Историограф, монарх и публичная сфера в России начала XIX века
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Михаил Велижев (Национальный исследовательский университет “Высшая школа экономики”, Москва; профессор Школы филологии факультета гуманитарных наук)
Mikhail Velizhev (National Research University “Higher School of Economics”, Moscow; professor, School of Philology, Faculty of Humanities)
mvelizhev@hse.ru
Ключевые слова: историография, политический язык, публичная сфера, Александр I, Карамзин
Key words: historiography, political language, public sphere, Alexander I, Karamzin
УДК/UDC: 94
Аннотация: Статья посвящена проблеме адресации одного из ключевых текстов русского политико-философского канона XIX века — записки «О древней и новой России» Н.М. Карамзина. Автор показывает, что Карамзин как историограф был вовлечен в целую сеть придворных связей, предписывающих ему определенную роль в отношении его патрона и покровителя — императора Александра I. Резкая по тону и выводам записка «О древней и новой России» выглядела как нарушение придворного этикета — на этом основании автор отводит гипотезу о прямой адресации текста российскому монарху и предполагает, что в марте 1811 года при свидании с Александром в Твери Карамзин выступал прежде всего как автор создававшейся тогда «Истории государства Российского». Политиком же он стал поневоле — в тот момент, когда трактат, вопреки его желанию, оказался передан великой княгиней Екатериной Павловной императору.
Abstract: Mikhail Velizhev’s article addresses the question of determining the addressee in one of the key texts of the 19th-century Russian politico-philosophical canon: the memoir “On Ancient and Modern Russia” by N. M. Karamzin. The author demonstrates that as a historiographer Karamzin was pulled into a whole network of court connections, prescribing for him a specific role in relation to his patron and protector, Emperor Alexander I. The “On Ancient and Modern Russia” memoir, which was harsh in its tone and conclusions, appeared to be a violation of court etiquette. On this basis, the author advances the hypothesis that the text was addressed directly to the Russian monarch and suggests that in March 1811, upon meeting with Alexander in Tver’, Karamzin was acting primarily as the author of the History of the Russian State, which was being composed at the time. He became a politician reluctantly just as soon as the Grand Duchess Ekaterina Pavlovna gave this tract, against his wishes, to the Emperor.
Записка Н.М. Карамзина «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» заслужила репутацию одного из классических текстов русской политической философии, в котором разрабатывалась идеологическая повестка имперского консерватизма. Особенность текста заключается в двойной оптике — прагматической и историко-философской. Карамзин оспаривал основные направления внутренней и внешней политики Александра I и его сотрудников, прежде всего М.М. Сперанского [Зорин 2001а: 223—225], причем основным легитимирующим критику инструментом выступала история. Карамзин опирался на собственные исследования, на выявленные им общие закономерности исторического развития России, на представления о провиденциальной природе самодержавной власти и ее структурообразующей функции в механизме государственного управления. С одной стороны, Карамзин интерпретировал конкретные исторические и политические сюжеты, с другой — задавал аналитическую макропарадигму, позволявшую оценить каждое отдельное царствование на предмет соответствия критериям национальной идентичности России («народного духа»), прежде всего воплощенной в истории. Именно это обстоятельство и предопределило популярность концепции Карамзина, изложенной также в «Истории государства Российского», у последующих идеологов (например, С.С. Уварова [Киселева 1998]). Впрочем, несмотря на высокий статус трактата «О древней и новой России» в русском политико-философском каноне, его история и прагматика до сих пор остаются не до конца проясненными и служат предметом активной научной дискуссии.
Рассуждая о трактате, следует безусловно принимать во внимание его сложную эдиционную судьбу: в сущности, мы ничего не знаем о том тексте, который был передан в 1811 году Александру I. Считается, что императорская копия утеряна, однако Карамзин прежде успел переписать документ (собственной ли рукой, как утверждал в одном из писем 1845 года к Погодину Н.Д. Иванчин-Писарев[1], или все же усилиями второй супруги — неясно), рукописная версия трактата сохранилась и в Твери у великой княгини Екатерины Павловны. В 1830-е годы записка достигла Петербурга и стала затем активно расходиться в копиях [Тартаковский 1997: 183—188]. Между тем, вопрос о том, когда именно создавались версии, к которым восходят современные публикации (см.: [Карамзин 1991; 1997—1998]), как они соотносились с оригинальным текстом, остается открытым (см.: [Полонский 2016: 95]).
Записка «О древней и новой России» была написана Карамзиным за относительно короткий срок на рубеже 1810 и 1811 годов и первоначально адресовалась узкому придворному кругу великой княгини Екатерины Павловны, куда входил и великий князь Константин Павлович [Сегень 2001]. Карамзин часто бывал при тверском дворе, читал там свою «Историю» и обсуждал ее с Екатериной Павловной и ее мужем герцогом Ольденбургским. Именно Екатерина и заказала историографу записку. В марте 1811 года в Тверь должен был приехать император Александр I, имевший намерение обсудить с сестрой целый спектр политических вопросов (см. письмо императора к Екатерине Павловне от 26 декабря 1810 года: [Николай Михайлович 1910: 35—36]). В Твери Александр познакомился с Карамзиным, а вечером накануне отъезда в Петербург слушал отрывки из его «Истории». Вслед за этим Екатерина передала брату карамзинскую записку, содержавшую резкую критику внутренней и внешней политики царя. Разделял ли Карамзин желание Екатерины Павловны познакомить императора с текстом трактата? Сам историограф после событий 1811 года нигде произошедшее не комментировал и о записке почти никому не рассказывал. Между тем, с точки зрения языковой стратегии Карамзина-политика, вопрос о его намерениях представляется ключевым.
Кто был адресатом записки «О древней и новой России»?
Существуют две полярные реконструкции авторских намерений Карамзина. Версия, согласно которой Карамзин создавал записку «О древней и новой России» с расчетом на непосредственное знакомство с текстом Александра I, была обоснована Ю.М. Лотманом ([Лотман 1992], впервые в 1988 году) и Н.Я. Эйдельманом [Эйдельман 1983: 70]. Лотман писал:
То, что главной мишенью Карамзина был не Сперанский, а Александр I, видно из той настойчивости, с которой историк касался самых больных мест репутации императора. <…> Самым безжалостным из нарисованных Карамзиным был образ Александра I. Под пером писателя вставал портрет «любезного монарха»… и одновременно человека, лишенного государственных способностей, преследуемого во всех начинаниях неудачами. Ни одно из любимых предприятий царя не было одобрено историком [Лотман 1992: 201—202].
Лотман предложил два объяснения потенциально столь опасного для Карамзина поступка. Во-первых, своим выступлением историограф исполнял нравственный долг перед Россией: «…говорить, что собственное достоинство — долг перед Россией и человечеством, можно было потому, что оно выступало в системе Карамзина… основным противовесом власти бюрократии» [Лотман 1992: 203]. Во-вторых, Карамзин действовал как историк: согласно его концепции, «историк — тот, кто заставляет современников при жизни выслушать, что скажет о них потомство» [Лотман 1992: 204]. По мнению Лотмана, речь не идет об отчаянном поступке человека, лишенного всякой надежды быть услышанным. Напротив, Карамзиным руководил определенный расчет: он старался «завоевать доверие» «мнительного» императора выражением своей «полной личной независимости» — «прямоту мнений» Карамзин никогда не сопровождал никакими личными просьбами и, таким образом, снискал «уважение» Александра и «право никогда не кривить душой» [Лотман 1992: 204]. Структурно жест Карамзина выглядел как республиканский (рискованная и во многом самоотверженная критика политических действий монарха, обращенная к самому царю), но содержательно фиксировал позицию «большего роялиста, чем сам король», упрекавшего самодержца в излишней склонности к реформаторству (см. об этом: [Лотман 1992: 196—197]).
