(Пушкин весной 1820 года)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Олег Проскурин (Университет Эмори (Атланта); научный сотрудник кафедры русского и восточноазиатских языков и литератур)
Oleg Proskurin (research fellow; Department of Russian and East Asian Languages and Literatures; Emory University (Atlanta, GA))
oprosku@emory.edu
Ключевые слова: наказание, честь, тираноубийство, терроризм, Пушкин, Александр I, Набоков, Чаадаев
Key words: punishment, honor, tyrannicide, terrorism, Pushkin, Alexander the First, Nabokov, Chaadaev
УДК/UDC: 929
Аннотация: В статье рассматривается реакция Александра Пушкина на слухи о том, что он был по высочайшему повелению секретно подвергнут телесному наказанию. Доказывается, что в ответ на эти слухи (по предположению Пушкина, инспирированные верховной властью) он планировал весной 1820 года убить царя Александра I. В качестве образца для этой акции он намеревался использовать «античную» модель тираноубийства. Рассматриваются отголоски и трансформация этих планов в литературном творчестве Пушкина («К Чаадаеву») и в его социальном поведении.
Abstract: This article examines Alexander Pushkin’s reaction to rumors that he was secretly subjected to corporeal punishment on the Emperor’s decree. It is shown that in response to these rumors (which Pushkin supposed to have been orchestrated by the highest authority) he planned to kill Tsar Alexander I in the spring of 1820 He intended to use the “ancient” model of tyrannicide as a template for his own act. The article examines how these plans were echoed and transformed in Pushkin’s literary works (the epistle “To Chaadaev”) and social conduct.
Среди новейших работ, посвященных истории понятия достоинства, выделяются те, в которых доказывается, что современное понимание этой категории представляет собой не продукт революционного сдвига, радикальной отмены старых, «докантовских» идей, связывающих достоинство с классом, статусом и позицией в обществе, а результат постепенного распространения «аристократических» представлений о достоинстве на другие общественные страты. То, что некогда было привилегией и атрибутом узкой прослойки правящего класса, постепенно превратилось в достояние «всех» [Waldron 2012]. Ключевым в этом процессе стало изменение представлений о защите личной чести в отношениях человека с обществом и государством.
Один эпизод из биографии А.С. Пушкина позволяет судить об особенностях этого процесса в специфических русских условиях.
* * *
Во второй половине 1825 года Пушкин, изнывавший в Михайловской ссылке, решил объясниться с правительством. С этой целью он обратился с личным письмом к императору Александру I. Это письмо (вернее, черновой набросок письма) написано по-французски. Письмо необычно и самим жанром, и адресатом, и содержанием. Пушкин начинает письмо ad hoc:
Необдуманные отзывы, сатирические стихи стали распространяться в публике. Разнесся слух, будто бы я был отвезен в Тайную канцелярию и высечен. Я последним узнал об этом слухе, который стал уже общим. Я увидал себя опозоренным в общественном мнении. Я впал в отчаяние, я дрался на дуэли — мне было 20 лет тогда. Я соображал, не следует ли мне застрелиться или убить — V —[1].
Из приведенного фрагмента следует, что V (латинское или французское) — некое лицо, виновное в возникновении и распространении порочащего Пушкина слуха. За это Пушкин намеревался его убить.
Вопрос о том, кто же скрывался за инициалом V, давно интриговал исследователей. Назывались самые разные кандидатуры, как правило ничем не обоснованные. Среди прочих выделяется остроумная гипотеза, выдвинутая Владимиром Набоковым в комментарии к «Евгению Онегину». Разбирая пушкинское письмо к царю, Набоков обратил внимание на одну его графическую особенность: по его мнению, буква — V — «это не первая и не последняя буква опущенного слова, судя по тире перед ней и волнистой линии после». «Я почти не сомневаюсь, — заключает Набоков, — что она означает “Miloradovich” с гипертрофированным V» [Набоков 1998: 356].
По мнению Набокова, слухи о сечении Пушкина распространились после того, как петербургский военный генерал-губернатор М.А. Милорадович вызвал поэта в середине апреля для объяснений по поводу вольных стихов, ходящих по столице под его, Пушкина, именем. «Сплетня доползла до поэта в последних числах апреля» [Набоков 1998: 354]. Тогда-то Пушкин и собрался убить Милорадовича (видимо, подозревая именно в нем распространителя сплетни).
