Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Тимур Атнашев (Институт общественных наук РАНХиГС; старший научный сотрудник Центра публичной политики и государственного управления; доцент; PhD)
Timur Atnashev (School of Public Policy, RANEPA; senior researcher, associate professor; PhD)
timur.atnashev@gmail.com
Михаил Велижев (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»; профессор Школы филологии факультета гуманитарных наук; кандидат филологических наук; PhD)
Mikhail Velizhev (National Research University — Higher School of Economics; Professor, School of Philology; PhD)
mvelizhev@hse.ru.
В представляемом вниманию читателей блоке материалов мы хотели бы показать взаимную дополнительность двух методологических перспектив исследования интеллектуальной истории XVIII—XX веков — анализа языка и речевых актов («лингвистическая» перспектива), с одной стороны, и анализа режимов публичности, с другой (в широком смысле, перспектива «публичной сферы» и ее трансформаций). Для первой перспективы представляется наиболее продуктивной методология уже достаточно известной в России Кембриджской школы. Вторая перспектива требует существенной теоретической проработки. Материалы российской интеллектуальной истории XVIII—ХХ веков содержат одно важное и трудноуловимое для сложившихся подходов измерение, связанное с тем, что мы можем обозначить как режимы публичности. Режим публичности в заданный исторический период характеризуется наличием нескольких связанных друг с другом явлений:
а) степенью открытости или закрытости политических коммуникаций (текстов, речей, символических или практических действий);
б) сложившихся конвенций и правил, регулирующих ожидания и границы, допустимые для участников политических дискуссий внутри определенного сегмента публичной сферы (механизмы цензуры, регламенты, запреты и пр.);
в) жанровыми, стилистическими и коммуникативными особенностями политических высказываний (трактаты, указы, публикации в прессе, книги, салонные разговоры, радио- и телерепортажи и т.п.).
В этой перспективе нам представляется необходимым изучать не только само содержание политических сообщений, но и сложившиеся режимы публичности, делающие высказывание возможным и задающие параметры для его продуктивного прочтения. В ряде случаев принципиально важными оказываются резкие (по историческим масштабам стремительные) изменения в структуре политической коммуникации. Эти трансформации происходят под воздействием высказываний и при этом потенциально способны менять смысл ранее сделанных языковых ходов, как мы покажем это на примере знаменитого письма Нины Андреевой (в статье Т. Атнашева).
Кит Майкл Бейкер в монографии «Изобретая Французскую революцию» (1990) сформулировал «лингвистическое» определение политики:
Политика состоит в производстве высказываний [making claims]; это деятельность, с помощью которой индивиды и группы в любом обществе артикулируют, обсуждают, претворяют в жизнь и подкрепляют конкурирующие между собой высказывания друг о друге и о сообществе в целом. В этом смысле политическая культура есть набор дискурсов или символических практик, с помощью которых производятся высказывания. Она включает определения соответствующих субъектных позиций [subject-positions], с которых индивиды или группы могут (или не могут) на легитимных основаниях формулировать высказывания друг о друге, и, следовательно, определения идентичности и границ сообщества, к которому они принадлежат. Политическая культура формирует значения тех понятий, через которые произносятся высказывания, природу контекстов, к которым они принадлежат, и авторитет принципов, согласно которым они связываются между собой. Она создает структуру и наделяет властью действия и процедуры, с помощью которых разрешаются конфликты, выносятся решения о соперничающих высказываниях и вступают в силу ограничивающие решения. Политический авторитет в этой перспективе, в сущности, оказывается лингвистическим: во-первых, в том смысле, что политические функции определены и локализованы внутри рамок данного политического дискурса, во-вторых, потому, что их осуществление принимает форму отстаивания авторитетных определений тех понятий, которые располагаются внутри дискурса [Baker 1990: 5—6].