Вторая точка зрения, утверждающая, что главными адресатами трактата историограф считал прежде всего великую княгиню Екатерину Павловну и ее мужа, герцога Георгия Ольденбургского, сформулирована А.Л. Зориным. Карамзин вопреки своей воле оказался вовлечен императорской сестрой в политическую интригу против Сперанского и не предполагал, что записка будет вручена Александру:
«Записка о древней и новой России» была не столько актом героическим и жертвенным жестом взволнованного гражданина, сколько частью, в сущности, не очень чистой политической интриги, направленной на устранение Сперанского и инспирированной тверским двором великой княгини Екатерины Павловны. Карамзин оказался участником этой игры, скорее всего, невольным. До решающего эпизода он с большой симпатией и нежностью отзывается о Екатерине Павловне и тверском дворе и утверждает, что общение с великокняжеской семьей — это главное утешение его жизни. После того, как рукопись «Записки…» попала в руки Александра I, он с большим раздражением пишет тому же корреспонденту (брату В.М. Карамзину. — М.В.), что ездить в Тверь больше не хочет. Видимо, он понял, что его использовали против его воли [Зорин 2001б: 126].
По-видимому, исчерпав все возможности убедить монарха в пагубности нововведений, инспирированных Сперанским, Екатерина Павловна прибегла к последнему средству — передала императору записку, для него не предназначенную, которая свидетельствовала о крайнем недовольстве реформами в среде московского дворянства [Raeff 1957: 175].
Столь явное расхождение в интерпретации карамзинских интенций возникло не в конце XX века. В основных чертах оно восходит к сочинениям, опубликованным в середине XIX столетия: точку зрения о расчете историографа на непосредственное знакомство с текстом Александра активно защищал в своих «Материалах к биографии» Карамзина М.П. Погодин [Погодин 1866][2], о преимущественно «тверском» генезисе записки — в частности, в связи с интригой вокруг Сперанского — писали М.Н. Лонгинов [Лонгинов 1866: 8—9] и М.А. Корф [Корф 1861: 133]. Обе линии анализа базировались на показаниях собеседников самого Карамзина: все три версии, по-видимому, так или иначе восходили к свидетельствам Д.Н. Блудова[3], Погодин, кроме того, ссылался на данные, полученные от К.С. Сербиновича, секретаря Карамзина в 1820-е годы, оставившего подробные воспоминания о последних годах жизни историографа [Сербинович 1999][4]. Версия событий, изложенная Погодиным, отличалась радикальностью итоговых заключений. Если Лонгинов и Корф упоминали о том, что записка писалась для Екатерины Павловны и затем была передана ею царю (без детальной интерпретации карамзинских намерений), то Погодин высказался куда более определенно:
Карамзин хотел, разумеется, чтоб Записка его сделалась известною Государю. Для молодой женщины (великой княгини Екатерины Павловны. — М.В.) не стал бы он тратить свое драгоценное время, да и что могла бы сделать с нею Великая Княгиня [Погодин 1866: 69][5].
Важным доказательством подлинности погодинской реконструкции служила пунктуально проанализированная биографом хронология мартовского визита императора в Тверь. Напомним, что записка «О древней и новой России» оказалась в руках Александра непосредственно перед его отъездом в Петербург в ночь с 18 на 19 марта 1811 года, после того как Карамзин читал царю фрагменты «Истории» и дискутировал с ним о природе самодержавия. Согласно Погодину, уже после отъезда императора в Петербург и «холодного» прощания с разгневанным монархом историограф просил Екатерину Павловну вернуть ему записку, однако выяснил, что та находится у Александра:
Оставляя Тверь, Карамзин спросил свою Записку у Великой Княгини. Записка ваша теперь в хороших руках, отвечала она, — и едва ли этим ответом успокоила Историографа, смущенного внезапною переменою в обращении Государевом [Погодин 1866: 82][6].
Особенность выстроенного таким образом хронологического ряда становится понятна из сопоставления текста «Материалов для биографии» со свидетельством Сербиновича, легшим в основу погодинского рассказа о тверских событиях и, в свою очередь, основанного на разговорах с самим Карамзиным в середине 1820-х годов. В архиве Погодина сохранились воспоминания, которые Сербинович присылал ему в период работы над «Материалами» (1864—1865 годы). Сличение рукописи с печатным текстом показывает, что Погодин местами подверг очерки Сербиновича существенной переработке. Вот как описывал значимый для нас эпизод Сербинович:
Ник. Мих., уходя из комнаты великой княгини, просил ее отдать ему рукопись, полагая, что она более не нужна. Но великая княгиня отвечала, что сделать этого не может потому, что ее у нее нет; но прибавила: она «теперь в хороших руках». На другой день Карамзин с великим удивлением заметил, что Государь совершенно был холоден к нему и, прощаясь со всеми, взглянул на него издали равнодушно[7].
Таким образом, по словам Сербиновича, Карамзин просил возвратить ему текст ровно в тот момент, когда его разговор с монархом был окончен, равно как и подошло к концу пребывание Александра в Твери. Однако Погодин в своем труде перенес время разговора на более поздний срок: словосочетание «оставляя Тверь» означает, что вопрос о судьбе записки Карамзин задал уже после того, как император уехал в столицу, а не прежде этого момента, как указывал Сербинович. За счет временнóго смещения Погодин достигал важной для него цели — убедить читателя, будто Карамзин предполагал, что его записка может быть прочтена царем в одиночестве вслед за спорами в салоне Екатерины Павловны. Интерпретация Сербиновича полностью исключала эту версию. Исследование архивных материалов, связанных с созданием погодинской биографии, позволяет внести уточнение: сам Карамзин, по-видимому, в 1820-е годы отрицал свою причастность к передаче записки императору в марте 1811 года.
Карамзин как историограф: должность и патронаж
Если переформулировать основные доводы оппонентов в контексте различных логик политического и социального действия, то получится, что в «лотмановской» версии Карамзин (в частности, как историограф) сознательно нарушил правила придворного этикета, обнаружив гражданскую независимость и решимость обратиться к царю, с которым он к тому моменту был едва знаком[8], а с точки зрения А.Л. Зорина, он, напротив, предпочитал действовать в рамках системы патронажных отношений, связывавших его с монархом, и сожалел поэтому о внезапной и не зависевшей от него смене социального паттерна.
К 1811 году отношения между Карамзиным и Александром I регламентировались конвенциями, вступившими в силу в конце 1803 года, когда Карамзин был назначен официальным историографом. О. Ранум, изучавший воздействие специфической конфигурации социальных норм на идеологические и научные стратегии королевских историков во Франции XVII века, заметил:
Назначение историографом Франции (historiographe de France) или королевским историографом (historiographe du roi) означало, что король удостаивает подданного чести, жалует ему достоинство и титул. Подобно другим титулам, он становился частью имени писателя или его публичной идентичности. <…> Должность королевского историографа сделала узы службы и преданность более явственными, чем связи, которые обычно формируются между представителями власти и авторами в ХХ веке. Как бы то ни было, чрезвычайно трудно провести демаркационную линию, отделявшую следствия зависимости от идеологической позиции в историографии. <…> Королевский историограф обязан был угодить своему покровителю-королю или канцлеру — если они удосуживались обратить внимание на его труд — и не обидеть при этом видных дворян и служителей церкви [Ranum 1980: 22—23].
Позицию Карамзина трудно рассматривать вне сети социальных связей, в которой он находился, будучи историографом, и вне специфических особенностей публичного пространства, внутри которого происходило в России того времени обсуждение политических аргументов.
