Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Тимур Атнашев (Институт общественных наук, РАНХиГС; доцент; старший научный сотрудник; PhD)
Timur Atnashev (School of Public Policy, RANEPA; senior researcher; PhD)
timur.atnashev@gmail.com
Ключевые слова: режимы публичности, перестройка, Нина Андреева, Александр Проханов, позднесоветская политическая философия
Key words: regimes of publicity, perestroika, Nina Andreeva, Soviet political philosophy
УДК/UDC: 930.20
Аннотация: В статье рассматривается трансформация советского режима публичности в ходе дискуссии, которую спровоцировал манифест Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» в 1988 году. Автор анализирует контекст публикации, появившейся, когда Горбачев и его команда готовили революционную политическую реформу. Рассматриваются язык, аргументы и жанр текста, который, отвечая конвенциям жанра «письма в редакцию», предлагал себя в качестве установочного текста, задающего новую линию партии. Борьба, развернувшаяся после попытки Егора Лигачева использовать текст для ограничения влияния Александра Яковлева на прессу, в контексте подготовки Горбачевым радикальной реформы привела к ряду непредвиденных последствий, включая два дня обсуждений в Политбюро и переход от режима управляемой гласности к свободе слова, к которой не был готов ни один из участников.
Abstract: This article examines the transformation of the Soviet public sphere through the example of Nina Andreeva’s well-known manisfesto “I Cannot Compromise My Principles” (1988). The author analyzes the context of this publication, which appeared when Gorbachev and his team were preparing a revolutionary political reform. He examines the language, argumentation, and genre of this text, which, according to the conventions of the “letter to the editor” genre, offered itself as an orienting text launching a new Party line. The political struggle that unfolded after Egor Ligachev’s attempt to use the text to limit Aleksandr Iakovlev’s influence on the press led to a number of unforeseen consequences, including two days of discussion at the Politburo and a transition from a regime of controlled Glasnost to freedom of speech — for which none of the participants was ready.
Мы хотим проследить некоторые механизмы изменения режима публичности в период перестройки на примере дискуссии вокруг письма Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» в марте—апреле 1988 года. С одной стороны, знаменитый текст интересен сочетанием архаического раннесоветского языка со ссылками на запрещенные имена и неожиданно откровенным описанием идеологического противостояния «двух башен», которые атакуют социализм. Однако аргументы и язык текста недостаточны для понимания последствий его публикации. Мы хотим восстановить политический контекст появления письма и действия ключевых участников вокруг этого текста, которые повлияли на то, что именно услышала в этом высказывании каждая из сторон. В ходе борьбы вокруг интерпретации несколько раз менялся статус текста («письмо в редакцию», «эталон», «манифест консервативных сил»). В результате этой борьбы менялся режим публичной коммуникации — представления участников о границах и последствиях допустимых политических высказываний.
Случай Нины Андреевой стал ключевой вехой в процессе трансформации режима публичности от управляемой гласности 1986—1987 годов к полной свободе слова в 1991 году вопреки целям и противоречивым представлениям большинства участников дискуссии. Внутренне противоречивый канон советских норм публичных политических дискуссий включал в себя представление о священном характере политического режима, своеобразный культ предков, представления о научном и проверяемом в споре характере советской идеологической доктрины, установку на гласность как инструмент борьбы с бюрократизмом, тезис о приоритете политического единства над дискуссиями, ведущими к расколу (запрет на фракции). В 1988 году члены Политбюро также поддерживали «ленинские» идеи гласности и самоуправления для решения главной проблемы — бюрократизма. Полемика вокруг письма может быть достроена ex post как серия не продуманных участниками и историками советских апорий о свободе публичной дискуссии и единстве власти. Мы возьмем на себя смелость их воспроизвести.
Мы можем также ответить на обсуждавшийся участниками и историками вопрос: был ли тайный заказчик письма, «водивший пером» Нины Андреевой? По всей видимости, нет.
Политическая повестка и режим «гласности» накануне публикации письма Нины Андреевой
Вплоть до осени 1987 года инициатива в перестройке принадлежала коалиции реформаторов вокруг Михаила Горбачева, включавшей Егора Лигачева, Николая Рыжкова, Владимира Чебрикова, Эдуарда Шеварднадзе, Александра Яковлева, а также большую группу советников и экспертов. Игроки вне и внутри команды могли поддерживать, адаптировать на свой лад новые инициативы или не доверять им, но не могли публично критиковать лидера. Ряд экономических реформ, проводившихся в рамках политики «ускорения» в 1985—1987 годах (сухой закон, борьба с нетрудовыми доходами, легализация ИТД, инвестиции в машиностроение), были реализованы без видимого сопротивления. Они дали краткосрочный, затухающий экономический рост в сочетании со снижением доходов, увеличением расходов и ростом долга [Goldman 1992; Барсенков 1996; Пихоя 2000; Brown 2009; Елисеева 2017].
Аппаратная конкуренция за управляемую гласность и ее границы
В первые годы Лигачев, Яковлев и Горбачев единодушно призывали к большей гласности и открытости, в том числе к честности в отношении к прошлому. Для большинства в команде реформаторов, включая второго секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева или главного редактора «Советской России» Валентина Чикина, гласность представлялась инструментом борьбы с узкокорыстным «бюрократизмом» и служила обоснованием необходимости реформ. Александр Яковлев, на тот момент член Политбюро и секретарь ЦК КПСС, ответственный за вопросы идеологии, информации и культуры, имел гораздо более радикальные взгляды. Он воспринимал гласность как инструмент трансформации политической системы в сторону двухпартийной социал-демократии — через критическое переосмысление советской истории в контексте мирового опыта, с которым он был хорошо знаком как посол СССР в Канаде [Яковлев 2000]. Эта аппаратная борьба Лигачева, по должности старшего в этом тандеме, и Яковлева, непосредственно курирующего вопросы идеологии в должности секретаря ЦК, за оперативный контроль над идеологической повесткой и главными редакторами ведущих средств массовой коммуникации расширяла спектр высказываемых в прессе мнений и публикуемых художественных произведений, но не отменяла контролируемого характера гласности.
Основной стратегией Яковлева, который сыграл наиболее значительную роль в расширении границ гласности, был личный патронаж главредов изданий, в которых точечно публиковались запрещенные произведения и смелые публицистические статьи, рассказывавшие о НЭПе, коллективизации и репрессиях, а также личной роли Сталина, Бухарина и других большевиков, имена которых еще недавно публично не упоминались [Davies 1989; Коротич 2000]. Растущая популярность таких изданий, как «Огонек», «Московские новости», «Новый мир» и «Наука и жизнь», давала Яковлеву преимущество над Лигачевым, который не имел своих «золотых перьев» и пытался воздействовать угрозами и установочными встречами. Номера журналов, публиковавших ранее запрещенные литературные произведения, становились бестселлерами [Блюм 1995: 172]. С лета 1987 года Егор Лигачев и официальные лица, ответственные за пропаганду и воспитание, стали высказываться против чрезмерного «очернения» истории [Davies 1989: 131—135]. При этом публикации, не согласованные с одним из двух курирующих идеологию членов Политбюро, в прессе не появлялись, ограниченные механизмами цензуры и самоцензуры. С лета 1987 Александр Яковлев рекомендует отказаться от предварительной цензуры курируемых им изданий, встречая активное противодействие Главлита. Вокруг смелых публикаций разворачивалась борьба, в которой главный редактор отсылал цензора к отделу пропаганды ЦК Яковлева, а цензоры просили письменного разрешения КГБ [Блюм 1995: 172—175]. Блюм представляет этот процесс как стихийную победу гласности, но описываемая логика — это аппаратная победа стратегии Александра Яковлева и доверенных главных редакторов. Неподдельный и массовый интерес читателей закреплял эту формирующуюся гегемонию.