Толкование Набокова получило широкое распространение. Его поддержал научный редактор русского издания Комментария к «Евгению Онегину» В. Старк [Набоков 1998: 688], на него ссылаются авторы академических работ. Отголоски набоковской концепции проникли даже в газетные статьи (см., например: [Коробатов 2017]).
Надо отметить, что Набоков был не первым, кто связал легенду о секретном наказании Пушкина с вызовом поэта к Милорадовичу. Впервые она была печатно изложена — причем чрезвычайно подробно, с рядом красочных деталей — в книге французского автора А. Гале де Кюльтюра «Царь Николай и Святая Русь» (1855). Эта книга, в самом неприглядном свете рисующая и российских императоров, и российских подданных, появилась в разгар Крымской войны, когда антирусские настроения в Европе были чрезвычайно сильны. Она имела настолько большой читательский успех, что потребовала в том же году нескольких допечаток, а 1857 году вышла вторым изданием.
Экзекуции Пушкина у Милорадовича в ней посвящена целая глава. Согласно Галле де Кюльтюру, между Пушкиным и вызвавшим его Милорадовичем состоялся такой диалог:
— Его величество прочитал ваши стихи. Он мог, сообразуясь с правосудием, осудить вас как государственного преступника, но он того не хотел; вместо этого велено вас слегка поучить.
— Поучить! — повторил потрясенный поэт.
— О, сущий пустяк, — сказал губернатор, — наказание для девочек: тридцать ударов розгами.
— Но стыд!
— Молодой человек, — строго сказал Милорадович, — не может быть стыда там, где действует распоряжение императора.
И, взяв поэта за руку, он повел его к двери в глубине кабинета <…>
— Прошу прощения, ваше превосходительство! — воскликнул Пушкин. — Но вы не сказали, было ли указано в распоряжении его величества, как должна производиться экзекуция: в панталонах или без панталон?
— Какое это имеет значение? — удивился начальственный чиновник.
— Вам это может быть совершенно все равно, но для меня это весьма важно.
Вопрос несколько затруднил Милорадовича, так как в императорском приказе ничего определенного об этом не говорилось; но ему на помощь пришла русская логика.
— Император, — ответил он, — приказал пороть посильнее и побольнее; следовательно, без панталон. <…>
Молодой поэт не перенес наказания со спокойствием стоика; он не вспомнил в этот момент ни о подагре Посидония, ни о двенадцати книгах Марка Аврелия. Он плакал горючими слезами и испускал ужасные вопли. Разъяренные экзекуторы были безжалостны [Gallet de Kulture 1855: 59—61].
На книгу Гале де Кюльтюра откликнулся почитатель и пропагандист Пушкина С.Д. Полторацкий, написавший по этому поводу возмущенное письмо А.И. Герцену (последний признавал книгу французского автора, во всяком случае, заслуживающей внимания):
В книге, изданной этим жалким и едва знающим русскую азбуку публицистом, оклеветан император Александр I. Вы знали Пушкина, и его знала вся Россия. Сообразно ли было с благородными чувствами Александра I приказывать высечь поэ-та? Исполнил ли Милорадович такое никогда не бывалое приказание? Допустил ли бы себя Пушкин до такого позора или пережил бы его? [Эйдельман 1966: 40].
Герцен поместил письмо Полторацкого во второй книге «Полярной звезды» (1856), убрав, однако, похвалы благородным чувствам Александра I и Милорадовича.
Гале де Кюльтюр, одно время служивший секретарем у А. Демидова (что с гордостью отметил на титуле своей книги), бывал в России. Не исключено поэтому, что к русским источникам — т.е. к враждебным поэту светским кругам — могли восходить не только общие контуры сплетни о высеченном Пушкине, но и оскорбительные детали самой «экзекуции». Во всяком случае, рассказ Гале де Кюльтюра дает представление о том, в каких формах могли циркулировать порочащие Пушкина слухи и почему они были способны привести его на грань самоубийства.