Прежде всего, отметим, что независимость сочинителя «Истории государства Российского», о которой писал Лотман, в известной степени была относительной. 30 октября 1803 года Карамзин, благодаря протекции попечителя Московского учебного округа М.Н. Муравьева, стал официальным историографом империи[9]. Процедура назначения соответствовала принятому порядку — таким же образом, через посредство близкого ко двору «патрона» и одновременно ученого-историка (Г.Ф. Миллера) официальным историографом весной 1767 года был сделан М.М. Щербатов [Калинина 2002: 136—137]. Как и Щербатову[10], Карамзину предоставили эксклюзивный доступ в государственные и церковные архивы [Афиани, Козлов 1989: 518], а исторические материалы и сочинения печатали за счет казны [Милюков 1913: 100]. И Щербатов, и Карамзин поднялись в табели о рангах: в 1767 году Щербатов обрел придворный чин камер-юнкера [Калинина 2002: 141], в 1804 году Карамзин «был пожалован из отставных поручиков сразу в надворные советники», тем самым ему открывалась «возможность получения очередных чинов и в будущем» [Афиани, Козлов 1989: 519].
Разница, впрочем, состояла в том, что Щербатов параллельно с историческими штудиями занимался государственной службой, как депутат Уложенной комиссии от Ярославской губернии участвуя в работе комиссии о сочинении проекта нового Уложения и с осени 1767 года занимая видное положение в Частной комиссии о среднем роде людей [Калинина 2002: 140]. Екатерина II лично знала Щербатова, входившего в число ее активных сотрудников. Позиция Карамзина оказалась иной: он получил место историографа фактически «анонимно». Не будучи придворным или государственным человеком, он познакомился с Александром I через несколько лет после назначения. Более того, Карамзин до 1803 года не имел никакого отношения и к академической науке. Как пишет В.П. Козлов, определение Карамзина историографом стало возможно в результате кризиса традиционных институций, занимавшихся историей: «Это назначение Карамзина в тот момент, когда в Академии наук был восстановлен исторический разряд, а в Российской академии вынашивались планы исторических разысканий, означало признание неэффективности организации исторической науки на базе двух академий» [Козлов 1987: 186].
Не вполне понятно, впрочем, получали ли Щербатов и Карамзин денежное вспомоществование за свои исторические труды. Неустойчивое финансовое положение Карамзина, по его собственному признанию в письме к М.Н. Муравьеву от 28 сентября 1803 года, обусловило запрос на государственную пенсию («Могу и хочу писать Историю, которая не требует поспешной и срочной работы; но еще не имею способа жить без большой нужды» ([Карамзин 1845: 2; см. также: Погодин 1866: 5, 17]). Согласно указу от 31 октября 1803 года, Карамзину причиталось 2 000 рублей ежегодного дохода[11]. Впрочем, В.Ю. Афиани и В.П. Козлов подчеркивают, что неизвестно, получал ли на самом деле Карамзин эти деньги, поскольку сам он в письме Николаю I от 22 марта 1826 года это отрицал, утверждая, что пенсия в 2 000 рублей стала следствием другой аффилиации — университетской[12] [Афиани, Козлов 1989: 546—547]. Как бы то ни было, свидетельства Карамзина начала 1800-х годов и середины 1820-х годов решительно расходятся: первые фиксируют повышенное внимание историографа к экономической стороне вопроса и откровенные просьбы о регулярной финансовой помощи, вторые, напротив, рисуют образ независимого ученого, никак не связанного с государством (кроме 60 тысяч рублей, выделенных на напечатание «Истории» в 1816 году).
Афиани и Козлов отмечают, что указ 1803 года «конституировал общественный, а не должностной статус Карамзина как историографа», в то время как «его место в системе государственной службы оставалось неясным». Указ 1804 года о чине надворного советника сделал ситуацию более прозрачной [Афиани, Козлов 1989: 518—519]. В любом случае положение Карамзина оказывалось достаточно привилегированным: он обладал «монопольным правом на создание и публикацию обобщающего труда по истории России» [Афиани, Козлов 1989: 518], получил уникальный доступ к историческим документам, новый чин и, вероятно, ежегодную пенсию, позволявшую ему оставить издательские занятия по журналу «Вестник Европы». При этом указы Александра «никак не регламентировали должностных обязанностей историографа»: ему не вменялись точные сроки сдачи в печать томов «Истории», более того, он даже не должен был отчитываться о своей деятельности — Карамзин составлял соответствующие бумаги и отправлял их статс-секретарям исключительно по собственной инициативе, считая написание русской истории важным государственным делом [Афиани, Козлов 1989: 519].
В письме к Муравьеву от 28 сентября 1803 года Карамзин вспоминал о назначении в 1772 году королевским историографом Франции Ж.-Ф. Мармонтеля: «Во Франции, богатой талантами, сделали некогда Мармонтеля историографом и давали ему пенсию, хотя он и не писал истории: у нас в России, как вам известно, не много истинных авторов» ([Карамзин 1845: 2], курсив автора. — М.В.). Карамзин мог ссылаться на опыт Мармонтеля, в частности, опираясь на посмертно изданные в 1800 году воспоминания французского философа и писателя. В мемуарах Мармонтель описывал все тот же социальный паттерн: он стал историографом благодаря «милости» («grâce» и «faveur»), покровительству влиятельного патрона (герцога д’Эгийона) и собственным талантам литератора («homme de lettres») [Marmontel 1805: 123—128]. Кроме того, Мармонтель получал особую сумму денег [Marmontel 1805: 264] и пользовался доступом к историческим документам [Marmontel 1805: 145—146].
Французский контекст, о котором пишет О. Ранум, следовательно, был Карамзину, так или иначе известен. Официальный историограф, напомним тезис Ранума, осознавал себя прежде всего включенным в систему патронажных отношений и ориентировал как собственное публичное поведение, так и риторику исторических сочинений на принятые в этой сфере нормы. Ранум отмечает, что европейские историографы, начиная с Д. Юма и Вольтера[13], своим успехом были обязаны уже не столько патронажным сетям, сколько популярности у читающей публики: «доход от книжных продаж заменил собой [получаемые от патрона] пенсии» [Ranum 1980: 23—24]. Карамзин двигался в обратном направлении: от стремления получить прибыль от собственных интеллектуальных проектов, рассчитанных на книжный рынок (в частности, от успешного «Вестника Европы»)[14], к жизни на пособие, обеспеченное государством в обмен на службу — в качестве официального историографа империи[15]. Более того, по мнению Карамзина, именно его успех у читателей и профессиональных литераторов в России и Европе делал его лучшим кандидатом в историографы[16]. Первоначально при посредничестве Муравьева он просил у императора денежной помощи лишь на пять-шесть лет, полагая, что затем «написанная история и публика не оставили бы меня в нужде» [Карамзин 1845: 2][17].
Погодин в своих «Материалах к биографии» реконструировал эмоциональное состояние Карамзина времен поездки в Тверь в 1811 году. Он предположил, что в общении с монархом историограф «открывал свою душу», не думая о последствиях собственных шагов, «смотря на дело с одной стороны — отвлеченной, идеальной, пиитической» [Погодин 1866: 84]. Выехав же из Твери, Карамзин утратил былой настрой и задумался о «деле» со стороны «материальной, житейской, прозаической»: «Негодование Государя, от которого зависела его судьба, судьба его семейства, его Истории, должно было тревожить его» [Погодин 1866: 84]. Вывод Погодина вполне основателен, однако он, как и конструкция «эмоционального переключения» в целом, слабо соотносится с якобы настойчивым стремлением Карамзина во что бы то ни стало познакомить императора с текстом откровенно крамольного трактата.
Карамзин идентифицировал себя со своим статусом и ценил его, именно поэтому он, в частности, просил в 1804 году Муравьева доложить императору о необходимости «утвердить» позицию историографа в «порядке государственных чинов», уравняв его с профессорским званием [Карамзин 1845: 9]. Занятия «Историей» Карамзин, его современники и потомки достаточно последовательно интерпретировали с помощью терминов «милость» и «покровительство», отсылавших к условностям патронажной системы отношений[18]. В марте 1811 года у Карамзина наконец появилась возможность оправдать собственное возвышение в разговоре с главным бенефициаром — императором Александром I[19]. Не следует забывать и о том, что благонадежность историографа в этот момент энергично оспаривалась П.И. Голенищевым-Кутузовым, «а в феврале 1811 года, за месяц до встречи с Карамзиным, Александр получил другой донос — более серьезный — о том, что историограф якобы имел связь с французским шпионом, неким шевалье де Месанс, незадолго до этого побывавшим в Москве» [Вацуро 1986: 100], о чем историограф знал от И.И. Дмитриева.