Учитывая неудачу Хрущева, Горбачев и Яковлев делали ставку на создание широкой коалиции интеллигенции и новых субъектов, которые в условиях гласности и отказа от репрессий быстро приобрели автономию. Новые акторы, такие как народные фронты и «неформальные» клубы, поддерживаемые Яковлевым и республиканскими руководителями, стали тестировать новые инструменты — издание газет, клубные дискуссии, массовые митинги [Шубин 2005: 209—226]. Выражение национальных интересов оказалось наиболее востребованной повесткой новых игроков. С осени 1987 года в Нагорном Карабахе и Азербайджане начались столкновения и погромы. В ноябре 1987 года Ельцин, рекрутированный в Москву из Свердловской области Лигачевым и бывший на тот момент в статусе кандидата в члены Политбюро, выступил на пленуме с резкой критикой непоследовательности в проведении реформ и обвинил Секретариат ЦК, курируемый Лигачевым, в работе «по-старому» [Пихоя 2000: 454—463]. Ельцин был вынужден извиниться и уйти со своего поста с существенным понижением, но его готовность потерять высокий статус и пойти на открытый конфликт была явным знаком нового.
Ни глупость, ни измена: революционный дизайн новых политических институтов
Насколько мы можем судить по записям заседаний Политбюро вплоть до начала 1988 года, руководству партии угроза виделась в медленном темпе изменений и отсутствии явных успехов, которые можно было бы предъявить в ответ на возникший в начале перестройки энтузиазм и высокие ожидания [Goldman 1992: 128—142; Шубин 2005; Елисеева 2017]. Рыжков предупреждал о дисбалансах в экономике и предлагал продолжить курс на предоставление большей самостоятельности предприятиям. Горбачев, наблюдая снижающуюся отдачу экономических реформ и видя главное ограничение для роста в бюрократизме аппарата, сосредоточился на большой политической реформе. Вместе с небольшой группой советников генеральный секретарь определил институциональный дизайн нового политического режима. Модель предполагала передачу высшей власти от Политбюро и Секретариата ЦК к реформированному Верховному Совету и новому Съезду народных депутатов, избираемому без привязки к партийной принадлежности по смешанной модели — от организаций и от территорий. Это была революционная инициатива и по замыслу, и по последствиям. Исследование истоков «политической философии» Горбачева и его ближайшего интеллектуального окружения в этот период (Александра Яковлева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова, Анатолия Лукьянова, Валерия Болдина, Ивана Фролова и Анатолия Черняева) представляется ключевым для понимания результатов перестройки в целом [Kotkin 2008; Попов 2011]. Через два года после начала «испытаний» предложенной ими модели произошел распад СССР. Большинство историков сходятся в том, что анонсированные в 1988 году политические реформы были одним из ключевых факторов распада СССР [Walker 1993; Барсенков 1996; Верт 2002; Шубин 2005; Kotkin 2008; Brown 2009; Елисеева 2017]. Однако частые утверждения о некомпетентности или злонамеренности высшего руководства КПСС и их влиятельных советников выглядят поверхностными. Реформы осуществляла дееспособная часть элиты СССР, отобранная самым компетентным из четырех предыдущих генсеков, нацеленным на укрепление режима, — Юрием Андроповым. Для реформаторов (за исключением Яковлева) речь шла о возрождении самостоятельности Советов, «творчестве масс» и «самоуправлении» как замене бюрократизма [Brown 2009, Попов 2011].
Слабость исторических знаний о том, как функционировали Советы, ВЧК, профсоюзы и другие институты при жизни Ленина, и отсутствие личного опыта участия в самоуправлении укрепляли веру Горбачева и его советников в то, что проводимая ими политика будет эффективной, а также ленинской [Brown 2009: 284—294]. Михаил Горбачев убеждал соратников в универсальной пользе нового метода: «…я считаю, что нужно тайное голосование сверху донизу, вплоть до выборов Генерального секретаря. Принцип должен быть один всюду. Только так мы заложим механизм саморегулирующегося партстроительства» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 326]. Это не было просто риторикой. Гласное обсуждение во вторую половину перестройки становится способом принятия решений, а выборы — новой кадровой политикой. Даже закон о государственном предприятии с января 1988 года вводил выборность руководителей и управленческого звена крупных предприятий, что напоминает ранние эксперименты в Красной армии. Осознание утопичности решения пришло через два года, и положение о выборности было отменено [Goldman 1992: 142]. Курс демократизации в политике и децентрализации в экономике казался очевидным многим внутри аппарата КПСС, включая тех, кто позже обвинял Горбачева и Яковлева в измене[1]. Критику и желание дистанцироваться в сотнях интервью и мемуаров вызывали последствия одобряемого в целом курса и вопрос о конкретных мерах.
Ставки в Политбюро весной 1988 года
Итак, весной 1988 года происходила техническая подготовка радикальной политической реформы, разработанной лично Горбачевым, Яковлевым и небольшой группой советников, работавших на спецдаче в Волынском-2 [Лаптев 2002: 176; Медведев 1994]. Эта рабочая группа не включала большинство членов Политбюро и лично Егора Лигачева, занимавшего второе место в иерархии. После первых трех лет перестройки в коалиции реформаторов внутри Политбюро обозначился неявный конфликт по вопросу дальнейшей стратегии — делать ставку на дисциплинарные меры и ручное управление в сочетании с хозрасчетом и гласностью как инструментом давления на бюрократию снизу (линия Лигачева) или экспериментировать с новыми решениями, включая большую свободу предприятий, выборы и отказ от монополии аппарата КПСС и госплана на власть (линия Яковлева и Рыжкова). Во втором случае гласность использовалась для критики сложившейся системы в целом. Дисциплинарные меры типа Госприемки и облав ОБХСС не сработали, а морализаторство Лигачева дало обратные результаты: антиалкогольная кампания вызвала массовое неприятие, контрабанду и привела к тяжелым потерям бюджета. Ручное управление в исполнении Лигачева вызывало растущее раздражение Яковлева, курировавшего идеологию, Рыжкова, отвечавшего за экономическую политику, Ельцина в Москве и других членов команды. Память о смещении Хрущева задавала Горбачеву горизонт восприятия опасностей — главной угрозой ему казалось Политбюро, которое могло выступить против лидера [Горбачев 1995; Болдин 1995]. Утверждение активом партии нового проекта демократизации было главным приоритетом Горбачева в этот период и не было заведомо решенным вопросом.
Подходя к своим Мартовским идам, инициатор перестройки был готов к бою с теми, кто внутри будет сопротивляться изменениям. Орудием боя была выбрана гласность в сочетании с демократическим централизмом. На Х Съезде РКП(б) в 1921 году руководство партии приняло решение о том, что в случае конфликта между политическим единством и свободной дискуссией необходимо отдавать приоритет единству. Решение было зафиксировано в наборе формулировок, которые просуществовали в редакциях Устава вплоть до перестройки [Atnashev 2010]. В 1988 году Михаил Горбачев и члены Политбюро были убеждены, что выбирать между дискуссией и единством не обязательно. Возвращение к «ленинским нормам» выглядело смелым, но не безрассудным шагом. Как емко сформулировал Лев Зайков, ненадолго сменивший на посту первого секретаря МГ КПСС строптивого Ельцина, в ходе обсуждения письма Андреевой: «…нам нужно единство, которое не исключает дискуссии, но без упрямства, а для выработки общего мнения» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 304].
