Пер. с англ. Сергея Ермакова
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Перевод Сергей Ермаков
Эллен Руттен (Университет Амстердама, Голландия; профессор славянской литературы и культуры; PhD)
Ellen Rutten (University of Amsterdam, The Netherlands; Professor of Slavic Literatures; PhD)
ellen.rutten@uva.nl
Ключевые слова: искренность, новая искренность, реакционная искренность, постправда, медиатизация, фатическая коммуникация, эмоциональные сообщества, эмоциональные нормы
Key words: sincerity, new sincerity, reactionary sincerity, post-truth, mediatization, phatic communication, emotional communities, emotional norms
УДК/UDC: 7.036
Аннотация: В какой мере медийная специфика влияет на дебаты о российской политике и постмодернизме? Какие аффективные нормы доминируют в эмоциональных сообществах, среди членов которых Марк Липовецкий отмечает реакционный постмодернистский поворот? Цель статьи — показать, чем открытия из области медиаисследований и исследований эмоций могут помочь в дешифровке сложной истории российского реакционного постмодернизма. Чтобы это продемонстрировать, автор фокусируется на понятии искренности, которое вызывало огромный интерес среди российских постмодернистских писателей, режиссеров, кураторов и теоретиков, а также на реакционном повороте, который мы можем наблюдать в постсоветской риторике искренности между перестройкой и сегодняшним днем.
Abstract: To what extent do media-specific communication modes colour the debate on Russian politics and/as postmodernism? Which affective norms dominate the emotional community among whose members Mark Lipovetsky observes a reactionary postmodern turn? This article argues that insights from media studies and emotion studies can help us to unpack the complex story of Russian reactionary postmodernism. To illustrate this point, the author zooms in on the concept of sincerity — a concept that sparked vivid attention among postmodern Russian writers, filmmakers, curators, and theoreticians — and the reactionary turn that we witness in post-Soviet sincerity rhetoric between the perestroika era and today.
Живем ли мы в эпоху постправды? Является ли наше время временем постмодернистского авторитаризма? Вступаем ли мы в «эпоху фейка»? Как бы ни отвечали историки на эти вопросы задним числом, Марк Липовецкий столь же скрупулезно, сколь и плодотворно распутывает сложный узел дебатов о нашем здесь-и-сейчас.
Размышления Липовецкого о хаосмосе и паралогиях немало поспособствовали нашему осмыслению российского постмодернизма и его недавних мутаций. В «Реакционном постмодернизме» Липовецкий открывает для этого осмысления новые области. Его более ранние размышления не могут быть поняты без знаний о советской и ранней путинской политике — но раньше политика, в конечном счете, для него служила пониманию литературных и художественных процессов. Его прочтение реакционного постмодернизма, напротив, попадает прямо в политическую сферу. Липовецкий продуктивно группирует и сравнивает между собой кремлевских тигров, ставящих постмодернистскую риторику на службу авторитарной политической повестке (Сурков); авторов, выражающих озабоченность «постмодернистским государством», в которое эволюционирует путинская Россия (Пригов); а также других ключевых представителей того, что он называет реакционным двойником постмодернистской парадигмы.
В этой реплике для меня в первую очередь важна методологическая траектория, по которой Липовецкий движется к выводам. В своей аргументации он синтезирует результаты, полученные в исследованиях культуры, литературоведении, лингвистике (особенно в дискурс-анализе) и (политической) истории. Этот методологический коктейль хорош на вкус и эффективно действует; не случайно, что им подпитываются многие ведущие исследования российского постмодернизма. Тем не менее ингредиенты этого коктейля были взяты из более широкого спектра потенциально полезных открытий из других полей и дисциплин. Наше понимание российского постмодернизма могло бы стать еще более нюансированным, если бы мы смогли исследовать эти поля более подробно и привлечь их открытия для дешифровки его сложной истории.