Лишь в Кишиневе (по-видимому, не раньше 1821 года) Пушкин получил сведения о том, что источником оскорбительной сплетни был граф Федор Толстой-Американец[2], — и немедленно стал готовиться к дуэли с ним. Дневник прапорщика Федора Лугинина, тогда только что познакомившегося с поэтом, содержит пересказ слов самого Пушкина (запись от 15 июня 1822 года): «Носились слухи, что его высекли в Тайной канцелярии, но это вздор. В Петербурге имел он за это дуэль. Также в Москву этой зимой хочет он ехать, чтоб иметь дуэль с одним графом Толстым, Американцем, который главный распускает эти слухи» [Пушкин в воспоминаниях 1998, I: 227].
Однако М.А. Цявловский, не сомневавшийся в том, что сплетня не имеет под собой никаких оснований, как и в том, что ее создателем был Федор Толстой, тем не менее еще в 1930-х годах считал (подобно Набокову), что слухи о секретном наказании возникли в связи с вызовом Пушкина к Милорадовичу. Соответственно, в составленной Цявловским «Хронологической канве биографии А.С. Пушкина» отмечалось:
Апреля середина. Объяснения П. о своих политических стихотворениях у петербургского генерал-губернатора гр. М.А. Милорадовича. По этому поводу гр. Ф.И. Толстым пущен слух, что П. высечен в тайной канцелярии. Мысль П. о цареубийстве и самоубийстве [Путеводитель по Пушкину 1931: 10].
Но в 1949 году В.Г. Базанов обнародовал выдержки из обширного письма литератора и общественного деятеля В.Н. Каразина к министру внутренних дел В.П. Кочубею. В дневнике Каразина обнаружился и датирующий комментарий к его письму: «Для графа В.П. Кочубея писано 31 марта 1820, а послано 2 апреля поутру» [Базанов 1949: 175]. В своем письме Каразин, в частности, сообщал: «В самом лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей… это доказывают почти все вышедшие оттуда. Говорят, что один из них, Пушкин, по высоч[айшему] пов[елению] секретно наказан» [Базанов 1949: 176]. Именно каразинское письмо во многом стимулировало активность властей в отношении Пушкина, кульминацией которой и был вызов его к генерал-губернатору.
Таким образом, слухи о наказании Пушкина возникли и распространились до визита Пушкина к Милорадовичу. Скорее всего, Пушкин узнал о них (по собственному признанию — одним из последних) примерно в то же время, когда они дошли до Каразина, во всяком случае — не позже марта[3]. Следовательно, у Пушкина не было оснований подозревать петербургского военного губернатора в причастности к созданию и распространению оскорбительной сплетни. Соответственно, не могло у него возникнуть и желания убить Милорадовича[4].
* * *
Но если Милорадович должен быть выключен из списка обидчиков (и потенциальных жертв) Пушкина, то кто же должен занять его место?..
В 1887 году сенсационную расшифровку пушкинского письма предложил П.О. Морозов: он прочел соответствующее место как: «ou d’assassiner Votre Majesté», т.е. «убить Ваше Величество» [Пушкин 1887: 131]. Это смелое толкование, как кажется, могло (и должно было) возникнуть именно в то время, когда покушения на монархов вошли в привычку: том собрания сочинений Пушкина с комментарием Морозова появился в том самом году, когда было раскрыто и предотвращено покушение на Александра III.
Версию Морозова принял М.А. Цявловский (хотя и с модификациями): в статье «Тоска по чужбине у Пушкина» он предлагал читать V — как Vous, а соответствующее место из письма переводил как «умертвить Вас» [Цявловский 1916: 52]. Наконец, уже в 1935 году Д.И. Шаховской, видный исследователь П.Я. Чаадаева и бывший член ЦК конституционно-демократической партии, не только поддержал «цареубийственное» чтение, но и предположил, кто был «другом», с которым Пушкин поделился своими намерениями (безымянный друг упоминается в пушкинском письме к царю, о чем речь пойдет ниже): «Известный проект письма Пушкина к Александру I от ноября 1825 года несомненно свидетельствует о бродившей в голове Пушкина в 1820 г. мысли о цареубийстве: друг, с которым он беседовал об этой мысли, — Чаадаев» [Оксман, Пугачев 1999: 179][5].
