина, то только как забытого русского писателя, между тем, по мнению Глушковского, Булгарина надо рассматривать как писателя, принадлежащего разом двум культурам: польской и русской. В ходе обсуждения А. Рейтблат обратил внимание на парадоксальное положение Булгарина после 1830 года: если в Польше, как и указал докладчик, его считали предателем, перешедшим на сторону России, то в России, напротив, он слыл проводником польских интересов, наносящим вред интересам русским.
Мария Степина (Россия) назвала доклад «Н.А. Некрасов и Ф.В. Булгарин: формирование мифа». Слово «миф», как пояснила докладчица, для нее принципиально: если репутации Булгарина посвящено уже немало работ (о Некрасове, впрочем, таких работ нет), то о мифе применительно к двум этим авторам еще не говорили. Этот термин, конечно, шире: если репутация касается отдельной, индивидуальной жизни в настоящем времени, то миф синкретичен и, кроме того, подвержен изменениям во времени, отсюда такие понятия, как ремифологизация и демифологизация. Докладчица посвятила значительную часть своего выступления тому, что традиционно называется историографией. В начале она рассказала о новейших переосмыслениях творчества Некрасова (после отмены официального атеизма появились работы о православном Некрасове, после рыночных экономических реформ М. Макеев стал изучать, и весьма успешно, коммерческий аспект деятельности Некрасова). Однако тема взаимоотношений Некрасова с Булгариным поддается переосмыслению с большим трудом; еще в конце 1940-х — начале 1950-х годов для нее была найдена формулировка «Некрасов в борьбе с Полевым и Булгариным», и эта идеологическая трактовка с помощью оппозиций оппозиционный/
официозный, прогрессивный/реакционный оказалась чрезвычайно живучей. Это и есть, по мнению докладчицы, миф, касающийся в основном периода с начала 1840-х годов до смерти Белинского (1848) и насаждающий фигуру рептильного беспринципного Булгарина, который даже термин «натуральная школа» ввел специально, чтобы принизить конкурентов. Не менее живучи представления о том, что Булгарин очень скоро стал для Некрасова ненавистным врагом. Между тем, по мнению докладчицы, если кто в эту пору и питал ненависть к Булгарину, так это Белинский, а затем эту ненависть стали приписывать Булгарину по отношению к Некрасову и наоборот. Собственно, именно вокруг взаимоотношений Белинского и Булгарина и складывался в первую очередь тот миф, который докладчица избрала предметом своего анализа; Некрасов вообще играл в нем второстепенную роль. Лишь в самое последнее время изучение реальных исторических подробностей, которые миф игнорирует, показало, что ни молодой Белинский, ни молодой Некрасов не чурались Булгарина; амбициозные журналисты видели в нем потенциального работодателя. Со своей стороны Булгарин писал о молодом Некрасове, что у него нет ни художественной формы, ни таланта, но это, по мнению докладчицы, свидетельствовало об уважении: принижают в печати только того, в ком чувствуют опасного конкурента. В ходе обсуждения А. Рейтблат подчеркнул, что физиологические очерки Булгарина и Некрасова — не одно и то же; объекты описания у них одни и те же, а рамки осмысления — разные. М. Салупере напомнила, что в именном указателе собрания сочинений Белинского Булгарин по частоте упоминаний занимает третье место после Пушкина и Гоголя, и одно это уже свидетельствует о важности его фигуры для критика.
Екатерина Артюх (Россия) выступила с докладом «Феномен Ф.В. Булгарина во французской прессе тридцатых годов XIX века: в поисках европейского признания». Речь шла о тех способах, с помощью которых Булгарин и Греч старались завоевать признание в Европе: от устройства в Петербурге литературных вечеров, на которых бывали французские подданные (был приведен пример обеда, данного в 1826 году в честь Ансело, который описал этот вечер в своей книге «Шесть месяцев в России»), до завязывания связей с французскими литераторами, потенциальными переводчиками. Кроме того, докладчица рассказала о французских журналах конца 1820–1830-х годов, в которых публиковались русские материалы: «Revue encyclopédique», где была напечатана лестная рецензия Эдма Эро на перевод «Ивана Выжигина» и где Булгарина, в соответствии с его саморепрезентацией, представляли как последователя «пустынника из квартала Шоссе д’Антен» Жуи; «Europe littéraire», где был напечатан перевод статьи Булгарина из альманаха «Новоселье»; «Revue du Nord», где также печатались в переводе статьи Булгарина о русской литературе. В конце доклада Артюх сделала вывод, показавшийся некоторым из слушателей не слишком убедительным: до 1837 года французская пресса много печатала Булгарина и много писала о нем, но зато очень мало писала о Пушкине, а после 1837 года ситуация кардинально переменилась: Пушкин вытеснил Булгарина из сознания французов. Этот вывод оспорил, в частности, А. Федута, подчеркнувший, что некрологи Пушкину вовсе не означали краха Булгарина (и уж тем более французам не приходило в голову винить Булгарина в смерти Пушкина).