Например, что получилось бы, если бы мы взглянули на дебаты о российских политике и/или постмодернизме, воспользовавшись недавними открытиями из медиаисследований? Многие из утверждений, приводимых Липовецким, были опубликованы в цифровых новостных медиа и периодике, а также в соцсетях. Липовецкий сам признает влияние этих медиа на современные культурные практики, хотя, с его точки зрения, «дело тут не в технологии» и «интернет не изменил природу литературы» (я отсылаю к его анализу поэзии Романа Осьминкина и «фейсбучности»: [Липовецкий 2017]). Разумеется, мы не должны преувеличивать «новизну» и «уникальность» онлайн-письма; сегодня теоретики медиа дистанцируются от той гуманитаристики, что в 1990-е предрекала появление беспрецедентной литературной онлайн-культуры (в числе прочих такую критическую точку зрения можно найти в: [Brillenburg Wurth 2012; Bell et al. 2013; Cramer 2014]). По словам одного эксперта, «новые медиа никогда не являются полностью новыми сами по себе, но являются эффектом, заложенным в старых медиальных режимах: это всегда уже корректировка» [Brillenburg Wurth 2012: 7]. Тем не менее, если бы мы сказали, что реакционные постмодернистские декларации никак не затронуты технологиями, посредством которых они до нас доходят, мы бы умалили их влияние. Большинство этих деклараций пишутся и читаются онлайн, и публичные интеллектуалы, задающие направление дискуссии, активно играют с динамикой онлайн-коммуникации. Они знают, что их мнения циркулируют в фундаментально медиатизированных [Hepp, Krotz 2014], «постфактических» социальных сообществах [Manjoo 2008], в которых «люди могут получать новости отовсюду… из интернета, кабельного ТВ, разговорного радио, айподов, цифровых камер и любых других жужжащих и пикающих подпорок современной жизни» [Ibid.: 14] и в которых «упадок традиционных медиа и подъем социальных медиа» занимают место «идеальных условий для постправды» [McIntyre 2018].
Возьмем, например, Алексея Беляева-Гинтовта, чью консервативную постмодернистскую логику упоминает в своем анализе Липовецкий. Художник активно использует онлайн-медиа для трансляции этой логики широкой аудитории. С 2000-х годов и по настоящее время он выставлял свои работы на целом ряде персональных сайтов[1], где (в конце 2000-х) он выложил в высоком разрешении фотографии, на которых изображена подчеркнуто русская (и, на некоторых фото, вооруженная) женщина. Благодаря именно этим фотографиям он приобрел широкую известность. Кроме того, Гинтовт может похвастаться развернутой статьей о себе в Википедии, с подробной, обновляемой информацией о своем художественном curriculum vitae. Наконец, он активный пользователь Фейсбука. На аккаунте «Алексей Беляев-Гинтовт» (у которого было 1200 подписчиков в январе 2018-го) и на втором аккаунте, «Алексей Гинтовт» (последний, судя по содержанию постов, ориентирован больше на личную коммуникацию, чем на пиар), он регулярно выкладывает ссылки на собственное творчество, а также материалы о националистических мыслителях.
В какой мере скандальные язык и эстетика, которыми пользуется Беляев-Гинтовт, несут на себе печать медийной специфики его публичной деятельности? Развернутый ответ на этот вопрос потребовал бы отдельного анализа — но, так или иначе, если мы хотим понять искусство Беляева-Гинтовта, мы не можем игнорировать его интенсивное присутствие онлайн. Анализ его самоконструирования онлайн мог бы включать в себя, например, исследование широкого употребления им восклицательных знаков, (провокационных) открытых вопросов и риторически заряженных местоимений первого лица множественного числа в интервью и текстах. В какой мере такие предпочтения служат (и могут ли служить) примерами нацеленности на «фатическую» (или контакт-ориентированную, а не содержательно ориентированную) коммуникацию — тип коммуникации, который, по мнению экспертов, преобладает в речи онлайн (подробное обсуждение этой темы см. в: [Zappavigna 2012: 28—29])?
