Пер. с англ. Сергея Ермакова
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Перевод Сергей Ермаков
Кевин М.Ф. Платт (Университет Пенсильвании, Филадельфия, США; профессор; заведующий программой по сравнительной литературе и литературной теории)
Kevin M.F. Platt (University of Pennsylvania, Philadelphia, USA; Professor, Ph.D., Slavic Languages and Literatures)
kmfplatt@sas.upenn.edu
Ключевые слова: постмодернизм, Сьюзен Сонтаг, Филипп Джонсон, постмодерность, общественная история, цинизм, критика, эмансипация
Kew words: postmodernism, Susan Sontag, Philip Johnson, postmodernity, social history, cynicism, critique, emancipation
УДК/UDC: 32.019.51
Аннотация: Отвечая на статью Марка Липовецкого, автор соглашается с предложенным им описанием различий, отделяющих постмодернистское искусство, литературу и теорию от практик «постмодернистских» политиков и их «теоретиков». Тем не менее К. Платт полагает, что споры о хорошем и плохом постмодернизме и о том, следует ли «винить постмодернизм» в возникновении постмодерной политики, отражают неверное понимание общественной и социальной истории. Постмодерность — это состояние общества. Постмодерная политика — это симптом этого состояния. Постмодерные искусство, литература и теория являются ответом на постмодерность, а также ее описанием и обеспечивают необходимый инструментарий для осмысления текущего момента, в том числе постмодерной политики.
Abstract: In responding to Mark Lipovetsky’s article on postmodernism, Kevin M.F. Platt concurs with Lipovetsky’s description of the distinctions separating postmodern art, literature and theory from the practices of so-called “post-modern” politicians and their “theoreticians.” Yet he also argues that debates about good and bad postmodernism and whether “postmodernism is to blame” for the rise of postmodern politics reflect an erroneous comprehension of social and cultural history. Postmodernity is a social condition. Postmodern politics is a symptom of this social condition. Postmodern art, literature and theory responds to and describes postmodernity, providing the tools necessary for comprehension of the current moment, including postmodern politics.
Сьюзен Сонтаг: …Я думаю, в Нью-Йорке твоя эстетическая чувственность каким-то странным, очень современным образом более развита, чем где-либо еще. Если ты переживаешь вещи морально, то пребываешь в состоянии постоянного негодования и ужаса, но (смеются) если у тебя есть эта очень современная разновидность…
Филипп Джонсон: Вы полагаете, это изменит моральное чувство — то, что мы не можем использовать мораль как средство, чтобы судить этот город, поскольку мы больше ее не переносим на дух? И что мы меняем всю нашу систему морали, чтобы она соответствовала тому, что мы живем неким ненормальным образом?
С.С. Ну, я думаю, что мы учимся понимать ограничения морального опыта вещей и происходящего. Я думаю, что можно быть эстетичным…
Ф.Д. …Я имею в виду, что этот ваш моральный подход является мамфордовским[2], вы же о нем говорите.
С.С. Да.
Ф.Д. Патрик Геддес[3], величайшее добро, мы должны быть добры и делать все эти вещи. Этот критерий ведет нас к тому, что мы имеем сегодня, поэтому мы, наше поколение, отступили назад, а может быть, продвинулись вперед — если бы я мог вас этим приободрить.
С.С. О, это так мило с вашей стороны (смеются).
Ф.Д. Наслаждаться, просто наслаждаться вещами, какие они есть, — мы видим красоту, совершенно отличную от того, что мог бы увидеть Мамфорд.
С.С. Ну, я думаю, я вижу по себе, что вот прямо сейчас я вижу вещи некоторым образом на двух уровнях… сразу морально и…
Ф.Д. Какое-то добро заставляет вас верить в добрые вещи?
С.С. Потому что я…
Ф.Д. Все это абсолютно бесполезная архаика. Я думаю, гораздо лучше стать нигилистом и забыть об этом вообще. Я имею в виду, ну, меня действительно донимают мои моральные друзья, но разве они не кипятятся из-за какой-то полной ерунды?