Возвращаясь к сюжету с погодинской биографией и воспоминаниями Сербиновича, заметим, что поздние высказывания Карамзина не могут, конечно, служить доказательством того, что и в момент совершения действия он придерживался тех же воззрений. Вместе с тем сам текст записки во многом работает на версию о ее полностью конфиденциальном характере. Столь резкий по интонации и выводам трактат контрастировал со стилистическими и риторическими нормами жанра особых записок на имя императора, принятыми в придворной среде (см., например, другой текст, вышедший из тверского салона Екатерины Павловны в 1811 году, — «Записку о мартинистах» Ф.В. Ростопчина, устроенную иначе, или «Четыре главы о России» Ж. де Местра, которые были непосредственно заказаны монархом [Ларионова 1992; Дегтярева 1998]). Традиционно тексты, критически осмыслявшие актуальную политическую реальность, — например, знаменитый трактат Щербатова «О повреждении нравов в России» — сохранялись в рукописях и могли циркулировать в ограниченном числе копий и ни в коем случае не предназначались для публикации или, тем более, ознакомления с их содержанием самого монарха. Именно резкий критический тон записки, а не ее консервативное содержание или факт прочтения царем, составляет суть корректно поставленного исторического вопроса о значении текста для эпохи, его породившей. Историограф с предельной откровенностью говорил о «табуированных» в окружении монарха темах — например, о правлении Павла и его убийстве (к тому же в дни десятилетней годовщины этого события)[20].
Предположение о том, что во время встречи Карамзин сознательно планировал резкий разрыв с социальными конвенциями, который поставил бы под угрозу дальнейшую работу над «Историей государства Российского», кажется мало правдоподобным. Обстоятельства свидания Александра и Карамзина также наводят на мысль о том, что откровенное обличение пороков текущего царствования перед лицом монарха решительно расходилось как с контекстом самой встречи, так и с нормами социального поведения, предписанными позицией Карамзина как официального историографа. Мы думаем, что Карамзин прежде роковой и не запланированной передачи записки в руки императора стремился следовать более уместной и безопасной модели поведения — в разговорах с царем он выступал прежде всего как историограф.
Карамзин и тверское чтение «Истории»
В Твери Карамзин читал императору фрагменты из создававшейся тогда «Истории государства Российского», а затем долго беседовал с монархом в присутствии Екатерины Павловны и герцога Ольденбургского. 20 марта 1811 года Карамзин сообщал Дмитриеву: «…читал Ему (Александру I. — М.В.) свою Историю долее двух часов; после чего говорил с ним не мало — и о чем же? О Самодержавии!! Я не имел щастия быть согласен с некоторыми Его мыслями…» [Карамзин 1866: 140]. Две части вечера — чтение «Истории» и разговор о самодержавии — могли быть связаны между собой: разговор о самодержавии органично следовал из обзора исторических событий, сделанного Карамзиным. К счастью, мы знаем, какие именно сюжеты легли в основу карамзинского чтения. В посвящении к первому тому «Истории государства Российского» историограф указал на то, что в 1811 году читал монарху «об ужасах Батыева нашествия, о подвиге Героя, Димитрия Донского» [Карамзин 1989: 11]. Первая глава будущего V тома «Истории», посвященная Дмитрию, была уже закончена к середине 1809 года [Афиани, Козлов 1989: 522], таким образом, Карамзин читал императору не только что написанную, «свежую» часть «Истории», но важный для него фрагмент уже созданного прежде текста. Из реплики Карамзина следовало, что чтение имело свой внутренний сюжет, не вполне совпадавший с хронологией событий: рассказ распадался на две части — о покорении Руси иноземцами в середине XIII века и ее чудесном спасении в конце XIV столетия. Как мы увидим, первая часть повествования касалась катастрофы, связанной с разобщенностью русских князей, вторая — выхода из кризиса благодаря установлению самодержавной власти.
Особый акцент на фигуре московского князя Дмитрия Ивановича был связан с осязаемой перспективой грядущей войны с Наполеоном: именно этот исторический персонаж к тому времени был востребован русской исторической драмой в контексте русско-французского конфликта, в частности в известной царю трагедии В.А. Озерова «Димитрий Донской» (1807). В 5-м томе «Истории государства Российского» Дмитрий изображался единственным из московских князей, кто сочетал воинскую добродетель с политической мудростью. Куликовская битва стала провозвестником будущих побед во славу «отечества и веры» над «иноземным» «тиранством» и «рабством». Карамзин писал: «Какая война была праведнее сей? Счастлив Государь, обнажая меч по движению столь добродетельному и столь единодушному!» [Карамзин 1993: 39].
Однако не менее существенно, что Дмитрий интерпретировался историографом как один из основателей московского самодержавия. «Стеснение князей удельных» выделялось Карамзиным как ключевая задача правления Дмитрия с самого его начала: «…изумленные решительною волею отрока господствовать единодержавно… они жаловались, но повиновались» [Карамзин 1993: 8]. Грядущее столкновение с Ордой диктовало Дмитрию условия его внутренней политики — Карамзин отмечал, что «Великий Князь… старался утвердить порядок внутри отечества» [Карамзин 1993: 11] и с этой целью боролся с новгородской «вольницей» и «междоусобием тверских князей». Конфликт Дмитрия и Олега Рязанского также рассматривался в контексте сопротивления удельных князей нарождавшейся системе московского «единовластия». Карамзин ретроспективно отмечал, что покорение Новгорода в 1386 году оправдывалось не столько разбоями новгородцев, сколько куда более дальними стратегическими целями: «Димитрий прибегнул к оружию, чтобы… со временем воспользоваться ее (области) силами для общего блага или освобождения России» [Карамзин 1993: 55]. К слову, именно отсутствие единодержавия Карамзин считал источником бед России во время нашествия Батыя на Русь, о котором он говорил монарху 18 марта 1811 года: «…сила Батыева несравненно превосходила нашу и была единственною причиною его успехов <…> Дружины Князей и городá не хотели соединиться, действовали особенно, и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева…» [Карамзин 1992: 13—14].
По мнению Карамзина, правление Дмитрия, славившегося «великодушным бескорыстием», тем не менее прекрасно иллюстрировало универсальную политическую максиму: «…добродетели Государя, противные силе, безопасности, спокойствию Государства, не суть добродетели» [Карамзин 1993: 63]. Успехи и неудачи Донского показывали, что личные качества монарха ограничивались целесообразностью государственной пользы. Параллели между 80-ми годами XIV века и 1811 годом подсказывали, что важнейшим залогом победы в грядущей войне окажется способность монарха консолидировать власть внутри страны, точнее, укрепить самодержавную, единовластную модель правления. Александр также планировал усилить свою власть, однако, при содействии Сперанского, избрал иной путь — распределения полномочий между монархом и Государственным советом, способным в будущем привести Россию к системе разделения властей.
Карамзин, по-видимому, стремился не только предоставить в распоряжение Александра идеологическую схему, интерпретировавшую будущую войну в историческом контексте, но и указать императору на политические механизмы, которые обеспечат в этой войне успех. Подытоживая сказанное в главе «Состояние России от нашествия татар до Ивана III», историограф заключал, что освобождение от рабства «Моголов» непременно требовало самодержавия: «…сия перемена, без сомнения неприятная для тогдашних граждан и бояр, оказалась величайшим благодеянием Судьбы для России» [Карамзин 1993: 205]. Самодержавие интерпретировалось в «Истории» как значимый элемент «чуда», организованного Провидением для России, и наделялось чертами объективной необходимости, органичным свойством российской политической системы. Именно этому историко-философскому аргументу и надлежало уверить монарха во вредности новых установлений и важности возвращения к «екатерининским» формам самодержавия.