В дополнение к политическим, социальным и литературно мотивированным вопросам, которые Липовецкий справедливо задает, эти и другие медиаориентированные вопросы могут помочь нам глубже понять историю реакционного постмодернизма. Так же полезным для понимания этой истории был бы взгляд на нее через оптику других дисциплин, об одной из которых я бы хотела сказать немного подробнее. Я имею в виду поле исследований эмоций. В прошлое десятилетие исследователи российской культурной истории сделали нас более чуткими к эмоции как движущей силе в российских и (пост)советских социальных и культурных практиках (в первую очередь см.: [Плампер, Эли, Шахадат 2010; Steinberg, Sobol 2011]). Их открытия имеют значение также и для истории реакционной постмодернистской риторики. Эта риторика возникает не на пустом месте, но внутри определенного эмоционального сообщества — сообщества творческих работников и политиков в России путинского времени. Какие эмоциональные нормы и режимы преобладают в этом сообществе? И как они влияют на реакционный культурный поворот, на который указывает Липовецкий?
Чтобы ответить на эти вопросы, я возьму одно старое понятие из аффективной сферы: понятие искренности, то есть свойства, присущего говорению о том, что действительно чувствуешь (подробную дискуссию об истории понятия см.: [Trilling 1971; Bal, Van Alphen 2009]). В другом месте я подробно продемонстрировала, как, вслед за культом искренности в период оттепели, искреннее выражение вновь оказалось в фокусе интереса режиссеров, писателей, кураторов и теоретиков в период между перестройкой и сегодняшним днем [Rutten 2017]. В перестроечное время российские творческие работники начали агитировать за новый подход к искренности выражения. Ведущие писатели и художники стали одновременно теоретизировать искренность и как культурную конструкцию, и как насущную философскую и социальную проблему. Самым громким апологетом этого постмодернистского (или, по словам некоторых, постпостмодернистского) подхода к искренности выражения был Дмитрий Пригов. Уже в середине 1980-х он продвигал «Новую Искренность» в теоретическом эссе, сборнике стихов и серии перформансов [Пригов 1986; 1996], причем везде делал искренность предметом первой заботы художника: по его словам, не важно, насколько «обжигающим» был советский опыт, ведь все равно «идеология нужна!.. идеалы нужны!..» и, в итоге, искренность нужна художнику [Пригов 1996: 301]. Проблема искренности преследовала Пригова вплоть до самой смерти [Пригов 2006], хотя и не в форме прямолинейной жажды искренности: в его творчестве она всегда — часть «мерцающей эстетики», структурирующей концептуальное размышление (о концептуалистской стратегии мерцания см.: [Leiderman 2018]).
В начале 2000-х годов все большее число художников, писателей и теоретиков поменяли раннепостмодернистский «мерцающий» подход на иное, подчас открыто восторженное понимание искренности. В 2005 году Владимир Сорокин говорил, что опера «Дети Розенталя», поставленная по его либретто, «вызывает искренние… чувства у нормальных людей» [Сорокин 2005]. В том же году Дмитрий Бавильский отмечал возрождение сентиментализма у известных деятелей российской поп-культуры и медиа (таких, как Земфира, Ксения Собчак и Евгений Гришковец), которое он фиксировал «под условным названием “За искренность в искусстве”» [Бавильский 2005]. Годом позже Александр Меламид и Эмилия и Илья Кабаковы предложат художественную «неоискренность» в качестве ответа на историческую травму, приняв участие в одноименной выставке в нью-йоркской галерее «Apexart»[2]. В сфере политики Надежда Толоконникова позднее будет разъяснять, что в своем протесте против режима «Pussy Riot» стремились к «настоящей искренности и простоте». В непосредственно положительном утверждении искренности в своей судебной речи Толоконникова ставит «откровенность, наивность» выше «лицемерия, лукавства, напускной благопристойности, маскирующей преступления» властей [Толоконникова 2012].