Видимо, знакомство с тезисами Шаховского способствовало тому, что версию пушкинской попытки цареубийства принял Ю.Г. Оксман, а вслед за ним — В.В. Пугачев [Оксман, Пугачев 1999: 165—168, 174—180, 223, 227—228, 251—252]. Затем к их позиции присоединился и Ю.М. Лотман, в статье «Декабрист в повседневной жизни» писавший: «…по весьма убедительному предположению М.А. Цявловского, поддержанному другими авторитетными исследователями, Чаадаев в беседах с Пушкиным до своей поездки в Троппау обсуждал проекты тираноубийства…» [Лотман 1975: 44].
Так сформировалась довольно представительная группа ученых, считающих, что в письме к царю Пушкин признавался в былом намерении убить адресата.
Никто, однако, из упомянутых исследователей (кроме разве Цявловского) не развернул и не аргументировал сколько-нибудь обстоятельно «цареубийственной» версии пушкинских планов. Поэтому соответствующая концепция разделяется далеко не всеми. Печатно свои сомнения на ее счет изложил еще Б.Л. Модзалевский в конце 1920-х годов: «…чтение <…> П.О. Морозова и М.А. Цявловского считаем весьма рискованным: вряд ли у Пушкина могла родиться мысль о цареубийстве по столь личному поводу, а если и являлась, то вряд ли бы он поведал о ней императору, от которого ожидал прощения» [Пушкин 1926: 524].
Попытаемся разобрать эти контраргументы.
Начнем с последнего пункта — самой возможности подобного признания.
Цявловский толковал дело так: «…в этом проекте прошения исключительной откровенностью поэт хочет обезоружить царя, действуя на его чувство великодушия. Поэт как бы хочет сказать: “Будьте, государь, со мной столь же великодушны, как я откровенен с вами”. Вот, по нашему мнению, смысл этого необычного прошения, в котором подданный пишет царю, что он хотел его убить» [Цявловский 1916: 53].
Это толкование представляется вполне правдоподобным. Достаточно вспомнить ту «рыцарственную» тактику, которую Пушкин изберет при первой встрече с императором Николаем в 1826 году: на прямой вопрос царя Пушкин отвечает, что если бы оказался 14 декабря в Петербурге, то был бы на Сенатской площади, где находились его друзья. Ответ особенно знаменателен, если учесть, что в беседе с царем он только что политически отмежевался от участников мятежа. Установка на полную искренность и откровенность для выстраивания отношений поэта с носителем высшей власти оказывалась принципиально важна. Поэтому нет ничего невероятного в том, что подобная же установка могла содержаться и в письме к императору Александру. Пушкин, конечно, еще не мог догадываться, что через несколько месяцев после его попытки наладить эпистолярные отношения с государем и подкупить его своей искренностью «умысел на цареубийство» станет самым серьезным и смертельно опасным обвинением, предъявленным членам тайных обществ [Потапова 2017: 307—330].
Следующий пункт: достаточен ли «личный повод» для того, чтобы решиться на убийство монарха?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять меру оскорбления и унижения, которую содержала в себе сплетня о Пушкине. Одной из важнейших привилегий русского дворянства было освобождение от телесных наказаний. Пятнадцатый пункт «Жалованной грамоты российскому дворянству» (1785) гласил: «Телесное наказание да не коснется до благородного». Положения «Жалованной грамоты», нередко нарушавшиеся при Павле, были немедленно подтверждены Александром при вступлении на престол.
Между тем, согласно письму Каразина (и, между прочим, памфлету Гале де Кюльтюра), Пушкин был «секретно наказан» по высочайшему повелению. Пушкину, наказанию в действительности не подвергавшемуся, естественно было заключить, что по высочайшему повелению были распущены сами слухи о телесном наказании. Главным бенефициаром от их распространения была власть. Благоприятным условием для действия сплетни была устойчивая вера «общества» в то, что власть может «секретно» нарушать свои же предписания и установления. Слух выводил жертву из числа «порядочных людей», превращал поэта в опозоренного мальчишку, достойного насмешки и презрения. Опасный фрондер переставал представлять для власти опасность.