В свете сказанного понятна и функция, которая отводилась Карамзину в сценарии убеждения Александра: как и подобало историографу, он касался лишь прошлого, однако старался как можно больше его актуализировать. Разговор о Дмитрии Донском логично перетек в обсуждение самодержавия как системы правления, по-видимому, вне каких бы то ни было прямых упоминаний о реформах, инспирированных Александром и Сперанским. Подобное течение дела никак не провоцировало скандал, который тем не менее произошел из-за того, что Екатерина Павловна все-таки передала Александру записку «О древней и новой России». Сам трактат по жанру и стилистике никак не соответствовал статусу Карамзина как историографа, поскольку добрая часть текста была посвящена не прошлому, а настоящему. В записке Дмитрий Донской уже существенной роли не играл, хотя общая логика рассуждения сохранялась: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» [Карамзин 1991: 22]. Трактат не вписывался в логику беседы с императором в последний вечер его пребывания в Твери и выглядел явной дерзостью и нарушением придворных приличий. Изменение правил дистрибуции текста привело к возникновению новых смыслов — сам того не желая, Карамзин внезапно оказался «правдолюбцем» перед троном.
Текст записки: обращение к монарху
Для чего же предназначалась записка «О древней и новой России»? Возможно, текст Карамзина служил своеобразным репертуаром исторических и политических аргументов, которые Екатерине Павловне следовало использовать в разговорах с венценосным братом (с той оговоркой, что их беседа наверняка шла бы на французском языке). В таком случае нормы публичного поведения, актуальные для придворного сегмента публичной сферы, оказались бы соблюдены: определения и формулы, невозможные в устах подданного, могли тем не менее прозвучать из уст ближайшего к монарху члена императорской фамилии (вспомним, кроме того, что и великий князь Константин Павлович поддерживал позицию сестры по реформам Сперанского и в тот период восхищался Карамзиным). Записка «О древней и новой России» составлялась Карамзиным после подробного и долгого обсуждения с Екатериной Павловной. Мы можем только догадываться, какова была роль великой княгини в составлении документа, однако само ее участие в финальной редактуре не подлежит сомнению. Екатерина Павловна готовилась к решительному разговору с монархом о реформах Сперанского и остро нуждалась в доводах, способных убедить Александра в необходимости отказа от ослабления самодержавной власти. Однако в итоге сочинение Карамзина было использовано Екатериной Павловной прагматически и без особой щепетильности относительно репутации историографа. Карамзин прекрасно понял это, и на некоторое время их отношения с великой княгиней охладились.
Впрочем, версия Лотмана о расчете Карамзина на непосредственное знакомство Александра I с запиской располагает весомым аргументом, связанным с одним из фрагментов самого трактата. Карамзин писал:
Доселе говорил я о царствованиях минувших — буду говорить о настоящем, с моею совестью и с государем, по лучшему своему уразумению. Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими, т.е. в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением — испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет история [Карамзин 1991: 47][21].
Характерно, что рассуждение о праве на высказывание, адресованное монарху, возникает не в начале трактата, а в том месте, где Карамзин «заходит на чужую территорию»: он переходит от историописания к анализу актуальной политики и тем самым выступает уже не столько в функции историографа, сколько в роли политического философа, специалиста по самым разным областям государственного управления — от финансов до социальной и внешнеполитической сферы. Сам по себе такой ход не был новаторским, о политической функции исторических штудий часто писали во второй половине XVIII века (например, Д. Юм [Gorman 2009: 255]). Карамзин оценивал первую половину александровского царствования так, будто оно уже закончилось и, следовательно, подлежит суду «будущего» историка: то, что сейчас только «кажется» справедливым, в будущем станет объективной исторической истиной (подобно тому, как он анализировал, например, просчеты политики Дмитрия Донского). А.Д. Блудова проницательно писала о странной историософской позиции Карамзина-ученого: «Он полагал, что потомство есть своего рода кассационный суд, который разбирает инстинктивно дела прошедших времен (своего народа, разумеется), и что есть великая историческая правда, которая, вместе с тем, правда Божия, восстановляющая честь и невинность тех деятелей, которых имена пострадали только от страстей и злобы или от предрассудков современников…» ([Блудова 1871: 154]; курсив автора. — М.В.). Однако, несмотря на аргументацию Карамзина, совершенно очевидно, что большая часть записки «О древней и новой России» создана не историком, а политиком-публицистом — «истинным добродетельным гражданином российским» [Карамзин 1991: 48], указующим монарху на пределы его власти [Валицкий 2013: 68—70]. Как бы то ни было, интриги, сопровождавшие появление трактата на свет, обессмыслили академическую легитимацию словесного жеста, трансформировав его в элемент политической войны, закончившейся ссылкой Сперанского в Сибирь.
Карамзин напрямую обращался к Александру I и, следовательно, предполагал, что его текст мог быть прочитан монархом. Как совместить прямые отсылки к диалогу с императором с недовольством Карамзина передачей тому записки? Наша гипотеза состоит в том, что создание текста не подразумевает его немедленной публичной актуализации. Иными словами, возможно, Карамзин рассчитывал на то, что монарх рано или поздно станет читателем трактата, но не желал, чтобы это случилось в марте 1811 года[22]. Сочинение, написанное для одной аудитории, при распространении в другой (даже если речь идет об одном-единственном читателе) способно менять свой смысл: так, вероятно, произошло и с запиской — изначально она предназначалась для узкого придворного круга Екатерины Павловны, а затем вследствие не предвиденных историографом обстоятельств стала известна Александру.
Из историографа и послушного клиента великой княгини Карамзин превратился в политика и радикального критика императорских действий, бросившего вызов самому царю и, несмотря на посредничество Екатерины Павловны, поплатившегося за это (в частности, в 1814 году император отказал ему в возможности написать официальную историю войны 1812 года [Мищенко 1997: 225—227][23]). Карамзин нашел в себе силы интерпретировать новую роль и сделал ее частью собственного публичного образа[24], о котором мы можем судить по более поздним источникам и полемикам[25]. В особенности его убежденность в своем особом призвании усилилась после успеха, сопровождавшего выход из печати первых томов «Истории государства Российского». Так, 17 октября 1819 года Карамзин уже напрямую обращался к монарху с исповедальным и очень резким по тону письмом, протестуя против планов восстановления польской независимости. Следует, однако, с крайней осторожностью экстраполировать базовые черты карамзинской идентичности на более ранние периоды его биографии. Как мы постарались показать, своей репутацией «честного человека» Карамзин оказался обязан, по сути, случайным обстоятельствам, положившим конец его деятельности сугубо академического толка. C 1811 года историограф начал создавать новый образ — идеального неподкупного советника царя, — оказавший огромное влияние на поведенческие стратегии дворянских интеллектуалов николаевской поры.
Библиография / References
[Афиани, Козлов 1989] — Афиани В.Ю., Козлов В.П. От замысла к изданию «Истории государства Российского» // Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. Т. I. М., 1989. С. 514—573.
(Afiani V.Yu., Kozlov V.P. Ot zamysla k izdaniyu «Istorii gosudarstva Rossiyskogo» // Karamzin N.M. Istoriya gosudarstva Rossiyskogo: In 12 vols. Vol. I. Moscow, 1989. P. 514—573.)
[Блудов 1866] — Отношение графа Д.Н. Блудова к министру императорского двора князю П.М. Волконскому // Утро, литературный и политический сборник, издаваемый М. Погодиным. М., 1866. С. 192—194.