Из совместного с Филипом Джонсоном интервью Сьюзан Сонтаг для
Би-би-си (1966). Цит. по: Jencks Ch. Modern Movements in Architecture.
Ann Arbor, Mich.: Anchor Press, 1973. P. 208—210.
Теперь мы империя, и когда мы действуем, мы создаем нашу собственную реальность. И пока вы изучаете эту реальность — вполне обоснованно, если угодно, — мы действуем снова, создавая другие новые реальности, которые вы тоже можете изучать, и именно так все и будет работать. Мы — действующие лица истории… а вам, всем вам, остается лишь изучать то, что делаем мы.
Карл Роув[4], цит. по: Suskind R. Faith, Certainty and the Presidency
of George W. Bush // The New York Times Magazine. 2004. October 17.
Вклад Марка Липовецкого в дискуссию о «постмодернистской природе» политической действительности в эпоху Владимира Путина и Дональда Трампа — это блестящая и необходимая интервенция, которая ясно и эффективно устраняет многие недоразумения. В рамках постмодернистской критической теории Липовецкий формулирует философски адекватный ответ как на практики политического истеблишмента, так и тем, кто, по его мнению, создает базис для этих практик в тех же самых постмодернистских искусстве, литературе и критической теории, которые ему дороги. В ответ на повторяющееся утверждение, что политтехнологи, художники, писатели и «теоретики» русского неоимперского патриотизма или триумфального трампизма представляют собой апофеоз постмодернизма, Липовецкий парирует, что искусство, литература и «теоретизирование» Дугина и Суркова могут восприниматься лишь как ограниченная и частичная апроприация постмодернистской эстетики и критической теории. Более того, это циничная — в смысле Слотердайка — апроприация, и Липовецкий напоминает нам, что постмодернистское искусство и теория не являются тем же самым, что и цинизм. Под этим я могу только подписаться.
Однако стремление Липовецкого «защитить» постмодернистскую эстетику и критическую теорию от тех, кто будет возлагать на них вину за Путина, Трампа и т.д., представляется донкихотским. Ибо и те, кто проклинает постмодернизм как корень сегодняшнего зла, и те, кто, подобно Липовецкому, защищает его, утверждая, что «истинный» постмодернизм является эмансипационным и прогрессивным, ставят теоретическую телегу впереди общественно-исторической лошади. «Постмодернизм» мыслится здесь как внутренне связанное «движение» культурных фигур и критических теоретиков, от Жана-Франсуа Лиотара и Роберта Вентури до Дэвида Фостера Уоллеса и Виктора Пелевина. И спор идет относительно того, послужил ли этот «постмодернизм» причиной появления Путина и Трампа, или нет.
Да простят меня художники, писатели и теоретики, если я скажу, что, структурированный таким образом, этот спор придает слишком большую роль искусству, литературе и теории. В сущности, это конспирологическая или фаустовская модель политической истории, согласно которой клика заблуждающихся, полоумных художников и философов намеренно или невольно выпустила в мир злого джинна постмодернизма, где тот теперь чинит разрушения. На самом деле, постмодерная политика является симптомом не «постмодернизма», но, скорее, эпохи постмодерности. Это же относится и к постмодерным искусству, литературе и теории. Однако из этого мы также не должны заключать, что, на самом деле, это «постмодерность» вызвала к жизни Путина и Трампа, — ибо постмодерность и ее политические и эстетические симптомы неразделимы. Говорить о движении или спорить о том, что чему послужило причиной, не имеет большого смысла, потому что никакое движение не изобрело и не провозгласило постмодерность.
Как и в случае с другими сопоставимыми общественно-историческими комплексами (ренессанс, романтизм, модерность…), постмодерность является сложной амальгамой человеческих действий и рефлексии, возникших в унисон и прошедших через ряд исторических и локальных трансформаций, между которыми непросто провести четкие границы. Согласно описанию Лиотара, постмодерность — это «состояние», в которое мы вошли, а не политическая или эстетическая программа. В оптике Джеймисона постмодерность — это стадия общественного развития. Политические практики вроде тех, что ассоциируются с управлением медиа и политической риторикой у Путина и Трампа, также являются ответами на это общественное состояние, — ответами, которые цинично используют специфику жизни общества в постмодерности, чтобы аккумулировать и удерживать власть и богатство.