Оскорбление, наносящее ущерб чести и достоинству, в дворянском обиходе смывалось кровью, т.е. на дуэли. Если бы Пушкин считал распространителем сплетен кого-то равного себе по сословному статусу, он непременно послал бы ему картельный вызов (так и произойдет, напомним, когда Пушкина уверят, что создателем сплетни был граф Федор Толстой-Американец). Если оскорбление чести наносилось «сверху вниз», ситуация осложнялась, но не превращалась в безвыходную. Поединок был заведомо невозможен только в одном случае: если оскорбление чести наносит государь. Единственный способ ответа на него — убийство, которое можно было осмыслять как своеобразный эквивалент дуэли.
Именно так будет осмыслять свои намерения И. Якушкин, вызвавшийся в конце 1817 года «безо всякого жребия» убить государя в ответ на слухи (недостоверные) о планах царя, наносящих ущерб интересам России и русского дворянства:
Я решился по прибытии им[ператора] Александра отправиться с двумя пистолетами к Успен[скому] собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него и из другого — в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих [Якушкин 1993: 88].
Исследователи указывали на известные противоречия в квалификации Якушкиным намеченного цареубийства как дуэли [Одесский, Фельдман 1997: 109—111]. Противоречия эти отчасти объясняются тем, что Якушкин — подобно многим современникам — попытался совместить в своем жесте несколько моделей политического поведения: современную дуэль, древнеримское политическое самоубийство [Griffin 1986] и, наконец, древнегреческое тираноубийство.
Античный субстрат замыслов Якушкина раскрывается другим эпизодом, освещенным в его «Записках». Полковника П. Граббе, собиравшегося ехать с визитом к всесильному «временщику» А. Аракчееву, задержала беседа, завязавшаяся с Якушкиным.
Между тем мы продолжали ходить, и разговор попал на древних историков. В это время мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие — были у каждого из нас почти настольными книгами. Граббе тоже любил древних. На столе у меня лежала книга, из кот[орой] я прочел Граббе несколько писем Брута к Цицерону, в кот[орых] первый, решившийся действовать против Октавия, упрекает последнего в малодушии. При этом чтении Граббе видимо воспламенился и сказал своему человеку, что он не поедет со двора, и мы с ним обедали вместе <…> [Якушкин 1993: 91].
Добродетели древних героев непосредственно воздействуют на политическое поведение дворян 1810-х годов, моделируют его, даже в мелких деталях.
В этом отношении Якушкин не только не уникален, но, скорее, типичен. В конце XVIII — первые десятилетия XIX веков античность, воспринятая сквозь призму школьных курсов и через самостоятельное чтение древних авторов, задавала образцы политического поведения и для отцов-основателей Соединенных Штатов [Richard 1994], и для деятелей Французской революции [Parker 1937; Bouineau 1986; Mossé 1989]. Русские, конечно, не были исключением.
* * *
Образцовыми тираноборцами считались афиняне Гармодий и Аристогитон, в 514 году до Р. Х. совершившие покушение на Писистратидов — тирана Гиппия и его младшего брата и соправителя Гиппарха — и тем способствовавшие падению в Афинах тирании и установлению демократии [Azoulay 2014].
Основным источником сведений о тираноборцах и их заговоре долгое время была «История» Фукидида. Согласно Фукидиду, афинянин Аристогитон находился в любовных отношениях с юношей Гармодием, которого покушался соблазнить Гиппарх, но безуспешно. Тогда Гиппарх с помощью брата решил нанести тяжкое оскорбление отвергнувшему его Гармодию: его сестре не позволили нести корзину в праздничной процессии. Не стерпев такого оскорбления, Гармодий и Аристогитон составили заговор, намереваясь в день праздника Великих Панафиней убить тирана Гиппия. По недоразумению они решили, что их заговор раскрыт, и поспешно убили оказавшегося поблизости «обидчика» Гиппарха. Гармодий был убит на месте телохранителями тиранов, Аристогитон же был схвачен и погиб в застенке «тяжелою смертью». После этого тирания Гиппия только усилилась, но через три года он был низложен и вынужден был удалиться к персидскому царю Дарию…
Молодой Пушкин, как и большинство его современников, Фукидида вряд ли читал. Из лицейских же курсов он мог узнать о Гармодии и Аристогитоне совсем немного. Древнюю историю в Царскосельском лицее вел И. Кайданов, человек крайне осторожный. В своем курсе он излагает соответствующий эпизод афинской истории предельно туманно, не сообщая даже имен тираноборцев: «Но чрез несколько времени Иппарх сделался жертвою заговора; а Гиппий, опасаясь той же участи, убежал к Персидскому двору» [Кайданов 1814: 139].