(Otnoshenie grafa D.N. Bludova k ministru imperatorskogo dvora knyazyu P.M. Volkonskomu // Utro, literaturnyy i politicheskiy sbornik, izdavaemyy M. Pogodinym. Moscow, 1866. P. 192—194.)
[Блудова 1871] — Воспоминания и записки графини А.Д. Блудовой [оттиск из журнала: Заря. 1871. Кн. III].
(Vospominaniya i zapiski grafini A.D. Bludovoy [ottisk iz zhurnala: Zarya. 1871. Book III].)
[Бобров 1902] — Письма Г.П. Каменева к С.А. Москотильникову // Бобров Е.А. Литература и просвещение в России XIX в. Т. III. Казань, 1902. С. 109—156.
(Pis’ma G.P. Kameneva k S.A. Moskotil’nikovu // Bobrov E.A. Literatura i prosveshchenie v Rossii XIX v. Vol. III. Kazan’, 1902. P. 109—156.)
[Валицкий 2013] — Валицкий А. История русской мысли от Просвещения до марксизма. М., 2013 (1973).
(Valitskiy A. Istoriya russkoy mysli ot Prosveshcheniya do marksizma. Moscow, 2013 (1973).)
[Валк 1915] — Валк С.Н. Рец. на: Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России / Ред. проф. В.В. Сиповский // Голос минувшего. 1915. № 10. С. 306—310.
(Valk S.N. Rets. na: Karamzin N.M. Zapiska o drevney i novoy Rossii / Ed. by V.V. Sipovskij // Golos minuvshego. 1915. № 10. P. 306—310.)
[Вацуро 1986] — Вацуро В.Э. «Подвиг честного человека» // Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. 2-е изд. М., 1986. С. 29—113.
(Vatsuro V.E. «Podvig chestnogo cheloveka» // Vatsuro V.E., Gillel’son M.I. Skvoz’ «umstvennye plotiny»: Ocherki o knigakh i presse pushkinskoy pory. 2nd ed. Moscow, 1986. P. 29—113.)
[Гросул 2000] — Гросул В.Я. Зарождение российского политического консерватизма // Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. М., 2000. С. 18—104.
(Grosul V.Ya. Zarozhdenie rossiyskogo politicheskogo konservatizma // Russkiy konservatizm XIX stoletiya. Ideologiya i praktika. Moscow, 2000. P. 18—104.)
[Дегтярева 1998] — Дегтярева М.И. Два кандидата на роль государственного идеолога: Ж. де Местр и Н.М. Карамзин // Исторические метаморфозы консерватизма. Пермь, 1998. С. 63—84.
(Degtyareva M.I. Dva kandidata na rol’ gosudarstvennogo ideologa: Zh. de Mestr i N.M. Karamzin // Istoricheskie metamorfozy konservatizma. Perm’, 1998. P. 63—84.)
[Зорин 2001а] — Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.
(Zorin A.L. Kormya dvuglavogo orla… Literatura i gosudarstvennaya ideologiya v Rossii v posledney treti XVIII — pervoy treti XIX veka. Moscow, 2001.)
[Зорин 2001б] — Зорин А.Л. «Записка о древней и новой России» Н.М. Карамзина в общественном сознании 1960—1990-х годов // Империя и либералы: Сборник эссе. СПб., 2001. С. 122—131.
(Zorin A.L. «Zapiska o drevney i novoy Rossii» N.M. Karamzina v obshchestvennom soznanii 1960—1990-kh godov // Imperiya i liberaly: Sbornik esse. Saint Petersburg, 2001. P. 122—131.)
[Калинина 2002] — Калинина С.Г. Проблемы реконструкции биографии князя М.М. Щербатова // Архив русской истории. Вып. 7. М., 2002. С. 125—148.
(Kalinina S.G. Problemy rekonstruktsii biografii knyazya M.M. Shcherbatova // Arkhiv russkoy istorii. Issue 7. Moscow, 2002. P. 125—148.)
[Карамзин 1845] — Письма Н.М. Карамзина к М.Н. Муравьеву // Москвитянин. 1845. № 1. Материалы для русской истории и для истории русской словесности. С. 1—16.
(Pis’ma N.M. Karamzina k M.N. Murav’evu // Moskvityanin. 1845. № 1. Materialy dlya russkoy istorii i dlya istorii russkoy slovesnosti. P. 1—16.)
[Карамзин 1859] — Альбом Н.М. Карамзина. С предисловием Н.П. Лыжина // Летописи русской литературы и древности. Т. 1. М., 1859. Отделение 2. С. 161—192.
(Al’bom N.M. Karamzina. S predisloviem N.P. Lyzhina // Letopisi russkoy literatury i drevnosti. T. 1. Moscow, 1859. Otdelenie 2. P. 161—192.)
[Карамзин 1866] — Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866.
(Pis’ma N.M. Karamzina k I.I. Dmitrievu. Saint Petersburg, 1866.)
[Карамзин 1906] — Император Николай Павлович и Карамзин в последние его дни. Их переписка // Русский архив. 1906. № 1. С. 122—127.
(Imperator Nikolay Pavlovich i Karamzin v poslednie ego dni. Ikh perepiska // Russkiy arkhiv. 1906. № 1. P. 122—127.)
[Карамзин 1989] — Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. Т. I. М., 1989.
(Karamzin N.M. Istoriya gosudarstva Rossiyskogo: In 12 vols. Vol. I. Moscow, 1989.)
[Карамзин 1991] — Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991.
(Karamzin N.M. Zapiska o drevney i novoy Rossii v ee politicheskom i grazhdanskom otnosheniyakh. Moscow, 1991.)
[Карамзин 1992] — Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. Т. IV. М., 1992.
(Karamzin N.M. Istoriya gosudarstva Rossiyskogo: In 12 vols. Vol. IV. Moscow, 1992.)
[Карамзин 1993] — Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. Т. V. М., 1993.
(Karamzin N.M. Istoriya gosudarstva Rossiyskogo: In 12 vols. Vol. V. Moscow, 1993.)
[Карамзин 1997—1998] — «Слезы катятся при мысли о бедствиях России». Малоизвестный трактат Н.М. Карамзина о вреде торопливых реформ // Источник. 1997. № 6. С. 4—26; 1998. № 1. С. 3—30.
(«Slezy katyatsya pri mysli o bedstviyakh Rossii». Maloizvestnyy traktat N.M. Karamzina o vrede toroplivykh reform // Istochnik. 1997. № 6. P. 4—26; 1998. № 1. P. 3—30.)
[Киселева 1998] — Киселева Л.Н. Карамзинисты — творцы официальной идеологии (заметки о российском гимне) // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 24—39.
(Kiseleva L.N. Karamzinisty — tvortsy ofitsial’noy ideologii (zametki o rossiyskom gimne) // Tynyanovskiy sbornik. Issue 10. Shestye — Sed’mye — Vos’mye Tynyanovskie chteniya. Moscow, 1998. P. 24—39.)
[Ключкин 1997] — Ключкин К. Сентиментальная коммерция: «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина // НЛО. 1997. № 25. С. 84—98.
(Klyuchkin K. Sentimental’naya kommertsiya: «Pis’ma russkogo puteshestvennika» N.M. Karamzina // NLO. 1997. № 25. P. 84—98.)
[Козлов 1987] — Козлов В.П. Кружок «любителей отечественной истории» // Вопросы истории. 1987. № 6. С. 184—190.
(Kozlov V.P. Kruzhok «lyubiteley otechestvennoy istorii» // Voprosy istorii. 1987. № 6. P. 184—190.)
[Корф 1861] — Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Ч. 1. СПб., 1861.
(Korf M.A. Zhizn’ grafa Speranskogo. Part 1. Saint Petersburg, 1861.)
[Ларионова 1992] — Ларионова Е.О. К изучению исторического контекста «Записки о древней и новой России» Карамзина // Николай Михайлович Карамзин. Юбилей 1991 года: Сб. научных трудов. М., 1992. С. 4—12.