В том же году Роже Шартье в ставшей уже классической книге «Культурные истоки Французской революции» предложил, вслед за Бейкером, понимать политическую культуру как «сферу политического дискурса, как язык, основы и структуры которого предопределяют поступки и высказывания и сообщают им смысл» [Шартье 2001: 24]. Между тем, в определение Бейкера Шартье внес одно важное дополнение: он поставил под сомнение тезис, согласно которому «поступки вытекают из высказываний, которые их обосновывают или оправдывают», и противопоставил логике слов логику «практик, предопределяющих общественные и интеллектуальные позиции данного общества» [Там же: 27—28][1]. Практики и их словесная, концептуальная легитимация могли существенно расходиться. Шартье приводит исторический пример: развитие социокультурных институтов во Франции XVIII века привело к критике и, в конечном счете, к подрыву придворной монополии на формирование интеллектуальной и политической моды. В итоге, «если на словах деятели эпохи просвещения сохраняют уважение к власти и признают традиционные ценности, то на деле они создали такие формы интеллектуальной общности, которые предвосхищают самые смелые проекты революционного переустройства общества» [Там же: 26—27]. Таким образом, между авторской интенцией, реализованной в словесном жесте, и социальным смыслом поступка возникает зазор, «между идеологическими заявлениями и “обычной практикой” существуют расхождения и даже противоречия» [Там же: 27].
«Лингвистическое» определение политики формально учитывает социальный фактор, т.е. говорит о границах и функциях тех общественных позиций, с которых производится политическое высказывание. Тем не менее Бейкер убежден в том, что вся информация об этих позициях заключена исключительно в самой политической речи. Собственно, на этот тезис и отвечает Шартье. Он, напротив, пишет о том, что смысл словесного жеста в публичном пространстве может располагаться за пределами речевых формул, будучи укорененным в институциональном политическом контексте, значение которого полностью несводимо к дискурсу о его легитимности.
Комментарии Шартье к работе Бейкера имеют непосредственное отношение к обсуждению методологии Кембриджской школы истории политических языков, инициированному нами в 134-м номере «Нового литературного обозрения». Позиция Бейкера оказывается в этом отношении близка Кв. Скиннеру и Дж. Пококу, которые также считали, что основным источником сведений о смысле высказываний как политических действий (актов) служат прежде всего сами тексты, а не социальный или институциональный исторический контекст. Более того, Бейкер в предисловии к своей книге прямо ссылается на работы Покока [Baker 1990: 10]. И Покок, и Скиннер неоднократно заявляли о том, что методы социальной истории неспособны помочь нам в истолковании текстов. Именно в этом заключалось, в частности, одно из их главных расхождений с немецкой историей понятий Р. Козеллека (см., например: [Pocock 1996]). Исторический «контекст», о котором пишут представители Кембриджской школы, — это прежде всего контекст «лингвистический», «текстуальный», т.е. совокупность всех текстов, написанных на определенный сюжет в определенный момент времени. Анализ Шартье, как нам кажется, позволяет увидеть, как социокультурные практики могут быть приняты во внимание в качестве серьезных факторов воздействия на формирование политических дискурсов, не нарушая при этом теоретических постулатов Кембриджской истории политических языков и связывая риторику с социальным микроконтекстом, ее породившим.
Мы убеждены, что описанный диалог продуктивен и может лишь усилить «кембриджскую» методологию. В следующей главе своей монографии о причинах Великой французской революции Шартье обращается к тексту, ставшему парадигматическим в исследованиях по истории публичной сферы, — «Структурная трансформация публичной сферы» Юргена Хабермаса (1962) [Шартье 2001: 30—33][2]. Хабермас, в частности, утверждает, что общественное мнение локализовано в определенном пространстве — институтах, внутри которых происходит обсуждение литературы, искусства или политики. XVIII век стал временем растущего влияния публичной сферы: культурная и затем политическая гегемония королевского двора и государства в целом была оспорена непридворной элитой. В каждом из таких институтов (прессе, салоне — светском или/и интеллектуальном, кофейне, масонской ложе, театре и т.д.) существуют свои «правила чтения» текстов, принципы критического взгляда, позволяющего агенту воспользоваться собственным разумом для оценки самых разных явлений действительности.