Автор и его замысел: что хотела сказать Нина Андреева?
В конце 1987 года Нина Андреева, преподаватель химии Ленинградского технологического института, написала и опубликовала полемическую заметку «Воспоминания о будущем» в ответ на интервью писателя Александра Проханова в газете «Ленинградский рабочий» [Андреева 1992: 7—9]. Читательница соглашалась с ключевыми мыслями Проханова о важности Сталина как строителя мощной империи, ведущей роли классового подхода и авангардной роли русского народа как «старшего брата» в СССР. Однако Андреева оспорила принципиально важный момент — плюрализм и «соревнование идей», которые воспевал Проханов, должны носить строго социалистический характер: «Без идейной консолидации будут мало что значить морально-политическое единство общества, дружба народов, а значит, и сам социализм». Публикация не произвела впечатления на публику или на адресата. В следующем интервью, опубликованном 2 января как ответ на многочисленные письма в редакцию, Проханов «продолжал отстаивать свои взгляды, в том числе явно ошибочные» [Андреева 1992: 10]. Второе письмо Андреевой в ответ на отсутствие должной реакции писателя редакция городской газеты решила не печатать.
Первая публикация и дальнейший отказ местной газеты побудили начинающего автора собрать несколько текстов, включая новый отклик на пьесу Михаила Шатрова «Дальше, дальше…» (вызвавшую резко критические статьи в «Правде» и «Советской России» [Davies 1989: 139—141]), направить их в центральные газеты — в «Советскую Россию», «Правду» и «Советскую культуру». Валентин Чикин, близкий Лигачеву редактор «Советской России», вероятно, переслал письма в Секретариат ЦК. Получение писем и одобрение их публикации Лигачевым не имеют документального подтверждения, а свидетельства участников расходятся. Лигачев отрицает знакомство с текстом до выхода в свет, остальные участники утверждают обратное [Лигачев 2006: 88; Пихоя 2000: 475; Шубин 2005: 191; Денисов 1991]. По всей видимости, Лигачев одобрил инициативу Чикина подготовить большую статью на основе заметок и потом отрицал этот факт, оказавшись в ловушке, подстроенной Горбачевым. В ходе двух заседаний Политбюро в марте 1988 года, когда письмо уже было объявлено манифестом антиперестроечных сил, Горбачев сделал центральным вопрос об подлинном авторстве и заказчике письма и намеренно оставил вопрос о заказчике открытым, давая Лигачеву возможность говорить о том, что с его стороны речь не шла о противодействии курсу, а только о частном мнении. Это снимало необходимость немедленной отставки «за раскол партии», при этом лишало Лигачева будущей политической позиции в вопросе, который, казалось бы, действительно затрагивал его принципы [Kotkin 2008: 81].
По свидетельству Чикина, в ответ на его звонок Андреева болезненно отнеслась к идее компиляции без ее участия и сама подготовила текст для итоговой правки. Опытный журналист Владимир Денисов был оперативно командирован в Ленинград для шлифовки итогового варианта [Денисов 1991]. Целью редактуры было снизить резкость тона (по словам Андреевой, был добавлен фрагмент с осуждением репрессий; явный антисемитизм высказываний о Троцком был, вероятно, дополнен формулами интернационализма), а также усилить личную интонацию, чтобы подчеркнуть жанровую принадлежность «письма в редакцию». Постоянным собеседником и возможным соавтором мог быть также муж Нины Андреевой — специалист по истории советской социологии 1920-х годов, Владимир Клушин. Забегая вперед, мы можем ответить на вопрос, поставленный Горбачевым через две недели после публикации: «кто водил пером» Андреевой? Аргумент был следующим: казалось очевидным, что обычный преподаватель химии в вузе не мог знать имени живущего в эмиграции Суварина, цитировать Черчилля, иметь доступ к спецхрану и одновременно быть сталинистом. Однако муж и соратник Андреевой, безусловно, мог иметь доступ к архивам и предоставить супруге такую информацию [Ремник 2017]. Клушин продолжал публичную критику Троцкого в начале 2000-х годов. Дальнейшая биография Андреевой также не оставляет сомнений в том, что ее сталинизм, личные политические амбиции и вкус к анализу текущего момента были вполне аутентичными. Таким образом, помимо автора на содержание и форму письма оказали влияние несколько человек: Александр Проханов, Владимир Клушин, Владимир Денисов, Валентин Чикин и, вероятно, Егор Лигачев. Однако, несмотря на эти разнообразные влияния, содержательно и стилистически Нина Андреева была автором в том же смысле, в каком им остается автор научной статьи, прошедшей редакторскую правку. Пройдя несколько фильтров редактуры, письмо было опубликовано 13 марта 1988 года в газете «Советская Россия» в рубрике «Полемика» [Андреева 1988].
Нарушая законы жанра: между письмом в редакцию и установочной статьей
Текст письма нес два очень разных по жанру сообщения — письмо в редакцию и критическую корректировку курса партии. Как показывает Катриона Келли, советский жанр «письма читателей» возник благодаря трансферу американо-британского канона [Келли 2017]. Жанр был адаптирован к политике СССР середины 1920-х годов при посредничестве Платона Керженцева через систему рабкоров. Впоследствии формат был закреплен в серии пособий «Как писать в газету» и в инструкциях редколлегиям. Важной особенностью советского жанра была обязательная корректура письма редакцией, как бы очищающая жанр от стилистических отклонений, что также обеспечивало контроль над этой критикой снизу [Келли 2017: 137—144]. Характерно, что редактор «Советской России» старался скорее усилить личную интонацию, а Андреева делала акцент на доктринальный характер текста. Это нашло анекдотическое выражение в добавлении Денисовым ложных «бытовых» подробностей о прогулках Андреевой, в ходе которых они со студентами любовались статуями в Петергофе (статуи зимой полностью закрывались), чтобы подчеркнуть частный характер письма. При этом письмо читателя в редакцию могло обличать отдельные нарушения местного руководства и апеллировать к высшему руководству за помощью в восстановлении порядка, а также просить разъяснений по сложным доктринальным вопросам. Письмо читателя не могло выражать претензию на коррекцию курса партии в целом или указывать на ошибки руководителя партии. Келли приводит фрагмент рассказа Бабеля, в котором читатель в исповедальном письме в газету «ликовал и подстерегал, ликуя, таинственную кривую ленинской прямой» [Келли 2017: 127]. Коррекцию общего курса партии мог осуществлять исключительно ее действующий руководитель.
Неразрешимая проблема Нины Андреевой, как и многих правоверных коммунистов-диссидентов до нее, была связана с тем, что она выражала беспокойство о генеральной линии. Как замечает помощник Горбачева Шахназаров, с ее стороны «это была неслыханная дерзость — как если бы захудалый провинциальный священник бросил вызов самому Римскому Папе и клану кардиналов, обвинив их в богохульстве» [Шахназаров 2001: 245]. А в конце 1970-х годов такие жесты ограничивались уже на локальном уровне. Критика злоупотреблений руководства Ленинградского технологического института ранее привела Андрееву к временному исключению из партии. Благодаря гласности правоверный диссидент мог напечататься в городской газете, но у него не хватало влияния напечатать текст в центральной газете и воздействовать на курс партии.