(Larionova E.O. K izucheniyu istoricheskogo konteksta «Zapiski o drevney i novoy Rossii» Karamzina // Nikolay Mikhaylovich Karamzin. Yubiley 1991 goda: Sb. nauchnykh trudov. Moscow, 1992. P. 4—12.)
[Лонгинов 1866] — Лонгинов М. Николай Михайлович Карамзин. М., 1866 (оттиск из третьего номера «Московских университетских известий» за 1866 г.).
(Longinov M. Nikolay Mikhaylovich Karamzin. Moscow, 1866 (ottisk iz tret’ego nomera «Moskovskikh universitetskikh izvestiy» za 1866 g.).)
[Лотман 1992] — Лотман Ю.М. «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина — памятник русской публицистики начала XIX века // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. II. Таллинн, 1992. С. 194—205.
(Lotman Yu.M. «O drevney i novoy Rossii v ee politicheskom i grazhdanskom otnosheniyakh» Karamzina — pamyatnik russkoy publitsistiki nachala XIX veka // Lotman Yu.M. Izbrannye stat’i. Vol. II. Tallinn, 1992. P. 194—205.)
[Милюков 1913] — Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. 3-е изд. СПб., 1913.
(Milyukov P.N. Glavnye techeniya russkoy istoricheskoy mysli. 3d ed. Saint Petersburg, 1913.)
[Мищенко 1997] — Мищенко Т.К. «Мысли для истории Отечественной войны» — незаконченный план книги Н.М. Карамзина о войне 1812 г. (по материалам библиографических указателей) // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы. 1995—1996. Бородино, 1997. С. 219—228.
(Mishchenko T.K. «Mysli dlya istorii Otechestvennoy voyny» — nezakonchennyj plan knigi N.M. Karamzina o voyne 1812 g. (po materialam bibliograficheskikh ukazateley) // Otechestvennaya voyna 1812 goda. Istochniki. Pamyatniki. Problemy. 1995—1996. Borodino, 1997. P. 219—228.)
[Муравьев 1898] — Муравьев М. О дозволении Н.М. Карамзину читать рукописи в монастырях // Русская старина. 1898. № 12. С. 656.
(Murav’ev M. O dozvolenii N.M. Karamzinu chitat’ rukopisi v monastyryakh // Russkaya starina. 1898. № 12. P. 656.)
[Николай Михайлович 1910] — Великий князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I с сестрой Великой княгиней Екатериной Павловной. СПб., 1910.
(Velikiy knyaz’ Nikolay Mikhaylovich. Perepiska imperatora Aleksandra I s sestroy Velikoy knyaginey Ekaterinoy Pavlovnoy. Saint Petersburg, 1910.)
[Погодин 1866] — Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями М. Погодина. Ч. II. М., 1866.
(Nikolay Mikhaylovich Karamzin, po ego sochineniyam, pis’mam i otzyvam sovremennikov. Materialy dlya biografii, s primechaniyami i ob”yasneniyami M. Pogodina. Part II. Moscow, 1866.)
[Полонский 2016] — Полонский Д.Г. Материалы о Н.М. Карамзине в фондах Архива Российской академии наук // Н.М. Карамзин в русской книжной культуре. Материалы международной научной конференции (1—2 декабря 2016 года). М., 2016. С. 92—102.
(Polonskiy D.G. Materialy o N.M. Karamzine v fondakh Arkhiva Rossiyskoy akademii nauk // N.M. Karamzin v russkoy knizhnoy kul’ture. Materialy mezhdunarodnoy nauchnoy konferentsii (1—2 dekabrya 2016 goda). Moscow, 2016. P. 92—102.)
[Сегень 2001] — Сегень А.Ю. История создания и публикации трактата «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» // Русская социально-политическая мысль XIX — начала XX века. Н.М. Карамзин. М., 2001. С. 221—226 (впервые в: Литературная учеба. 1988. № 4. С. 132—135).
(Segen’ A.Yu. Istoriya sozdaniya i publikatsii traktata «O drevney i novoy Rossii v ee politicheskom i grazhdanskom otnoshenijah» // Russkaya sotsial’no-politicheskaya mysl’ XIX — nachala XX veka. N.M. Karamzin. Moscow, 2001. P. 221—226 (vpervye v: Literaturnaya ucheba. 1988. № 4. P. 132—135).)
[Сербинович 1999] — К.С. Сербинович о Н.М. Карамзине // Российский архив. Том IX. М., 1999. С. 193—213.
(K.S. Serbinovich o N.M. Karamzine // Rossiyskiy arkhiv. Vol. IX. Moscow, 1999. P. 193—213.)
[Сын Отечества 1816] — Смесь // Сын Отечества. 1816. № 12. С. 238—239.
(Smes’ // Syn Otechestva. 1816. № 12. P. 238—239.)
[Тартаковский 1997] — Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997.
(Tartakovskij A.G. Russkaja memuaristika i istoricheskoe soznanie XIX veka. Moscow, 1997.)
[Тургенев 2001] — Тургенев Н.И. Россия и русские. М., 2001.
(Turgenev N.I. Rossiya i russkie. Moscow, 2001.)
[Умбрашко 1998] — Умбрашко К.Б. М.П. Погодин: путь к биографии Н.М. Карамзина // Археографический ежегодник за 1996 год. М., 1998. С. 196—210.
(Umbrashko K.B. M.P. Pogodin: put’ k biografii N.M. Karamzina // Arkheograficheskiy ezhegodnik za 1996 god. Moscow, 1998. P. 196—210.)
[Шевырев 1884] — Шевырев С.П. Лекции о русской литературе, читанные в Париже в 1862 г. СПб., 1884.
(Shevyrev S.P. Lektsii o russkoy literature, chitannye v Parizhe v 1862 g. Saint Petersburg, 1884.)
[Эйдельман 1983] — Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983.
(Eydel’man N.Ya. Posledniy letopisets. Moscow, 1983.)
[Gorman 2009] — Gorman J. Ethics and the Writing of Historiography // A Companion to the Philosophy of History and Historiography / Ed. by A. Tucker. Wiley-Blackwell, 2009. P. 253—261.
[Korchmina, Zorin in print] — Korchmina E., Zorin A. Karamzin and Money.
[Marmontel 1805] — Oeuvres posthumes de Marmontel, historiographe de France, secrétaire perpétuel de l’Académie française. Mémoires. T. 3. Paris, 1805.
[Pierse 2013] — Pierse S. Voltaire: Polemical Possibilities of History // A Companion to Enlightenment Historiography / Ed. by S. Bourgault and Robert Sparling. Leiden; Boston, 2013. P. 153—188.
[Pocock 1999] — Pocock J.G.A. Barbarism and Religion. Vol. II: Narratives of Civil Government. Cambridge, 1999.
[Raeff 1957] — Raeff M. Michael Speransky. Statesman of Imperial Russia. The Hague, 1957.
[Ranum 1980] — Ranum O. Artisans of Glory. Writers and Historical Thought in Seventeenth-Century France. Chapel Hill, 1980.
[1] «В 12-м № Москвитянина 1844-го года, Вы поместили на стр. 532-й и 533-й статью о журнале Современник, и упомянули, что в 1837-м году в нем была напечатана статья Карамзина «О древней и новой России». Я читал ее гораздо прежде 1837-го года, и в рукописи собственноручной Карамзина» (ОР РГБ. Ф. 231/II. К. 13. Ед. хр. 73. Л. 1; подчеркивание автора. — М.В.).
[2] Точка зрения Погодина нашла сторонников и в начале XX века, см., например: [Валк 1915: 308].
[3] В 1852 году Блудов писал П.М. Волконскому: «…читая сию записку его (Карамзина. — М.В.), надобно не терять из вида, что она есть почти конфиденциальная, составлена для одной близкой к Государю Особы, и что автор никогда никому другому ее не показывал» [Блудов 1866: 194].