Высказывания Толоконниковой и других, приведенные выше, являются лишь примерами из длинного списка схожих призывов в интервью, публичных речах и заявлениях. Эти призывы, конечно, сильно отличаются друг от друга и по тону, и по контексту. Но какими бы разными они ни были, вместе они говорят нам о том, что в России 2000-х и 2010-х установка на искреннее самовыражение снова стала bon ton.Показательно, что в 2008 году Алексей Юрчак, считающийся ведущим теоретиком стеба — той поздне- и постсоветской риторики, для которой как раз характерен отказ от различения между «искренней поддержкой» и «тонкой насмешкой» [Юрчак 2014: 489], — приветствовал (политически продуктивную) «постпосткоммунистическую искренность» у молодых российских художников и музыкантов.
Те, кого Юрчак считает приверженцами «постпосткоммунистической искренности», разделяют положительный взгляд на искреннее выражение. Такое же положительное утверждение искренности находим как у Толоконниковой, так и в других примерах из моей небольшой выборки. Между тем всем современным творческим работникам прекрасно известна постмодернистская классика с ее настаиванием на проблематизации искреннего выражения. Бавильский указывает на медиатизацию и коммодификацию как на главные движущие силы нового культа искренности; и, если поверить Пригову, в 1980-е Кабаков — тот самый Кабаков, который позже будет участвовать в выставке «Неоискренность», — «вообще не верил, что возможна некая новая искренность» [Пригов 1996: 297].
Со временем эта же самая постмодернистская классика стала задействоваться в более мрачных и все более и более консервативных призывах к искреннему выражению. В 2013 году Ксения Собчак — еще в 2005-м причисленная Бавильским к представителям новоиспеченной поп-культурной искренности — обращается к концепции «новой искренности» в резко антилиберальном посте в своем блоге на сайте «Сноб». «Кровавый режим все врет, и там все ужасные, а добрые граждане — белые и пушистые» — так Собчак резюмирует либеральный консенсус относительно болотных протестов. «И все проступки героя “стороны света” либеральной прессой заминаются или как-то припорашиваются». Собчак заключает, что «к провозглашенной новой искренности либеральные журналисты и либеральная общественность не готовы», и предлагает: «…давайте перестанем врать самим себе и тем людям, за интересы которых мы боремся» [Собчак 2013]. Годом позже Евгений Гришковец — еще одно имя в списке поп-икон искренности у Бавильского — соединит призывы к честному освещению событий в СМИ с решительно патриотической риторикой. «Сами-то вы где, украинцы?» — риторически спрашивает он, выражая недовольство антироссийской подачей трагедии в одесском Доме профсоюзов: «Сами-то вы что? Вы прячете свои лица за масками…» [Гришковец 2014].
Критика украинцев и либеральной оппозиции со стороны Гришковца и Собчак совпадает с более широким консервативным сдвигом в постсоветской риторике истины — который уже шел полным ходом к тому моменту. Когда в 2009 году я брала у поэта Дмитрия Голынко-Вольфсона интервью о современной риторике искренности, он уже тогда выражал серьезную озабоченность этим сдвигом. Согласно его утверждениям, с начала века дискурс постсоветской искренности — изначально намечавший пути ухода от больших нарративов — постепенно трансформировался в «неоконсерватизм». Неоконсервативный язык новой искренности, по Голынко-Вольфсону, легко можно было перепутать с языком искренности эпохи перестройки; но со временем и под влиянием экономической стабилизации и неолиберализма этот язык вывернулся наизнанку и пришел к полной противоположности. В современном утверждении искренности он наблюдал прямое «возвращение к большой риторике»[3].