Две башни и платформа Лигачева
О чем писала решительная преподавательница химии? Она делилась с редакционной коллегией беспокойством о злоупотреблении гласностью, мыслями о Сталине и рассказывала о разговорах со студентами, дезориентированными троцкистской пьесой Шатрова и лживыми публикациями о героическом периоде становления СССР. Отсылая к размышлениям Проханова, автор описывала политическую сцену и общественные настроения не в терминах «единодушной поддержки перестройки», а в терминах «двух альтернативных башен», или идеологий, равно направленных против социализма, — сторонников «леволиберального социализма» и «[русских] охранителей и традиционалистов». Совмещая сдержанную критику русского национализма, похвалу интернационализму и антисемитизм, автор выказывал сочувствие славянофильской башне, подчеркивая роль русского народа в построении социализма. Андреева далее утверждает, что нарастающая критика советского прошлого и плюрализм опасны возвратом капитализма и потерей КПСС власти. В заключение, цитируя недавнюю речь генерального секретаря на февральском Пленуме [Горбачев 1988], автор как бы предлагает лидеру определиться, какой лагерь ему ближе. Валентин Чикин предложил парафраз этого заключительного тезиса в качестве заголовка, сделавшего Андрееву знаменитой, — «Не могу поступаться принципами». Название усилило послание как публике, так и лидеру [Чикин 2015].
Таким образом, Андреева делает два серьезных полемических жеста, следуя за Прохановым: а) интерпретирует линию Яковлева, его союзников в команде Горбачева и широкого круга перестроечных публицистов не как возврат от Сталина к Ленину, а как атаку на социализм, роль партии и даже как курс на реставрацию «домонополистического капитализма»[2]; б) несмотря на ритуальные пассажи об опасностях шовинизма, предлагает контур новой широкой идеологической коалиции защитников социализма (от «пуритан-реформаторов», подобных Лигачеву [Шубин 2005: 28], до сталинистов наподобие самой Андреевой) с русскими националистами на основе неприятия «очернения истории» и влияния Запада. Новый альянс проектировался в противовес сложившемуся союзу двух башен, которые сходятся «в избиении социалистических ценностей». Этот тезис Проханова—Андреевой указывает на реактивную роль Лигачева, который в отсутствие близких ему идеологов, способных ярко писать и точно формулировать, вынужденно продвигал текст, содержащий чуждую ему повестку русских националистов и антисемитов. Лигачев был чувствителен к русской тематике, но советский канон интернационализма для него был важнее как до, так и после этого эпизода. Наконец, Андреева корректирует тезис Проханова о пользе «соревнования идей» ссылкой на необходимость твердого единства пролетарской позиции в ответе на главный вопрос «кто — кого?» во внутреннем и международном аспектах. Признание «руководящей роли партии, рабочего класса в социалистическом строительстве, а значит, и в перестройке» не допускает мягкотелости в отношении идейных противников, которых Владимир Ильич сотнями высылал за границу для перевоспитания [Андреева 1988].
Почему второй секретарь ЦК КПСС выбрал неизвестного автора для перехвата инициативы в конкуренции с Яковлевым? Наиболее убедительным ответом оказывается отсутствие у него «других писателей», что хорошо показал дальнейший ход перестройки. Лигачев был вынужден использовать удачную любительскую инициативу для решения важной политической задачи, что отражает слабость его игры. При этом позиция Андреевой была неплохим компромиссом, основанным на новаторских тезисах Проханова, скорректированных требованием запретить очернение советского прошлого. В этом смысле письмо Андреевой имеет больше последствий и больше соучастников, чем принято думать. Это была оригинальная попытка связать убеждения не очень образованного большинства в Политбюро, озабоченного критическим разгулом прессы, с проектом будущего позиционирования в конкурентной среде массовых коммуникаций. Андреева, Лигачев и Проханов олицетворяют здесь прошлое, настоящее и будущее. Нетрудно узнать в письме Андреевой критически значимые для современного официального дискурса темы и формулы, включая альянс советского патриотизма и русского национализма, защиту религиозных чувств, борьбу с «фальсификацией» истории, оборонное сознание и сдержанное диалектикой оправдание сталинского режима. Остается другой вопрос: почему же прямолинейный Егор Лигачев не выступил прямо? Почему предпочел лукавую жанровую инновацию и чужой голос, а потом настойчиво отказывался от вменяемых ему соавторства или содействия в публикации?
Как реакции на письмо Андреевой изменили режим публичной коммуникации в СССР
Традиционные советские правила публичных дебатов неожиданно «сверкнули» в марте 1988 года в последний раз, чтобы создать условия для свободы слова. Окончание террора в советской элите также сопровождалось обвинением Берии в шпионаже и внесудебной казнью. В разгар перестройки торжество свободы слова проявилось через внезапное усиление норм партийного единства и иерархии, которые на этот раз были направлены против тех, кто защищал «завоевания социализма». Дело Нины Андреевой в этом отношении сыграло центральную роль. Мы можем выделить три этапа в дискуссиях и политической борьбе, развернувшихся после публикации письма: 1) продвижение письма Лигачевым в середине марта 1988 года; 2) реакция Горбачева и принуждение к единству на заседаниях Политбюро в конце марта; 3) публикация ответа в «Правде» в июле и последующая эволюция гласности. Трансформация режима публичной коммуникации в целом заняла около трех месяцев вплоть до созыва XIX Партконференции, которая открыла новый формат политических дискуссий.
Что поддержал Егор Лигачев и что услышала публика?
Контекст появления письма определил прием сообщения широкой публикой больше, чем текст. На следующий день после публикации статья была горячо рекомендована Лигачевым на встрече с главными редакторами 14 марта, на которую он многозначительно не позвал двух ярких союзников Яковлева — Виталия Коротича и Егора Яковлева [Коротич 2000: 343]. В последующие дни Егор Лигачев официально с трибуны и неформально в разговорах с активом ЦК указывал на то, что статья может использоваться главными редакторами, а также ответственными за идеологическую работу и пропаганду [Лаптев 2002: 179]. Дэвис и другие исследователи подробно разбирают отдельные голоса в прессе против призыва Андреевой, но, по словам влиятельного историка Юрия Афанасьева, письмо было воспринято публикой и редакторами «как директива» [Davies 1989: 142—142; Черняев 1993]. Статья также понравилась многим членам Политбюро, в частности Бакланову, Воротникову, Громыко, Долгих, Никонову, Соломенцеву, Слюнькову, Лукьянову [Черняев, Вебер, Медведев 2006; Лаптев 2002; Лигачев 1998]. Руководители силовых министерств, Чебриков и Язов, видимо, отнеслись к статье благожелательно. Несколько сотен республиканских, областных и городских газет, включая «Ленинградского рабочего», с которого начался путь Нины Андреевой в историю, переиздали статью, отвечая на сигнал второго секретаря ЦК КПСС. В ГДР ведущая газета «Neues Deutschland» перепечатала письмо, что свидетельствовало скорее о симпатиях Эриха Хонеккера. По словам Чикина, большинство писем, полученных «Советской Россией», были в поддержку Андреевой в пропорции 60% за и 40% против [Чикин 2015].
Кампания в прессе и в партийном аппарате в поддержку письма Андреевой шла в момент, когда Горбачев находился в Югославии, а Яковлев — в Монголии. Большинство историков полагает, что это прямое свидетельство ее спланированного характера. Коротич указывает на то, что Яковлев еще до этого случая рекомендовал ему уезжать из Москвы на время отсутствия Горбачева и Яковлева, подчеркивая ручной режим гласности в этот период [Коротич 2000: 324]. Возможно, этот удачный график действительно был частью намерений Лигачева, но свидетельств такой подготовки нет. В любом случае это стечение обстоятельств было использовано вторым секретарем и объективно усилило значимость кампании в глазах аппарата, прессы и публики.