Мы исходим из того, что любой текст циркулирует в особенной институциональной среде, которая в значительной степени предопределяет границы его интерпретации. Анализ политического (или любого другого) сочинения требует рефлексии над способом его дистрибуции в публичном пространстве. «Правила чтения», свойственные каждому из режимов публичности, конечно, не являются сводом неизменных правил, определенных раз и навсегда. Институциональный контекст динамичен, любой реципируемый текст пересматривает границы публичного пространства и проверяет на прочность его концептуальные основания. Без учета описанных Шартье и Хабермасом факторов реконструировать историческую семантику того или иного текста или события весьма проблематично. Соотношение вводимого понятия режимов публичности с публичной сферой Хабермаса или социальным пространством Бурдьё требует дальнейшей работы — с учетом особенностей той исторической ткани и ее трансформаций, с которой мы имеем дело на материале отечественной истории.
Представляемый вниманию читателей блок статей призван фундировать обозначенные выше методологические гипотезы через исследование нескольких исторических кейсов и определить границы их применимости на отечественном материале — причем объектом анализа нам послужат как тексты, так и отдельные события или управленческие практики. На основе исследуемых случаев мы можем предварительно выделить несколько режимов публичности, а также (в перспективе) исследовать особенности «переходных состояний», в которых статус и значение публичной речи резко трансформируются. В целом, особенностью истории русского политического языка оказывается достаточно частая смена режимов и структур публичной политической коммуникации, что само по себе может стать самостоятельным предметом изучения. Речь идет о важной части интеллектуального контекста, в котором авторы и акторы порождают высказывания и полемизируют друг с другом, обсуждая общественное устройство и его изменения.
Кирилл Осповат в своей статье анализирует причины, приведшие кабинет-министра Анны Иоанновны А.П. Волынского на эшафот в 1740 году. Автор показывает, что публичное насилие в данном случае мотивировано не столько «преступными» действиями сановника, сколько дискурсивной логикой утверждения императорского суверенитета. Манифестация монаршей власти предполагала публичную демонстрацию политического террора, размечавшего границы между властью и подчинением. Само представление о терроре, как показывает Осповат, базировалось на целом ряде классических текстов политической философии XVII—XVIII веков. Понять обоснование казни автора писем Анне Иоанновне можно через противоречие между двумя логиками политической коммуникации — монологическим суверенитетом абсолютного монарха в его взаимодействии с придворными советниками и позицией «республиканского» обращения к просвещенной публике, способной к самостоятельному суждению и оценке.
Работа Виктории Фреде призвана осмыслить проблематику публичности и общественного мнения на примере Негласного комитета, группы приближенных к императору Александру I советников, обсуждавших вместе с монархом планы проведения масштабных реформ. В данном случае мы имеем дело не с рецепцией текста или события, а с восприятием определенной управленческой ситуации и сложившегося режима коммуникации. Фреде приходит к продуктивному и во многом парадоксальному выводу о функции «общественного мнения» в политических дискуссиях начала XIX столетия: участники Негласного комитета обсуждали протоконституционные реформы и одновременно не только не опирались на публичные общественные институты, но откровенно опасались любых открытых дебатов вокруг направления и характера предполагаемых реформ среди петербургской придворной знати. Фреде убедительно показывает, как сам император Александр противился гласному разговору о трансформациях российского общества (как мы знаем, и в дальнейшем он обращался к массовой мобилизации лишь в самых крайних — кризисных — случаях).
Статья Михаила Велижева посвящена «загадочной» истории появления на свет классического русского политического текста — записки «О древней и новой России» Н.М. Карамзина. Используя неизвестные прежде в печати архивные данные, автор показывает, что версия о сознательном расчете Карамзина на прямой контакт с Александром I в марте 1811 года, по-видимому, не имеет оснований. Карамзин прежде всего рассчитывал оспорить политику монарха более традиционным и понятным способом — через апелляцию к собственным занятиям историей России и к статусу придворного историографа. Так, он читал Александру фрагменты из подготовленных к тому времени глав «Истории государства Российского» и затем обсуждал их с государем. Такая стратегия никоим образом не свидетельствовала об оппозиционности Карамзина и вписывалась в логику общения монарха и официального историографа империи. Однако карамзинский сценарий претерпел радикальное изменение: Екатерина Павловна решила воспользоваться случаем и, видимо, вопреки договоренности с историком, передала полный текст записки Александру. Так салонное, не предназначенное для презентации монарху и, следовательно, резкое по тону и содержанию сочинение нарушило границы публичного пространства и стало событием придворной коммуникации между императором и подданным, критически настроенным по отношению к монаршей политике.