Примерно в то же время, когда Голынко-Вольфсон высказывал свои опасения, Кирилл Медведев отмечал похожий сдвиг в постсоветской аффективной риторике. Во влиятельном эссе «Литература будет проверена» Медведев показывал, что «если новая искренность» изначально функционировала как «орудие взламывания… грубо идеологизированного советского и аскетичного, бестелесного, сектантского андеграундного» дискурсов, то со временем «тренд “искренности”, “эмоциональности”, “прямого высказывания” с его апелляциями к биографии и т.п. становится все более реакционным» [Медведев 2007]. В гипермедиализированной России конца 2000-х, по Медведеву, призывы к возрождению искреннего выражения оказались неспособны очертить пространство для нового публичного дискурса. Напротив, тенденция прославлять искренность обернулась полезным инструментом пиара, используемым Путиным, Лукашенко, той же Собчак и другими ведущими фигурами постсоветской политики. Несколько лет спустя Андрей Перцев подтвердил диагноз Медведева, анализируя медийные манипуляции в украинском конфликте. Когда прокремлевские журналисты открыто оправдывали сфабрикованные образы боев в Донецке (Украине ведь требовалась российская защита?), Перцев прочитывал их стратегию как стимулируемую государством «новую искренность», которая парадоксальным образом честна в том, что отказывается скрывать свои риторические цели [Перцев 2014].
К 2018 году реакционный поворот в постсоветской риторике искренности, зафиксированный Перцевым и другими, стало уже сложно не замечать (см. обсуждение в: [Rutten 2017: 110—115]). Этот поворот неотделим от широкого поворота, очерченного Липовецким. В реакционной риторике искренности мы наблюдаем ту же «подмену внешне похожими, но, по существу, иными, если не контрастными дискурсивными составляющими, нейтрализирующими критический потенциал постмодернизма», которую Липовецкий диагностирует в реакционном постмодернизме в целом. Чтобы понять реакционный поворот в постмодернизме, следует несколько подробнее обдумать эту параллельную подмену на уровне ее аффективного словаря.
Возьмем Владислава Суркова, которого Липовецкий упоминает в качестве главного представителя «нового патриотизма» как постмодерного феномена. Какая аффективная динамика прослеживается в публичной риторике этого политика (и писателя)? В статье «Кризис лицемерия», которой Сурков отметил годовщину выбора в президенты Трампа, он, следуя старому культурному клише, приписывает «Западу» лицемерие (тем самым подразумевая, что Россия — это страна, где люди знают, как решать проблему искреннего выражения). С точки зрения Суркова, западное настаивание на рационализме неизбежно привело к кризису «лицемерия». Согласно ему, это понятие необоснованно узко трактуют на Западе. Там «гипокритические дискурсы» являются прямым табу «в рационалистической парадигме», тогда как в реальной жизни эти дискурсы столь же «отвратительны», сколь «эффективны и неизбежны». В конечном счете, «необузданное применение» таких «двоичных кодов», как «правда/
ложь», незаменимо для человеческого выживания. Не случайно в этом контексте, что «трикстер» является любимым культурным героем [Сурков 2017].
Взятые вместе, эти и другие термины, которые использует Сурков для рассуждений о понятии лицемерия, убедительно иллюстрируют его знакомство с постмодернистским литературоведческим и культурологическим теоретизированием. Меня же здесь интересует вопрос о том, что будет, если мы прочитаем его язык — и язык других реакционных постмодернистских комментариев, которые приводит Липовецкий, — через оптику теории аффектов. В какой мере сурковская постбинарная риторика мотивируется эмоциональными сообществами, в которых он состоит?