Что же в момент публикации и продвижения манифеста получило наибольший отклик у публики и членов Политбюро и ЦК? Альянс русских националистов и коммунистов, а также предупреждение о скором наступлении капитализма и потеря власти КПСС почти не обсуждались теми, кто поддержал письмо Андреевой. Резонанс вызвало требование прекратить очернение прошлого, высказанное в религиозных терминах святости, кощунства и верности памяти предков, проливавших кровь за дело социализма. Критика советского прошлого в прессе воспринималась значительной частью членов Политбюро и авторов десятков тысяч писем в редакции газет как оскорбление. Этот тезис против «очернительства истории» был также крайне важен и актуален для Егора Лигачева, который с 1987 года высказывался против слишком критического освещения советской истории и пытался, но не мог включить требование защиты советской истории в официальные документы и постановления. Яковлев переигрывал его и в аппаратном, и в риторическом соревновании. После настойчивых жалоб Лигачева Горбачеву тот попросил двух конкурирующих идеологов встретиться для согласования позиций. По словам Лигачева, встреча закончилась констатацией принципиальной разницы в мировоззрении, правда, он не приводит конкретных расхождений [Лигачев 2009].
Этих расхождений мы не можем найти и в многочисленных интервью и воспоминаниях главного куратора идеологии КПСС помимо указаний на скрытое намерение Яковлева развалить СССР, которое Лигачев не разделял [Лигачев 1998; 2006; 2009]. Мы можем предположить, что второй секретарь действительно защищал советскую историю и социализм от очернения и поддерживал перестройку как борьбу с бюрократизмом. В этой перспективе надо было дисциплинировать рабочих, избавлять от коррупции и мобилизовать аппарат с помощью… демократизации и гласности. Иначе говоря, у этой группы не было других предложений о том, как воздействовать на систему, кроме уже реализованных, но была высокая приверженность символам и тому, что мы можем назвать советским «культом предков».
Таким образом, защита прошлого была не до конца артикулированным символом двух политических императивов — 1) ограничивать радикальность реформ и 2) сохранять позитивный образ советского народа, сакральную коллективную идентичность. Второй императив звучал сильнее, первый был подспудным и открыто никем не озвучивался[3], что отражало неготовность к содержательной защите сложившихся в СССР политических институтов. Лигачев чувствовал свою ответственность за советское сообщество, тогда как Яковлев был к этому моменту глубоко разочарован в системе, в которой сделал карьеру и которую хорошо понимал. В этом, вероятно, заключалась «разница мировоззрений». Речь шла о чувстве принадлежности к (всегда воображаемому, а в социальном смысле вполне реальному) политическому сообществу, почитание которого для части руководства и населения носило квазирелигиозный характер, что отражалось в их языке. Так, Валентин Чикин за полтора месяца до случая Андреевой учтиво полемизировал с Михаилом Сергеевичем на эту тему и обращал его внимание на «кощунственные фразы» журналиста Льва Колодного [Davies 1989: 138—139]. В ответ на беспокойство Чикина Горбачев осудил погоню за сенсациями и призвал все стороны к ответственности. Журналы, курируемые Яковлевым, продолжали публикации о преступлениях прошлого и забытых именах. Критика вызывала массовый читательский интерес и раздражение части читателей и членов Политбюро. В марте 1988 года защита советского прошлого от кощунства получила символическую и аппаратную поддержку. До половины высшего руководства партии и, возможно, сходная пропорция читателей, разделявших религиозные чувства, услышали и поддержали этот тезис.
Лигачев между героической защитой СССР и частным мнением в рамках гласности
В позднесоветском режиме публичности вплоть до 13 марта 1988 года единственным способом гласно оспорить идеологический курс партии и ее первого лица без встречных санкций был выход за пределы публичных коммуникаций, иными словами, был необходим переворот при поддержке части Политбюро, армии или спецслужб. В замысле Лигачева никакой силовой и даже полноценной политической подготовки, за исключением симпатий соратников к письму в редакцию, не было. Двусмысленность жанра письма и неподготовленность кампании могут свидетельствовать о неуверенности и запальчивости скорее, чем о претензии на захват власти. Чтобы озвучить едва скрытую (но все еще не открытую) претензию генсеку, потребовался человек, привыкший конфликтовать с местным руководством и одновременно преданный памяти Сталина, — результат использования сталинским режимом критических «писем в редакцию» для контроля аппарата. Лигачев не был готов открыто выступить с критикой новой стратегии лидера. Предыдущие полгода он «атаковал» Горбачева записками и сдержанно отстаивал свою точку зрения на заседаниях Политбюро. Импровизированная аппаратная кампания в ЦК по продвижению чужой статьи оказалась максимально острым публичным выпадом Лигачева. Через тридцать лет после распада СССР второй секретарь считал необходимым подчеркивать, что не читал статью заранее, не пытался организовать оппозицию или перехватить высшую власть, чтобы исправить критически опасную, с его точки зрения, ситуацию. Эта устойчивая позиция Лигачева, вроде бы содержащая формальное противоречие, кажется важной для понимания его роли в деле Нины Андреевой [Kotkin 2008: 81].
Егор Лигачев, сохранивший репутацию прямого и честного человека, как будто бы явно лукавя, подчеркивал, что речь шла не о попытке влиять на курс партии, а о частном мнении, которое оказалось ему и другим членам Политбюро близким [Лигачев 1998]. Если второе утверждение верно, первое представляется ложным. Свои рекомендации членам Политбюро, ЦК и главным редакторам газет и журналов «внимательно отнестись к статье» он сопровождал указанием на то, что «это не только мое мнение» [Лаптев 2002: 179]. Впоследствии Лигачев представлял эти рекомендации как свое частное и честное убеждение, разделяемое соратниками, а не как попытку корректировать официальную партийную линию. Как объяснить это странное упорство в отрицании, казалось бы, желательной для него роли не только во время кризиса, но и много лет спустя? Этот нюанс в его самооправдании не должен показаться надуманным — на партийном языке речь идет о критической разнице между демократической дискуссией внутри партии и расколом КПСС на фракции или переворотом [Atnashev 2010]. Странная для нашего уха риторика самозащиты подтверждает, что через несколько десятилетий обвинение в несостоявшемся расколе и фракционной деятельности остается для Лигачева более тяжелым, чем ответственность за реально произошедший распад СССР. А для Горбачева неосуществившаяся угроза его смещения членами Политбюро и сегодня выглядит важнее, чем реальная потеря власти в результате реформ и демократизации СССР.
Что услышали Горбачев, Яковлев и Медведев?
По возвращении из Югославии Горбачев неожиданно обнаружил сочувственный прием статьи как идеологического «эталона» в разговоре с Воротниковым в кулуарах съезда колхозников [Черняев 1993]. В его глазах статус текста, сначала показавшегося «проходным», изменился. Содержание статьи и факт публикации не имели значения, что Горбачев повторял во время обсуждений в Политбюро и после: «…были публикации и похуже», «…мало разве разного печатают в газетах, в журналах. Это нормально. Люди обдумывают» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 301, 319]. Для лидера, готовившего свой решительный ход, речь шла только о статусе текста, который стал частью «акции»: «…обращает на себя внимание отношение к этой статье, ее оценка как эталона, рекомендация перепечатывать и всячески пропагандировать статью. Именно в этой связи позиции ряда товарищей вызывает тревогу» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 301]. Яковлев, в течение недели с момента публикации получавший тревожные запросы от дружественных главных редакторов, просил их переждать и собирал силы. Искусный аппаратный игрок и политик понимал, что этот выпад конкурента нельзя оставить без ответа. Он готовился нанести встречный удар или подать в отставку. Начался второй этап реакции на статью. По инициативе генерального секретаря, поддержанного Яковлевым, Медведевым и Черняевым, два полных дня Политбюро, 24 и 25 марта, были посвящены реакции на статью Нины Андреевой.