Тимур Атнашев в своей работе анализирует контекст публикации и процесс обсуждения другого канонического текста российской политической мысли — статьи Н. Андреевой «Не могу поступаться принципами» [Андреева 1988]. Ключевой интригой публикации и последующей серии политических решений и ответных текстов было не только содержание и неожиданно архаичный для перестройки язык. Для понимания этой ключевой для эволюции гласности истории необходим анализ статуса публичного высказывания и соответствующего режима публичности, в котором высказывание обретает конкретный смысл. Необходимость реакции на чужое высказывание (в формулировке Покока — ситуация, когда автор «не может не ответить» [Покок 2015: 62]) оказывается задана не только его содержанием, отношением к политическим решениям и используемыми идиомами, но и, собственно, структурой публичной сферы. Кейс Нины Андреевой интересен тем, что серия реакций на ее высказывание фактически изменила тип коммуникаций в публичной сфере — речь идет о переходе от управляемой гласности к первой фазе свободы слова, когда публичная критика и сомнения в верности линии высшего руководства признается таковой генеральным секретарем, но не влечет за собой прямых репрессий в отношении автора и его патронов, а предполагает полемику и публичный ответ. Как показывает Атнашев, для этого исторического сдвига важно, в частности, то, что Горбачев был уверен в своей личной способности переубедить оппонентов и сохранить лидерство в открытой политической коммуникации.
Библиография / References
[Андреева 1988] — Андреева Н. Не могу поступаться принципами // Советская Россия. 1988. 13 марта.
(Andreeva N. Ne mogu postupat’sya printsipami // Sovetskaya Rossiya. 1988. March 13.)
[Покок 2015] — Покок Дж.А.Г. The State of the Art // НЛО. 2015. № 134. С. 45—74.
(Pocock J.A.G. The State of the Art // NLO. 2015. № 134. P. 45—74. — In Russ.)
[Хархордин, Волков 2008] — Хархордин О.В., Волков В.В. Теория практик. СПб., 2008.
(Kharkhordin O.V., Volkov V.V. Teoriya praktik. Saint Petersburg, 2008.)
[Шартье 2001] — Шартье Р. Культурные истоки Французской революции / Пер. с фр. О.Э. Гринберг. М., 2001.
(Chartier R. The Cultural Origins of the French Revolution: Bicentennial Reflections on the French Revolution. Moscow, 2001. — In Russ.)
[Юдин 2017] — Юдин Г.Б. Рец. на: Хабермас Ю. Структурная трансформация публичной сферы: Исследования относительно категории буржуазного общества (2016) // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2017. № 1. С. 123—133.
(Yudin G.B. Rets. na: Habermas J. Structural Transformation of the Public Sphere (2016) // Filosofiya. Zhurnal Vysshey shkoly ekonomiki. 2017. № 1. P. 123—133.)
[Baker 1990] — Baker K.M. Inventing the French Revolution. Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge, 1990.
[Pocock 1996] — Pocock J.A.G. Concepts and Discourses: A Difference in Culture? Comment on a Paper by Melvin Richter // The Meaning of Historical Terms and Concepts. New Studies on Begriffsgeschichte / Ed. by H. Lehmann and M. Richter. Washington, 1996. P. 47—58.
Статья подготовлена в ходе проведения исследования (№ 16—01—0060) в рамках Программы «Научный фонд Национального исследовательского университета “Высшая школа экономики” (НИУ ВШЭ)» в 2016—2017 годах и с использованием средств субсидии, выделенной НИУ ВШЭ на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров.
[1] О концепции практик см.: [Хархордин, Волков 2008: 11—30].
[2] О неважном качестве русского перевода этого труда Хабермаса см.: [Юдин 2017].