Социологи эмоций утверждают, что именно эмоции, а не простые психологические состояния являются «социальными и культурными практиками», которые могут действовать как «форма политики или создания мира» [Ahmed 2004: 9,12]. Они говорят, что люди «не испытывают эмоции просто потому, что внутреннее животное инстинктивно реагирует на определенные трудности. Скорее, люди осмысленно управляют проявлениями своих эмоций, чтобы соответствовать ожиданиям» внутри эмоционального сообщества, к которому они принадлежат [Heisse, Calhan 1995: 223]. Сурков не является исключением. Говоря обобщенно, он действует по меньшей мере в следующих эмоциональных сообществах:
— в сообществе высокообразованных городских жителей, следящих за новейшим российским и транснациональным культурным и литературным теоретизированием. В этом сообществе положительное отношение к парадоксам и негативная позиция по отношению к черствому бинарному мышлению являются аффективной нормой (в 1998 году в книге, до сих пор являющейся передовой в данных профессональных дисциплинах, авторы указывают на «проблемы бинарной историографии» [Kelly et al. 1998: 2]; а в канонической книге в тех же кругах исследователи риторики искренности Мике Бал, Эрнст ван Альфен и Карел Смит призывают к защите понятия от «дуалистической перспективы правильного и неправильного» [Bal, van Alphen, Smith 2009: 16]);
— в «культуре цинизма» путинской эпохи, которая находит отклик как среди лоялистских кругов, к которым принадлежит Сурков, так и среди прогрессивной элиты, и «которая часто распространяется на все находящееся за пределами собственной домашней сферы и близкого круга друзей» [Gabowitsch 2016]. В мире путинского цинизма «жизнь — это сплошной блистающий маскарад, где каждая роль или любая позиция и убеждение могут быть изменены» [Pomerantsev 2014: 4];
— в гипермедиализированном обществе, где, по словам Бориса Гройса, медиа постоянно находятся под подозрением и «первой задачей медиа становится отвоевать… доверие посредством производства искренности», а выбор «выставлять себя этически плохим — это чрезвычайно хорошее решение в плане самодизайна (гений = сволочь)» [Groys 2009, 2012].
До какой степени риторика Суркова сформирована постбинарными нормами этих и других эмоциональных режимов, к которым он принадлежит? Можем ли мы, например, отделить его положительные взгляды на социальное выживание («скрыть свои намерения — это важнейшая технология биологического выживания» [Сурков 2017]) от убеждения, распространенного в путинской политической элите, что «личный материальный интерес является единственной движущей силой человеческого поведения» [Gabowitsch 2016]?
Что исследования эмоций могут сказать нам об осязаемом теоретическом удовольствии, которое Сурков извлекает из отказа морально осудить лицемерие? Можем ли мы — отказываясь от упрощенной веры в то, что постмодернизм виновен во «взращивании» реакционности, — объяснить его удовольствие, взглянув на эмоциональные нормы, которые царят в новейшей, постбинарной культурной/литературной теории?
Наконец, в какой мере сурковский провокационный подход к лицемерию как необходимое зло есть ответ на постоянное недоверие, испытываемое современными потребителями медиа (недоверие, которое производители медиа пытаются сдерживать, выставляя себя «этически плохими» [Groys 2012])?
Эти аффектно ориентированные вопросы требуют более подробного ответа, чем мог бы вместить этот короткий анализ. Но сами вопросы ясно показывают, что мы могли бы углубить исследование реакционного постмодернизма, используя открытия из исследований эмоций. Вместе с результатами из медиаисследований — и из других теоретических дисциплин, которые до сих пор мало привлекались для осмысления российского постмодернизма, — эти открытия могут споспешествовать дальнейшему распутыванию пугающей истории реакционного постмодерна.
Пер. с англ. Сергея Ермакова
Библиография / References
[Бавильский 2005] — Бавильский Д. Об искренности в искусстве // Взгляд. 2005. 20 июня (http://www.vz.ru/columns/2005/6/20/892.html).
(Bavil’skii D. Ob iskrennosti v iskusstve // Vzgliad. 2005. June 20 (http://www.vz.ru/columns/2005/6/20/892.html).)
[Гришковец 2014] — Гришковец Е. После трагедии в Одессе мне дышать нечем // Российская газета. 2014. 8 мая (https://rg.ru/2014/05/08/grishkovec.html).
(Grishkovets E. Posle tragedii v Odesse mne dyshat’ nechem // Rossyiskaia gazeta. 2014. May 8 (https://rg.ru/2014/05/08/grishkovec.html).)
[Липовецкий 2017] — Липовецкий М. Между Приговым и ЛЕФом: перформативная поэтика Романа Осминкина // НЛО. 2017. № 145 (http://www.nlobooks.ru/node/8634).
(Lipovetskiy M. Mezhdu Prigovym i LEFom: performativnaia poetika Romana Osminkina // NLO. 2017. № 145 (http://www.nlobooks.ru/node/8634).)