Март 1988 года был моментом наибольшей близости позиций Горбачева и Яковлева, как с точки зрения идеологической и риторической чувствительности (общая нечувствительность к «кощунству» и понимание необходимости признавать сталинские преступления, хотя по вопросу о Ленине и марксизме их позиции сильно различались), так и с точки зрения конкретного политического приоритета в этот период — одобрение намеченной реформы (переход от партийной бюрократии к выборам). Медведев, разделявший убеждения и цели двух лидеров, был младшим участником триумвирата[4]. Доверенный помощник Горбачева Черняев, также участвовавший в подготовке реформы, воспринял письмо Андреевой как чрезвычайную опасность [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 324]. К лидеру также присоединились премьер-министр Рыжков, находившийся в остром конфликте с Лигачевым, и министр иностранных дел Шеварднадзе, проводивший внешнюю политику, далекую от формулы «кто—кого». В руководстве произошел раскол, и для Горбачева и его близкой группы, настроенной на новые реформы, критически важной была нейтрализация второй группы в ходе будущего обсуждения. Любой лидер может требовать от соратников лояльности по ключевым вопросам. Генеральный секретарь ЦК КПСС мог также указать на недопустимость раскола и фракций как на подтверждение их верности принципу единства одной партии, у которой есть монополия на власть и насилие.
В предшествующий период в Политбюро сложилась атмосфера относительно свободных обсуждений, которая предполагала в том числе и несогласие участников. Два дня заседаний по делу Нины Андреевой сильно отличались от этой новой практики. Горбачев, Яковлев и Медведев в данном случае не предполагали и не допустили обсуждения — задача, по словам самого инициатора гласности, была добиться “полного единства” в этом вопросе. С учетом состава Политбюро на тот момент Егор Лигачев мог быть наиболее вероятным и влиятельным организатором оппозиции. И если до марта 1988 года основные политические разногласия возникали между Лигачевым и Яковлевым, Лигачевым и Ельциным, Лигачевым и Рыжковым, то письмо «Не могу поступаться принципами» свидетельствовало о том, что Лигачев, возможно, готов выступить и мобилизовать оппозицию против предлагаемой Горбачевым новой реформы. Заключение письма отсылало к речи самого Горбачева и прямо поднимало центральный вопрос о власти КПСС в момент, когда Горбачев принял решение перераспределить власть от КПСС к Советам и Съезду народных депутатов, переходить от назначений к выборам. При этом генеральный секретарь точно оценил жест своего соратника и увидел в нем не только опасность, но и готовность принять точку зрения старшего товарища.
Горбачев решительно осудил статью как противоречащую новой политике ЦК, одобренной февральским Пленумом, и заставил каждого члена Политбюро выразить свою позицию, предварительно предъявив им правильный эталон. Александр Яковлев выступил с развернутой критикой и впервые дал характеристику текста в качестве антиперестроечного манифеста, затем Медведев, Шеварднадзе и Рыжков резко осудили статью. Медведев предложил дать оценку тексту в «Правде». Ни один участник не осмелился высказаться в поддержку «манифеста», объявив о своем противостоянии с лидером. Несколько человек признались, что статья им сначала понравилась, но теперь вопрос прояснился. Однако Лигачев, Громыко, Язов и Лукьянов выражали озабоченность слишком большой свободой печати и отстаивали свое право на личную позицию. Для Горбачева этого было достаточно — опасным было не особое мнение, а воля к власти и консолидация позиции группы вокруг любого вопроса против мнения лидера — оппозиция.
Дискуссия в Политбюро достаточно точно воспроизводила нормы Устава КПСС о единстве, оппозиции и свободе дискуссии, унаследованные от Х Съезда ВКП(б). Политический язык участников был в этом отношении действительно общим, несмотря на фактический раскол, который хорошо осознавали участники: «Нам нужно полное единство взглядов по этим вопросам» (Горбачев), «…по главным вопросам у нас не мнимое, а подлинное единство» (Лигачев), «…демократия и единство начинаются за этим столом» (Долгих), «Все мы политически согласны с оценкой статьи» (Никонов), «В этом составе Политбюро — абсолютное и полное единство» (Демичев), «Конечно, главное для нас — это единство, но не любой ценой. Только на принципиальной основе» (Шеварднадзе), «Единство должно быть не механическим, а на молекулярном уровне» (Бакланов), «Единство предполагает необходимость защищать свою позицию» (Лукьянов), «Политическое единство армии обеспечено руководством компартии» (Язов). После двухдневного марафона по принуждению к единству Михаил Горбачев мог подвести итог: «Думаю, разговор нас сплотил» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 301—308]. При этом в воспоминаниях Горбачев пишет об этом эпизоде: «…еще раз выявился эфемерный характер солидарности руководящего синклита. В рассуждениях некоторых коллег проскальзывали ностальгия по старому, внутреннее несогласие со многими нашими новациями. Некоторые уже не шли в ногу, а тащились через силу, усмиряя в себе “ретивое”, лишь бы не оторваться от власти, связанных с нею благ. Но так, конечно, не может продолжаться до бесконечности. Раскол неизбежен. Вопрос лишь — когда?» [Горбачев 1995: 386].
5 апреля «Правда» опубликовала развернутый ответ на письмо Андреевой, однозначно осуждая его как «манифест антиперестроечных сил» [Правда 1988]. Достаточно скучный текст, написанный позднесоветским бюрократическим языком, был подготовлен редакцией газеты, А. Яковлевым, И. Лаптевым и его помощником, но не подписан. Это придавало ответу более авторитетный характер, подчеркивая, что речь идет об общей позиции руководства партии [Яковлев 2003: 411; Черняев 1993: 207; Лаптев 2002]. Как и в случае с «письмом в редакцию», содержание и стиль «ответа редакции читателю» были не так важны, как статус текста. После этого вынужденного акта единодушия в Политбюро Горбачев провел три заседания — 11, 15 и 18 апреля, убеждая партийную элиту — первых секретарей республик и регионов, что его политические реформы единогласно поддержаны Политбюро, а платформа Андреевой несовместима с перестройкой и оценена «единодушно как вредная, антиперестроечная… И это нельзя было оставить без оценки. Поручили “Правде” дать ответную статью» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 319]. Фактически это была чистая победа Горбачева и членов Политбюро, готовивших радикальную демократизацию, над Лигачевым [Барсенков 1996; Горбачев 1995, Kotkin 2008] и членами Политбюро, чувствительными к очернению социалистического прошлого. В результате Лигачев потерял неформальное право вести заседания Политбюро, Секретариат ЦК — свое значение. Съезд народных депутатов через год открыл вторую в отечественной истории эпоху управления страной с помощью публичных дебатов [Шейнис 2005]. Лигачев и другие члены Политбюро не предприняли политических действий, чтобы защитить свою позицию и повлиять на реформу Горбачева.