В рекомендовавшемся Кайдановым старом курсе всеобщей истории Клода Франсуа Ксавье Милло имена тираноборцев, правда, названы, но ни о причинах их заговора, ни о его исполнении не сказано ничего:
Ипиарх и Гиппий… разделили между собою верховную власть. Первый имел все достоинства родителя, но убит Аристогитоном и Армодием, личными своими врагами; другой, хотя от природы кроткий, но раздраженный убийством и опасностью, которая и ему предстояла, сделался ненавистным излишнею строгостию <…> Тиран изгнан и народное правление восстановлено [Милот 1804, 1: 263—264].
Пушкин, однако, мог получить более основательное представление о подвиге тираноборцев по книге, которую с интересом читало несколько поколений европейцев. Это была книга аббата Бартелеми «Путешествие юного Анахарсиса в Грецию», впервые вышедшая в 1788 году и регулярно переиздававшаяся вплоть до середины XIX века. Историческое введение к ней давало компактный, но очень живо написанный общий очерк истории Древней Греции.
Книгой Бартелеми зачитывался в юности политический наставник молодого Пушкина Николай Тургенев. Восемнадцатилетним юношей, перед поездкой в Гёттинген (где он завершит свое образование), Тургенев читал «Анахарсиса» в оригинале, аккуратно пересказывая в дневнике особенно поразившие его эпизоды из истории Древней Греции и «применяя» иные из них к современной России — не в пользу последней [Тургенев 1911: 94, 99—108, 111—113] (чтение продолжалось с 20 декабря 1807 года до мая 1808-го). Довольно подробно Тургенев изложил в дневнике и рассказ о тираноубийстве, совершенном Гармодием и Аристогитоном ([Тургенев 1911: 102]; запись относится к апрелю 1808 года).
Пушкин мог познакомиться с «Путешествием…» Бартелеми еще в Лицее либо — что едва ли не вероятнее — в послелицейские годы[6]. О том, что Пушкин, во всяком случае, знал содержание книги, свидетельствует глухая, но несомненная отсылка к ней в послании «К вельможе» (1830).
Бартелеми довольно удачно справился с трудной задачей: связно рассказать о заговоре Гармодия и Аристогетона против Гиппия и Гиппарха, но при этом полностью обойти неуместные гомоэротические мотивы, а также «ничтожный» (в глазах просвещенного читателя) повод для героического выступления. В результате мотивы тираноборцев предстали в благородно-обобщенном виде:
Два младых Афинянина, Армодий и Аристогитон, теснейшими узами дружества сопряженные, претерпели от сего государя такую обиду, которой никак не можно было забыть[7]; они поклялись погубить Иппарха и его брата [Бартелеми 1804, I: 138—139][8].
Это введение в рассказ о подвиге тираноборцев должно было ярко отпечататься в сознании Пушкина. Из него следовало, что обида, которую нельзя забыть, — достаточный повод для убийства обидчика-тирана.
В этой связи заслуживает особого внимания формулировка из пушкинского стихотворения «Кинжал», написанного уже в начале 1821 года и представляющего собою обоснование права на тираноубийство в определенных исторических обстоятельствах:
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Глубоко автобиографический характер этих стихов несомненен (в исторических примерах, развернутых затем в стихотворении, речь не идет об убийствах, вызванных «позором и обидой») — тем значимее их текстуальные переклички с книгой Бартелеми.
Рассказ о подвиге Гармодия и Аристогитона давал мщению за личную обиду политическую мотивировку, не только легитимировал, но и «возвышал» его.