Политтехнологи и государственные «теоретики» могут привлекать критические открытия постмодернистской литературы и теории для реализации целей политических режимов, которым они служат, но их политические практики не вызваны к жизни постмодернистским искусством и теорией. И если «использование» постмодернистских критических открытий Сурковым или Дугиным может сделать их более изощренными в их циничных манипуляциях политической жизнью, необходимо также признать, что этот конгломерат искусства, литературы и теории работает в обе стороны. Ведь именно теоретики типа Лиотара и Джеймисона и писатели вроде Эко и Пелевина по-прежнему предоставляют наиболее мощные орудия для критики и демистификации политических практик постмодерных авторитарных режимов. Иными словами, без постмодернистских критической теории и культурных поисков мы были бы еще более беззащитными перед этими режимами.
Однако не все постмодерное искусство, литература и теория несут в себе эмансипационный критический заряд. Комбинации из постмодернистских эстетических практик, критических открытий и циничных политических позиций так же стары, как и сама постмодерность, свидетельством чему может служить мой эпиграф, взятый из интервью раннего теоретика и практика американской постмодернистской архитектуры Филиппа Джонсона. И хотя я разделяю мнение Липовецкого о том, что новеллы Суркова и теории Дугина являются плохой литературой и непоследовательной теорией, тем не менее следует признать, что постмодернизм как культурное явление никогда не был достаточно четко определен, чтобы кто-то мог отвергнуть эти работы как «недостаточно постмодернистские», основываясь на типологических чертах постмодернистской эстетики. Короче говоря, нет никаких оснований для утверждения, что политические, философские и культурные возможности постмодерности не могут вмещать в себя как прогрессивную, так и реакционную позицию — а также все, что между ними, — как это и происходило во все предыдущие общественно-исторические периоды.
Поэтому, несмотря на то что я с симпатией отношусь к усилиям Липовецкого защитить постмодернизм от ассоциирования с дугиными, сурковыми, роувами — и с режимами, которым они служат, — я полагаю, что нам нужен иной критический ответ. Нынешняя мода «проклинать» постмодернизм за Трампа и Путина — не говоря уже об Эрдогане, Ле Пен, Брекзите и всем остальном — лишь легкомысленная поза интеллектуальных денди вроде П. Померанцева. Постмодерность в том виде, в каком она была описана теоретиками от Джеймисона до Бодрийяра, — это то, в чем мы живем. Осуждение теоретического и культурного постмодернизма как основания политического постмодернизма — как если бы ключи к нашему спасению лежали в принятии других философских позиций — является откровенно абсурдным (и, вполне возможно, работает как поддержка других разновидностей реакционной политики). Вместо этого мы именно что нуждаемся в применении постмодерной критической теории для разоблачения практики циничных политических элит — но также и для агитации за политические режимы и институции, которые бы учитывали наше актуальное общественно-историческое состояние: не для того, чтобы аккумулировать власть, но чтобы поддержать рациональный дискурс, демократическое участие, уважение к правам человека и глобальную экономическую справедливость.
Пер. с англ. Сергея Ермакова
[1] Строчка из песни группы The Who «Won’t Get Fooled Again» (1971). — Здесь и далее примеч. перев.
[2] Льюис Мамфорд (1895—1990) – американский историк, социолог и философ техники, специалист в области теории и истории архитектуры и урбанизма.
[3] Шотландский социолог и урбанист Патрик Геддес (1854—1932) — в числе прочего, создатель понятия «пригодность для жизни» (livability) и один из теоретиков концепции «города-сада» — оказал большое влияние на мысль Мамфорда.
[4] Старший советник и замглавы администрации в аппарате Дж. Буша-мл.