На что мог рассчитывать Лигачев, проводя кампанию по продвижению письма, не имея ни плана, ни других ресурсов, кроме сочувствия коллег? Для него было важным сделать публичное предостережение своему близкому соратнику, личный и политический контакт с которым он стремительно терял. Именно так, вероятно, Лигачев понимал свой внутренний долг перед лидером, страной и партией, а также верность принципам. Горбачев мог воспользоваться любезной аранжировкой Лигачева, чтобы приостановить зарвавшихся прорабов гласности или снизить влияние Яковлева на прессу. И мог отказаться от предложенной схемы. Такой акт имеет смысл, если главным долгом является долг лояльности лидеру. Лигачев, наиболее влиятельный и преданный советской идеологии член Политбюро, точно не был фанатиком. Для него представления о личной честности и лояльности перед патроном и верность партийной дисциплине были важнее принципиальной идеологической позиции. Личность и породившая ее система здесь трудноотделимы. Жанр частного предупреждения генерального секретаря о грядущей катастрофе проявляется почти во всех воспоминаниях советников, членов Политбюро и высших руководителей КГБ, с горечью пишущих об измене на высшем уровне. Только Нина Андреева решилась предупредить лидера открыто с партийных позиций, создать общество «Единство» и воссоздать ВКП(б), генеральным секретарем которой она стала в 1991 году.
Неустойчивое развитие: как совместить свободу слова и политический порядок?
Критика советского прошлого возобновилась и обострилась после очевидного политического триумфа линии Горбачева—Яковлева [Барсенков 1996: 109], использовавших дисциплину и принцип единства для защиты радикальной реформы. Однако для понимания третьего этапа трансформации режима публичности, когда газеты и журналы уже «решительно осудили» Нину Андрееву, остается недооцененным фактор, который отражал убеждения Горбачева. Несмотря на обвинения в расколе, Лигачев и главный редактор «Советской России» не были уволены. От Чикина потребовали признать ошибку, перепечатать ответ «Правды» и прекратить публикацию проандреевских писем [Лигачев 2009; Чикин 2015]. Оказалось, что главный редактор печатного органа ЦК КПСС в 1988 году может безнаказанно публиковать не только критику лидера, но и «манифест антиперестройчных сил» при условии, что он сам не высказывается против лидера, а просто поддерживает плюрализм мнений. Это было близорукое, но буквальное прочтение принципов Х Съезда. Горбачев так обосновывал свое решение, выступая перед первыми секретарями: «Некоторые предложили просто выгнать Чикина из редакции и даже из партии. Не надо! У нас достаточно силы, чтобы справиться в демократическом русле… Переживал Чикин. Каялся. Я ему верю» [Черняев, Вебер, Медведев 2006: 320—321]. Это решение, а не аппаратная победа одного из идеологов в борьбе за гегемонию, задало новый режим публичности, который в течение двух лет привел к свободе слова в СССР.
Михаил Горбачев был уверен, что свободная дискуссия и выборы не могут привести к потере лидерства, и мастерски лавировал в новых условиях, пытаясь сохранить контроль сначала над дискуссиями в Политбюро, на Пленумах, на XIX Партконференции, а затем и над решениями Съезда и Верховного Совета [Kotkin 2008, Brown 2009]. Не предвиденные реформаторами последствия этой политики были столь же революционными, как и предлагавшиеся решения, — оказалось, что гласностью и выборами могут пользоваться не только инициаторы изменений, но также консерваторы, националисты, популисты и более радикально настроенные реформаторы. Горбачев до 1991 года раздражался и разносил на заседаниях непокорных главных редакторов, но не увольнял и не наказывал за неповиновение. Открытие того, что гласность не может обеспечивать политического единства, основанного на убеждениях, и ослабляет институты государственной власти, оказалось неожиданным и трудным для большой команды Горбачева. Анатолий Черняев, верный советник генерального секретаря, открывает в воспоминаниях главу о 1988 годе, так говоря о гласности: «…инструмент стал самостоятельной силой» [Черняев 1993: 179]. Яковлев писал, что во второй половине этого года «перестройка приобрела автономность от ее инициаторов» [Яковлев 1992: 130]. Главный инициатор перемен в воспоминаниях и интервью не признал связь политики гласности и выборов со стремительным распадом СССР, считая причиной распада эгоизм республиканских лидеров. Александр Яковлев был единственным участником этой борьбы, кто понимал несовместимость полноценной гласности и однопартийности. Яковлев использовал советские конвенции и гласность для реализации своей утопии — построения устойчивой двухпартийной социал-демократической системы.
Библиография / References
[Андреева 1988] — Андреева Н. Не могу поступаться принципами // Советская Россия. 1988. 13 марта. Т. 13. С. 6.
(Andreeva N. Ne mogu postupat’sya printsipami // Sovetskaya Rossiya. 1988. March 13. T. 13. P. 6.)
[Андреева 1992] — Андреева Н. Неподаренные принципы, или Краткий курс истории перестройки (Избранные статьи, выступления). Ленинград, 1992.
(Andreeva N. Nepodarennye printsipy, ili Kratkiy kurs istorii perestroyki (Izbrannye stat’i, vystupleniya). Leningrad, 1992.)
[Барсенков 1996] — Барсенков А. Введение в современную российскую историю. М.: Аспект Пресс, 1996.
(Barsenkov A. Vvedenie v sovremennuyu rossiyskuyu istoriyu. Moscow, 1996.)
[Блюм 1995] — Блюм А. Закат Главлита: Как разрушалась система советской цензуры: документальная хроника 1985—1991 гг. // Исследования и материалы. М.: ТЕРРА, 1995. С. 168—187.
(Blyum A. Zakat Glavlita: Kak razrushalas’ sistema sovetskoj cenzury: dokumental’naya hronika 1985—1991 gg. // Issledovaniya i materialy. Moscow, 1995. P. 168—187.)
[Болдин 1995] — Болдин B.И. Крушение пьедестала. М.: Республика, 1995.
(Boldin B.I. Krushenie p’edestala. Moscow, 1995.)
[Верт 2002] — Верт Н. История Cоветского государства. 1990—1991 / Пер. с фр. 2-е изд. М.: ИНФРА—М; Издательство «Весь мир», 2002.
(Vert N. Histoire de l’Union Soviétique. 1990—1991. Moscow, 2002. — In Russ.)
[Горбачев 1988] —Горбачев М. Речь на пленуме ЦК. 18 февраля 1988 года // Коммунист. 1988. 18 февраля. № 4.
(Gorbachev M. Rech na plenume TsK. 18 February 1988 // Kommunist. 1988. February 18. № 4.)
[Горбачев 1995] — Горбачев М. Жизнь и реформы. М.: Новости, 1995.
(Gorbachev M. Zhizn’ i reformy. Moscow, 1995.)
[Денисов 1991] — Денисов В. «Крeстный отец» Нины Андреевой. Рассказ редактора газеты «Советская Россия», готовившего нашумевший «Антиперестроечный манифест» // Родина. 1991. № 1. С. 63—67.
(Denisov V. «Krestnyj otets» Niny Andreevoi. Rasskaz redaktora gazeti «Sovetskaya Rossia», gotovivshego nashumevshii «Antiperestroichnii manifest» // Rodina. 1991. № 1. P. 63—67.)
[Елисеева 2017] — Елисеева Н.В. История перестройки в СССР: 1985—1991 гг.: Учебное пособие. М.: РГГУ, 2017.
(Eliseeva N.V. Istoriya perestroyki v SSSR: 1985—1991 gg. Moscow, 2017.)
[Келли 2017] — Келли К. «Как писать в газету»: язык и власть на заре советского публичного языка // «Синдром публичной немоты»: история и современные практики публичных дебатов в России / Отв. ред. Н.Б. Вахтин, Б.М. Фирсов. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 114—147.
(Kelly C. “How to Write to the Newspaper”: Language and Power at the Birth of Soviet Public Language // Public Debate in Russia: Matters of (Dis)order / Ed. by. N.B. Vakhtin, B.M. Firsov. Moscow, 2017. Р. 114—147. — In Russ.)
[Коротич 2000] — Коротич В.А. От первого лица. Харьков: Фолио, 2000.
(Korotich V.A. Ot pervogo litsa. Kharkiv, 2000.)