* * *
Цареубийство по моделям героической древней истории требовало соответствующего распределения ролей. Если себя Пушкин должен был видеть в роли оскорбленного Гармодия, то вполне вероятно, что на роль Аристогитона Пушкин прочил Чаадаева.
Юный Пушкин видел в гусарском офицере Чаадаеве не только интеллектуала в ментике («С моим Чадаевым читал»), но и — потенциально — выдающегося государственного деятеля. «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», — писал он в надписи к портрету Чаадаева. Принято считать, что Пушкин указывал этой характеристикой на Марка Юния Брута, участника заговора против Цезаря. Между тем параллель с Периклом, стратегом и руководителем Афин, наводит на мысль, что, вероятнее, здесь подразумевался другой Брут — Луций Юний, основатель Римской республики и один из ее первых консулов. По его инициативе в 509 году до Р. Х. был низложен и изгнан последний римский царь Луций Тарквиний. Свержение Писистратидов в Афинах и свержение Тарквиния Гордого в Риме в школьной традиции принято было сближать; даже Милло, сообщив о выступлении Гармодия и Аристогитона, пишет: «Мы увидим, что Римская вольность родилась от такой же почти причины» [Милот 1804, I: 264].
В пределах парадигмы, заданной античными аналогиями, выбор Чаадаева на роль Аристогитона был по-своему закономерен. Как представляется, отголоски обсуждения тираноборческих планов слышатся в знаменитом послании Пушкина к Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы…»). В понимании смысла этого стихотворения и даже в определении времени его создания среди исследователей нет единодушия. Доминирующая литературоведческая традиция относит его к 1818 году и пытается связать с либеральными ожиданиями, вызванными варшавской речью Александра I. Однако несколько авторов (Ю. Оксман, В. Пугачев, Ю. и М. Лотманы) относят его к 1820 году и предлагают его более «радикальное» чтение. Вторая позиция представляется более убедительной[9].
Не вдаваясь сейчас в детальный анализ всех «за» и «против», отметим, что само выдвижение в послании на первый план чести как мотивировки гражданственных устремлений («Пока сердца для чести живы») вполне понятно только при знании обстоятельств биографии Пушкина в 1820 году, когда защита и восстановление чести служили основным импульсом его поведения.
В статье (вернее, в записи беседы, как указано в публикации) М.Ю. Лотмана была предпринята попытка применить к толкованию пушкинского послания метод, который автор называет то «дешифровочным», то «контекстуальным», то «методом Кирилла Тарановского». М. Лотман соотнес послание с другими пушкинскими текстами, в которых на разных уровнях отразился «связанный с цареубийством семантический комплекс», включающий «возмездие преступному властителю, священную дружбу, античность и поэзию» [Лотман 1999: 31], и пришел к выводу, что следы этого комплекса, бесспорно, присутствуют и в послании Чаадаеву.
Вывод этот может быть дополнен (и кое в чем скорректирован) еще двумя наблюдениями. Исследователей всегда затрудняли стихи, сравнивающие ожидание «минуты вольности святой» с эротическим напряжением («Как ждет любовник молодой // Минуты верного свиданья…»). Для их адекватного понимания необходимо иметь в виду одну особенность пушкинского творчества: Пушкин нередко использовал в своих сочинениях словесные блоки из собственных произведений, оставшихся незавершенными либо по тем или иным причинам не предназначенных для печати. Эту особенность пушкинской работы Модест Гофман удачно определил как «передвижение творческого материала» [Гофман 1928: 114].
Подобные переносы не только всегда сохраняли «память» о первоначальном контексте, но и нередко эту связь обыгрывали. В этом отношении чрезвычайно показательный пример дает поэма «Братья разбойники» (1822), текст в высшей степени игровой и экспериментальный. В ней широко использовались и при этом последовательно «снижались» мотивы поэзии русских и европейских авторов [Проскурин 1999: 128—135]. В числе этих авторов оказался и сам Пушкин.
В поэме содержится выразительная характеристика психологии и морали, объединяющей разбойников:
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;
Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье [IV: 145][10] (курсив наш. — О.П.)