[Медведев 2007] — Медведев К. Литература будет проверена: индивидуальный проект и «новая эмоциональность» // http://kirillmedvedev.narod.ru/liter-html.
(Medeved K. Literatura budet proverena: individyal’nyi proekt i “novaya emotsional’nost’” // http://kirillmedvedev.narod.ru/liter-html.)
[Перцев 2014] — Перцев А. Новая искренность: когда пропагандист не врет // Slon.ru. 2014. 10 марта (http://slon.ru/russia/novaya_iskrennost_kogda_propagandist_ne_vret-1166698.xhtml).
(Pertsev D. Novaya iskrennost’: Kogda propagandist ne vryot // Slon.ru. 2014. March 10 (http://slon.ru/russia/novaya_iskrennost_kogda_propagandist_ne_vret-1166698.xhtml).)
[Плампер, Эли, Шахадат 2010] — Плампер Й., Эли М., Шахадат Ш.Российская империя чувств: подходы к культурной истории эмоций. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
(Plamper J., Elie M., Schahadat S. Rossiyskaya imperiya chuvstv: podkhody k kul’turnoy istoriy emotsii. Moscow, 2010.)
[Пригов 1986] — Пригов Д. Новая Искренность. Москва: неопубл. (самиздат), 1986.
(Prigov D. Novaya iskrennost’. Moscow, 1986.)
[Пригов 1996] — Пригов Д. Вопросы к Сорокину Владимиру Георгиевичу от Пригова Дмитрия Александровича // Сборник предуведомлений к разнообразным вещам. М.: Ad Marginem, 1996.
(Prigov D. Voprosy k Sorokinu Vladimiru Georgievichu ot Prigova Dmitriya Aleksandrovicha // Sbornik preduvedomlenyi k raznoobraznym veshcham. Moscow, 1996.)
[Пригов 2006] — Пригов Д. Искренность — вот что нам всего дороже // Polit.ru. 2005. 27 августа (http://polit.ru/article/2005/08/27/prigov12082005/).
(Prigov D. Iskrennost’ — vot shto nam vsego dorozhe // Polit.ru. 2005. August 27 (http://polit.ru/article/2005/08/27/prigov12082005/).)
[Собчак 2013] — Собчак К. Коллективный Путин против Нельсона Манделы // Сноб. 2013. 1 февраля (https://snob.ru/profile/24691/blog/57097).
(Sobchak K. Kollektivnyi Putin protiv Nel’sona Mandely // Snob. 2013. February 1 (https://snob.ru/profile/24691/blog/57097).)
[Сорокин 2005] — Сорокин В. «Идущие вместе» против «Детей Розенталя» // Радио «Свобода». 2005. 23 марта (https://www.svoboda.org/a/106398.html).
(Sorokin S. «Idushchyie vmeste» protiv «Detei Rozentalia» // Radio Svoboda. 2005. March 23 (https://www.svoboda.org/a/106398.html).)
[Сурков 2017] — Сурков В. Кризис лицемерия. «I Hear America Singing» // RT на русском. 2017. 7 ноября (https://russian.rt.com/world/article/446944-surkov-krizis-licemeriya).
(Surkov V. Krizis litsemeriya. “I Hear America Singing” // RT na russkom. 2017. November 7 (https://russian.rt.com/world/article/446944-surkov-krizis-licemeriya).)
[Толоконникова 2012] — Толоконникова Н. Pussy Riot: последнее слово обвиняемых // Новое время. 2012. 8 августа (http://newtimes.ru/articles/detail/55357).
(Tolokonnikova N. Pussy Riot: poslednee slovo obvinyaemykh // Novoe vremiya. 2012. August 8 (http://newtimes.ru/articles/detail/55357).)
[Юрчак 2014] — Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2014.
(Yurchak A. Everything Was Forever Until It Was No More. Moscow, 2014. — In Russ.)
[Ahmed 2004] — Ahmed S. The Cultural Politics of Emotion. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2004.