[Лаптев 2002] — Лаптев И. Власть без славы. М.: ОЛМА—ПРЕСС, 2002.
(Laptev I. Vlast’ bez slavy. Moscow, 2002.)
[Лигачев 1998] — Лигачев Е.К. Предостережение. М.: Правда Интернэшнл, 1998
(Ligachev E.K. Predosterezhenie. Moscow, 1998.)
[Лигачев 2006] — Интервью Е. Лигачева В. Чикину. Захват // Советская Россия. 2006. 1 июля.
(Interv’yu E. Ligacheva V. Chikinu. Zakhvat // Sovetskaya Rossiya. 2006. July 1.)
[Лигачев 2009] — Лигачев Е.К. Кто предал СССР? М.: Эксмо, 2009.
(Ligachev E.K. Kto predal SSSR? Moscow, 2009.)
[Медведев 1994] — Медведев В. В команде Горбачева: взгляд изнутри. М.: Былина, 1994.
(Medvedev V. V komande Gorbacheva: vzglyad iznutri. Moscow, 1994.)
[Пихоя 2000] — Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти: 1945—1991. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2000.
(Pikhoya R.G. Sovetskiy Soyuz: istoriya vlasti: 1945—1991. Novosibirsk, 2000.)
[Попов 2011] — Попов Г.Х. Перестройка Михаила Горбачева. Выход из социализма. М.: Международный университет в Москве, 2011.
(Popov G.Kh. Perestroyka Mikhaila Gorbacheva. Vykhod iz sotsializma. Moscow, 2011.)
[Правда 1988] — Принципы перестройки: революционность мышления и действия // Правда. 1988. 5 апреля.
Printsipy perestroyki: revolyutsionnost’ myshleniya i deystviya // Pravda. 1988. April 5.)
[Прокофьев 2005] — Прокофьев Ю.А. До и после запрета КПСС. Первый секретарь МГК КПСС вспоминает… М.: Алгоритм, 2005.
(Prokof’ev Yu.A. Do i posle zapreta KPSS. Pervyy sekretar’ MGK KPSS vspominaet… Moscow, 2005.)
[Ремник 2017] — Ремник Д. Могила Ленина. Последние дни советской империи / Пер. с англ. Л. Оборина. М.: Corpus, 2017.
(Remnick D. Lenin’s Tomb: The Last Days of the Soviet Empire. Moscow, 2017. — In Russ.)
[Рябов 2005] — Рябов В.В. Жизнь в ЦК, или ЦК изнутри. М.: Жизнь и мысль, 2005.
(Ryabov V.V. Zhizn’ v TsK, ili TsK iznutri. Moscow, 2005.)
[Черняев 1993] — Черняев А.С. Шесть лет с Горбачевым: по дневниковым записям. М.: Издательская группа «Прогресс», 1993.
(Chernyaev A.S. Shest’ let s Gorbachevym: po dnevnikovym zapisyam. Moscow, 1993.)
[Черняев, Вебер, Медведев 2006] — Черняев А., Вебер А., Медведев В. В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985—1991). М.: Альпина Бизнес Букс, 2006.
(Chernyaev A., Veber A., Medvedev V. V Politbyuro TsK KPSS… Po zapisyam Anatoliya Chernyaeva, Vadima Medvedeva, Georgiya Shakhnazarova (1985—1991). Moscow, 2006.)
[Чикин 2015] — «Стоп, перестройка!» Главный редактор «Советской России» Валентин Чикин о лидерах СССР, цензуре и ГКЧП // https://lenta.ru/articles/2015/08/26/chikin/ (дата обращения: 21.04.2018).
(«Stop, perestroyka!» Glavnyy redaktor «Sovetskoy Rossii» Valentin Chikin o liderakh SSSR, tsenzure i GKChP // https://lenta.ru/articles/2015/
08/26/chikin/ (accessed: 21.04.2018).)
[Шахназаров 2001] — Шахназаров Г. С вождями и без них. М.: Вагриус, 2001.
(Shakhnazarov G. S vozhdyami i bez nikh. Moscow, 2001.)
[Шейнис 2005] — Шейнис В.Л. Взлет и падение парламента. Переломные годы в российской политике (1985—1993). Московский центр Карнеги, Фонд ИНДЕМ. Т. 1. М.: Издательство Р. Элинина, 2005.
(Sheynis V.L. Vzlet i padenie parlamenta. Perelomnye gody v rossiyskoy politike (1985—1993). Moskovskiy tsentr Karnegi, Fond INDEM. Vol. 1. Moscow, 2005.)
[Шубин 2005] — Шубин А.В. Парадоксы перестройки, упущенный шанс СССР. М.: Вече, 2005.
(Shubin A.V. Paradoksy perestroyki, upushchennyy shans SSSR. Moscow, 2005.)
[Яковлев 1992] — Яковлев А.Н. Предисловие. Обвал. Послесловие. М.: Новости, 1992.
(Yakovlev A.N. Predislovie. Obval. Posleslovie. Moscow, 1992.)
[Яковлев 2000] — Яковлев А.Н. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.
(Yakovlev A. Omut pamyati. Moscow, 2000.)
[Яковлев 2003] — Яковлев А.Н. Сумерки России М.: Материк, 2003.
(Yakovlev A.N. Sumerki Rossii. Moscow, 2003.)
[Atnashev 2010] — Atnashev T. Transformation of the Political Speech under Perestroika: Rise and Fall of Free Agency in the Changing Idioms, Rules and Second-Order Statements of the Emerging Intellectual Debates (1985—1991). Ph.D. dissertation. Florence: European University Institute, 2010.
[Brown 2009] — Brown A. The Rise and Fall of Communism. London: Vintage Books, 2009.
[Davies 1989] — Davies R.W. Soviet History in the Gorbachev Revolution. Indiana University Press, 1989.
[Goldman 1992] — Goldman M.I. What Went Wrong with Perestroika. WW Norton & Company, 1992.
[Kotkin 2008] — Kotkin S. Armageddon Averted: The Soviet Collapse, 1970—2000. N.Y.: Oxford University Press, 2008.
[Walker 1993] — Walker R. Six Years that Shook the World: Perestroika — the Impossible Project. Manchester University Press, 1993.
[1] Как альтернативу провалившемуся курсу перестройки член ЦК и последний руководитель МГК КПСС в воспоминаниях 2005 года дает следующие ориентиры — меньше бюрократизма, больше самостоятельности Советам и творческой инициативы масс, сдерживаемой «абсолютизацией марксистско-ленинского учения» (sic!), заимствуя положительные аспекты устройства развитых стран [Прокофьев 2005: 94, 134, 209—210; Рябов 2005].
[2] Современный историк может удивиться точности прогноза Андреевой о скором перерождении критики преступлений советского прошлого в капитализм, как он может удивиться и явной неадекватности утверждения о том, что извратить перестройку задумали «обиженные социализмом потомки нэпманов, басмачей и кулаков», а главной силой в СССР остается «рабочий класс».
[3] Иван Лаптев дает такую интерпретацию скрытых мотивов Лигачева и других членов Политбюро, высказавших симпатии Андреевой: «Уверен, что именно подготовка конференции, а не “разнузданность” печати или “отступление от социалистического реализма” некоторых писателей вызвали к жизни попытку контратаки на идеологию и практику перестройки» [Лаптев 2002: 176].
[4] После совместной победы осенью 1988 года Медведев займет позицию Яковлева в качестве куратора идеологии и пропаганды. Менее влиятельный и менее публичный Медведев остался в тени двух старших товарищей и в качестве компенсации не был демонизирован в постимперской историографии.