Андрей Рогачевский (Норвегия) прочел доклад «Булгарин в англоязычном литературоведении» по скайпу, но ни этот способ коммуникации с публикой, ни сложность предмета (обзор чужих научных работ за полвека) не помешали ему превосходно справиться с поставленной задачей. Предметом доклада стали англоязычные (по преимуществу американские) научные публикации (от докторских диссертаций до отдельных статей), посвященные Булгарину, в период с 1957 по 2007 год. Первой в этом списке стоит работа С. Монаса, посвященная булгаринским докладным запискам об изменении цензурного законодательства, а последней — работа Дана Унгуряну об историческом романе в России. Работы о Булгарине Рогачевский разделил на пять групп: 1) о «Северной пчеле»; 2) об «Иване Выжигине»; 3) о булгаринской литературной критике; 4) о журналах и альманахах, которые издавал Булгарин; 5) о других романах Булгарина. Во всех этих группах степень независимости исследователей от антибулгаринской линии, восходящей к Белинскому и Лемке, прямо пропорциональна интенсивности их работы с конкретными документами и историческим источниками. Что же касается наиболее любопытных истолкований фигуры Булгарина, то они, по мнению Рогачевского, принадлежат четырем авторам. Ф. Моха в работе 1974 года исследовал Булгарина как поляка в российском контексте (пока было можно, Булгарин писал в России о Польше, а затем переключился на русскую историю и русские нравы). Т. Кёпник в диссертации 1976 года рассмотрел журналистскую карьеру Булгарина и его социально-политическую позицию (Булгарин выступал за отмену крепостного права ради улучшения экономики и за реформы, проводимые под контролем правительства; ради выживания «Северной пчелы» Булгарин был лоялен к правительству, но правительство все равно ему не слишком доверяло). Д. Тумим в диссертации 1995 года предложил для Булгарина определение «либерал-государственник» и назвал его духовным наследником Новикова, который противопоставлял наглой аристократии честное среднее сословие; Булгарин, по мнению Тумима, стремился воспитать в своих читателях не столько лояльность к престолу, сколько ответственность перед страной в целом. Наконец, Г. Алкайр и Л. Лейтон в статье, написанной для третьего тома «Современной энциклопедии славянских, балтийских и евразийских литератур» (1996), представили Булгарина как литератора и издателя, который усваивал черты разных литературных течений и все это ставил себе на пользу, превращая литературу в коммерчески выгодное предприятие.
Завершил конференцию Александр Федута (Белоруссия) докладом «Фаддей Булгарин и Миколай Малиновский». Толчком для доклада стала цитата из письма Булгарина к упоминавшемуся выше Адаму Киркору (1852): Булгарин иронически писал, что Малиновский его забыл, так как «стал большим господином». Со своей стороны и Малиновский в воспоминаниях, написанных в ту пору, когда он уже стал известным историком и археографом, избегает рассказывать о Булгарине. Между тем в Петербурге во второй половине 1820-х годов они общались более чем тесно: Малиновский, в ту пору бывший виленский студент, еще недавно находившийся под следствием и судом за участие в тайном студенческом обществе «филаретов», даже жил у Булгарина на квартире, хотя вообще Булгарин в Петербурге общения с виленской молодежью избегал. Страницы петербургского дневника Малиновского, опубликованного после его смерти, позволяют узнать многое о его жизни у Булгарина и о помощи, которую Булгарин оказывал ему в трудные моменты, — например, заступился за него перед Бенкендорфом после того, как частное письмо Малиновского об импровизации Мицкевича было напечатано в варшавской газете и навлекло на его автора гнев великого князя Константина Павловича. Возможно, именно протекции Булгарина Малиновский обязан и тем, что получил в начале 1828 года разрешение издавать в Петербурге на польском языке газету «Tygodnik Petersburgski». Однако заняться ее выпуском Малиновскому не довелось, так как он внезапно в том же году уехал в Вильну: на него был подан донос неким полковником Нимзе, страстно желавшим разоблачать заговоры и потому отыскивавшим их даже на совершенно пустом месте; впрочем, обвинения были столь беспочвенны, что в 1832 году привели самого обвинителя в Шлиссельбургскую крепость. В дальнейшем Малиновский продолжал свою карьеру в Польше: сначала исполнял обязанности генерального архивариуса прокуратории Радзивилловской комиссии, а после 1842 года сделался историком и журналистом, причем сотрудничал с Адамом Киркором и в 1858 году, за семь лет до смерти, принял участие в изданном Киркором сборнике в честь приезда Александра II в Вильну, который польские эмигрантские круги заклеймили как предательский. Отчего же Малиновский не упомянул в своих воспоминаниях о Булгарине? Общее объяснение заключается в том, что Малиновский, несмотря на свою верноподданническую позицию, предпочитал говорить в воспоминаниях о фигурах либеральных; но Федута выдвинул и другое, более частное объяснение: Малиновский не забыл «отжатый» у него «Tygodnik». Ведь разрешение на газету получил именно он, и он же сформулировал те принципы, на которых она должна была выходить; но, когда он уехал из Петербурга, Булгарин, которому требовалась в Петербурге польская газета, не стал дожидаться его возвращения и передал редактирование другому поляку, Осипу Пржецлавскому. Годы прошли, а обида осталась.
Подводя итоги конференции, А. Рейтблат подчеркнул, что Булгарин был связан с самыми разными регионами (нынешние Эстония, Литва, Белоруссия, Польша и Россия) и писал о самых разных вопросах (от литературы и музыки до железных дорог и сельского хозяйства), а потому для изучения его биографии и творчества необходимы совместные усилия исследователей, представляющих разные страны и разные дисциплины. Что и доказала первая конференция, посвященная Булгарину.