[Bal, Van Alphen 2009] — Bal M., Van Alphen E. Introduction // The Rhetoric of Sincerity / Ed. by M. Bal, C. Smith, E. van Alphen. Stanford: Stanford University Press, 2009.
[Bell et al. 2013] — Analyzing Digital Fiction / Ed. by A. Bell, A. Ensslin, H.K. Rustad. New York: Routledge, 2013.
[Brillenburg Wurth 2012] — Brillenburg Wurth K. Between Page and Screen: Remaking Literature through Cinema and Cyberspace. New York: Fordham University Press, 2012.
[Cramer 2014] — Cramer F. What Is Post-Digital? // APRJA. 2014. № 3 (1) (http://www.aprja.net/what-is-post-digital/).
[Gabowitsch 2016] — Gabowitsch M. Putin’s Regimes // openDemocracy. 2016. December 10 (https://www.opendemocracy.net/od-russia/mischa-gabowitsch/putin-s-regimes).
[Groys 2009] — Groys B. Self-Design and Aesthetic Responsibility // e-Flux. 2009 (http://www.e-flux.com/journal/self-design-and-aesthetic-responsibility/).
[Groys 2012] — Groys B. Under Suspicion: A Phenomenology of Media. New York: Columbia University Press, 2012.
[Heisse, Calhan 1995] — Heisse D.R., Calhan C. Emotion Norms in Interpersonal Events // Social Psychology Quarterly. 1995. Vol. 58. № 3.
[Hepp, Krotz 2014] — Hepp A., Krotz F. Mediatized Worlds: Culture and Society in a Media Age. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2014.
[Kelly et al. 1998] — Kelly C., Pilkington H., Shepherd D. and Volkov V.Introduction: Why Cultural Studies? // Russian Cultural Studies: An Introduction. Oxford: Oxford University Press, 1998.
[Leiderman 2018] — Leiderman D. The Strategy of Shimmering in Moscow Conceptualism // Russian Literature. 2018. Vol. 96-97-98 (in print).
[Manjoo 2008] — Manjoo M. True Enough: Learning to Live in a Post-Fact Society. New Jersey: Wiley, 2008.
[McIntyre 2018] — McIntyre L. Post-Truth. Cambridge, MA: MIT Press, 2018.
[Bal, van Alphen, Smith 2009] — The Rhetoric of Sincerity / Ed. by M. Bal, E. van Alphen, and C. Smith. Stanford: Stanford University Press, 2009.
[Pomerantsev 2014] — Pomerantsev P. Nothing Is True and Everything Is Possible: The Surreal Heart of the New Russia. Philadelphia: Public Affairs, 2014.
[Rutten 2017] — Rutten E. Sincerity after Communism: A Cultural History. New Haven, CT: Yale University Press, 2017.
[Steinberg, Sobol 2011] — Steinberg M., Sobol V. Interpreting Emotions in Russia and Eastern Europe. De Kalb, IL: Northern Illinois University Press, 2011.
[Trilling 1971] — Trilling L. Sincerity and Authenticity. Cambridge: Harvard University Press, 1971.
[Zappavigna 2012] — Zappavigna M. Discourses of Twitter and Social Media: How We Use Language To Create Affiliation on The Web. London: Bloomsbury, 2012.
[1] Два сайта, посвященные исключительно творчеству Беляева-Гинтовта, — это doctrine.ru и www.abgintovt.ru. Его страница в Википедии называет gintovt.ru «официальным сайтом Алексея Беляева-Гинтовта», но на момент написания этой статьи этот сайт то ли был взломан, то ли истек срок его хостинга (он показывает видео с жесткой порнографией, без каких-либо ссылок на художника).
[2] «Neo Sincerity: The Difference between the Comic and the Cosmic is a Single Letter». Выставка курировалась Амей Уоллак и проходила в «Apexart» с 22 февраля по 8 апреля 2006 года.
[3] Скайп-конференция с Дм. Голынко-Вольфсоном 29 апреля 2009 года.