[4] О работе Погодина над «Материалами к биографии» Карамзина и особенности его авторской позиции см., например: [Умбрашко 1998].
[5] Погодин, по-видимому, не догадывался о той роли, которую Екатерина Павловна играла в политических интригах предвоенного времени.
[6] Версии о «прохладном прощании» Александра I с Карамзиным суммированы Погодиным [Погодин 1866: 80—81]. Историк предположил, что ошибочный расчет Екатерины Павловны строился на логике «двойного» хода: сначала личное знакомство императора с Карамзиным, которое способствовало бы установлению доверительных отношений, затем передача монарху текста записки [Погодин 1866: 81]. Заметим, что предположение Погодина отличается известной произвольностью — Екатерина Павловна хорошо знала брата и, как кажется, была способна просчитать последствия столь очевидной «дерзости», как письменное поучение монарха почти незнакомым ему лично историографом. Впрочем, аргументы Погодина воспроизводятся и в относительно недавних работах, см., например: [Гросул 2000: 42].
[7] Сербинович К.С. Замечания о Карамзине (ОР РГБ. Ф. 231/III. К. 22. Ед. хр. 20. Л. 4—4 об.).
[8] Этим Карамзин отличался от маркиза Позы, героя трагедии Шиллера «Дон Карлос».
[9] Сведения о назначении Карамзина суммированы в работе: [Афиани, Козлов 1989].
[10] В 1775 году Щербатов получил возможность брать нужные ему документы на дом [Калинина 2002: 137].
[11] «…всемилостивейше повелеваем производить ему, в качестве историографа, по две тысячи рублей ежегодного пенсиона из кабинета нашего».
[12] В 1803 году при назначении историографом Карамзин состоял почетным членом Московского университета. См., например, формулировку письма М.Н. Муравьева к А.Н. Голицыну от 17 декабря 1803 года о дозволении Карамзину читать рукописи в монастырях: «Снисходя на просьбу Московского императорского университета почетного члена и историографа Николая Карамзина…» [Муравьев 1898].
[13] С той оговоркой, что Вольтер носил звание королевского историографа, полученное им в 1745 году благодаря протекции мадам де Помпадур. Впрочем, его карьера сложилась, скорее, неудачно: Людовик XV не питал к Вольтеру особого доверия, что привело к его маргинализации при дворе и к отказу в доступе к важным историческим документам. Вольтер подчеркивал, что официальный историограф, по определению, зависим в своих суждениях от мнения высочайшего бенефициара [Pierse 2013: 165—167]. См. также: [Pocock 1999: 76].
[14] См., например, рассказ о Карамзине в письме Г.П. Каменева к С.А. Москотильникову от 10 октября 1800 года: «Он росту более нежели среднего, черноглаз, черноволос, нос довольно велик, румянец неровной и бакенбарт густой. Говорит скоро, с жаром и перебирает всех строго. Жалуется на цензуру. Сожалеет, что не умел воспользоваться от своих сочинений, и называет их своею деревенькою» [Бобров 1902: 130]. См. также: [Ключкин 1997].
[15] «23 года, по воле Императора Александра, я неутомимо писал Историю, назывался Государственным Историографом, но не получал никакого жалования от Государства…» (из письма Карамзина к Николаю I от 22 марта 1826 года: [Карамзин 1906: 123]; курсив автора. — М.В.). В официальных указах Карамзин именовался «историографом Российской Империи», см., например, императорский указ Правительствующему сенату от 16 марта 1816 г.: [Сын Отечества 1816: 238].
[16] «С журналом я лишаюсь 6000 рублей доходу. Если вы думаете, Милостивый Государь, что Правительство может иметь некоторое уважение к человеку, который способствует успехам языка и вкуса, заслужил лестное благоволение Российской публики, и которого безделки, напечатанные на разных языках Европы, удостоились хорошего отзыва славных иностранных литераторов: то нельзя ли при случае доложить Императору о моем положении и ревностном желании написать историю не варварскую и не постыдную для Его царствования?» (из письма к М.Н. Муравьеву от 28 сентября 1803 года [Карамзин 1845: 2]).
[17] Надо, впрочем, отметить, что планы Карамзина претерпели быструю трансформацию. Уже 24 декабря 1803 года он писал Муравьеву: «…расположение публики, с которою мне должно проститься на долгое время, а в некотором смысле и навсегда. История удаляет нас от современников» [Карамзин 1845: 7]. 12 сентября 1804 года Карамзин в корреспонденции к тому же адресату высказался так: «Я могу умереть, не дописав Истории» [Карамзин 1845: 9]. Подробнее см.: [Korchmina, Zorin in print].
[18] Карамзин описывал в письмах Муравьеву 1803 и 1804 годов собственную благодарность при известии о назначении историографом в следующих терминах: «Вам единственно обязан я милостию Государя и способом заниматься таким делом, которое может быть славно для меня и не бесславно для России…», «Прошу вас, Милостивый Государь, изъявить великодушному Монарху усердную и благоговейную признательность одного из Его вернейших подданных, который посвятит всю жизнь свою на оправдание Его благодеяний», «новая милость Государя» и «покровительство» Муравьева [Карамзин 1845: 3—4, 9]. Еще при жизни Карамзина в журнале «Сын Отечества» были напечатаны сведения о наградах Карамзина в связи с началом печатания «Истории государства Российского». В издательском комментарии к документам речь шла об Александре I как «Августейшем покровителе дарований», об «отличной награде» Карамзину, о «знаках Монаршей милости» [Сын Отечества 1816: 239]. Наконец, в своих парижских лекциях 1862 года С.П. Шевырев называл Муравьева «покровителем» Карамзина и «достойным посредником между ним и императором Александром» [Шевырев 1884: 271—272].
[19] Не говоря об убеждении Карамзина в том, что «История народа принадлежит Царю», высказанном в посвящении «Истории» монарху, датированном 8 декабря 1815 года [Карамзин 1989: 12].
[20] Об этом же писал и Ю.М. Лотман [Лотман 1992: 201—202]. Несоответствие записки нормам, регулировавшим отношения монарха с его историографом, по мнению Лотмана, дополнительно свидетельствовало о «беспримерной смелости» Карамзина [Лотман 1992: 204].
[21] Это не единственное прямое обращение Карамзина к императору на страницах записки «О древней и новой России», см., например: [Карамзин 1991: 74].
[22] На такую мысль отчасти наводит свидетельство, оставленное Н.И. Тургеневым в книге «Россия и русские» (1847): «Когда великая княгиня сказала Карамзину, что намерена представить его записку императору, он сначала воспротивился; но затем, решив, что великая княгиня может предположить, что он испугался, согласился представить свой заветный труд государю» [Тургенев 2001: 501] (оригинал по-французски). Впрочем, утверждение Тургенева сколь важно, столь и уникально — по этой причине оно едва ли поддается верификации на основании известных нам источников.
[23] Утверждение В.Я. Гросула о том, что «при других императорах и других условиях такая “Записка” могла бы принести ее создателю большие неприятности. Но дело обошлось относительно благополучно» [Гросул 2000: 45], кажется нам несколько преувеличенным.
[24] Отметим, что накануне нового свидания с императором в Москве зимой 1811/12 года Карамзин попытался исправить ситуацию. Для этого он снабдил великую княгиню Екатерину Павловну культурным кодом, с помощью которого следовало расшифровывать смысл его политического послания. 24 ноября 1811 года Карамзин подарил ей альбом с выписками политического и нравственного содержания, который был опубликован еще в середине XIX века [Карамзин 1859]. Возможно, Карамзин таким образом (уже a posteriori) истолковывал собственный жест — открытую критику действий монарха, обращенную непосредственно к властителю. Этому сюжету мы намерены посвятить отдельное исследование.
[25] О репутации Карамзина см.: [Вацуро 1986].