Нетрудно заметить, что эта характеристика построена по той же модели и из того же материала, что и соответствующий героически-возвышенный образ в пушкинском послании Чаадаеву («Как ждет любовник молодой // Минуты верного свиданья»). «Кровожадные» стихи из «Братьев разбойников» как бы проясняют смысл обыгрываемого в них гражданственно-героического контекста: наступление минуты святой вольности определенно связывалось и в послании с физическим уничтожением носителя «роковой власти».
Заканчивается послание Чаадаеву не менее памятными стихами:
И на обломках самовластья
Напишут наши имена! [II-1: 72]
Многие авторы справедливо усматривают перекличку с этими стихами в последнем, третьем послании Пушкина Чаадаеву:
Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным? [II-1: 364]
При этом в отечественной пушкинистике утвердилась довольно странная традиция трактовки этих стихов. Л. Гроссман писал: «В первом <…> случае говорилось об “обломках самовластья”, т.е. отнюдь не идиллических руинах. Это и подчеркивается во 2-м послании в стихах о предании “рокового имени” (конечно, носителя самовластья) “развалинам иным” (обломкам трона)» [Гроссман 1925: 214]. Ю.М. Лотман, придерживающийся несколько иного толкования самого смысла послания, тем не менее «роковое имя» трактует точно так же, как и Гроссман: «…под роковым именем следует понимать указание лично на Александра I, героическое покушение на которого обдумывали поэт и “русский Брут” П.Я. Чаадаев» [Лотман 1994: 132]. Ему вторит М.Ю. Лотман: «…“имя роковое” не может быть здесь ничем иным, как именем самодержца» [Лотман 1999: 24].
По всей вероятности, исследователи исходили из такой логики: в обоих посланиях используется общий эпитет; в третьем послании упоминается «имя роковое», в первом — «гнет власти роковой». Следовательно, «роковое имя» и «роковая власть» обозначают один и тот же объект. На первый взгляд, этот вывод служит прямым и явным доказательством цареубийственного содержания первого послания. Однако ход этих умозаключений ошибочен и основан на недоразумении.
Пушкинское словоупотребление показывает, что поэт мог сказать (и нередко говорил): «предать что-либо огню» (т.е. сжечь), «предать векам» (т.е. сделать достоянием истории), «предать забвению» (т.е. забыть, простить) и т.п. [Словарь языка Пушкина 2000, III: 688]. Но он ни при каких обстоятельствах не мог использовать выражение «предать развалинам» в значении «разрушить, уничтожить». Предать развалинам чье-то имя — значит: начертать, написать его на развалинах («передать развалинам»). Начертывая имена друзей на руинах храма Артемиды[11], Пушкин вспоминает (и напоминает адресату) о тех временах, когда он мечтал, что его имя будет написано на совсем иных развалинах — обломках самовластья.
«Роковое имя» в третьем послании Чаадаеву соотносится не с «роковой властью» из первого послания, а с характеристикой Карла Занда в стихотворении «Кинжал» (1821): «О юный праведник, избранник роковой!»[12] Эта формулировка означает, что Карл Занд, открывший убийством Августа Коцебу эпоху политических убийств во имя защиты Свободы, избран судьбой для жертвенного подвига. Называя в третьем послании Чаадаеву свое имя роковым, Пушкин ретроспективно сближал свои настроения эпохи петербургской молодости с действиями Карла Занда. И именно это сближение — а не ошибочное отождествление роковой власти и рокового имени, произведенное пушкинистами, — парадоксальным образом подтверждает тираноборческий смысл первого пушкинского послания: сблизить кого бы то ни было с Зандом — убийцей, героем и мучеником — можно только на основе тираноборческих, «террористических» устремлений.
* * *
Итак, сама «материя» стихотворения свидетельствует в пользу того, что оно тесно связано с политическими разговорами Пушкина и Чаадаева весной 1820 года. Но, судя по всему, послание Чаадаеву писалось Пушкиным уже в то время, когда первоначальный порыв охладел («Прошла любовь — явилась муза»). Послание — своего рода поэтическая сублимация цареубийственного намерения, перенос его из практического в чисто словесный план, превращение его в «литературу».
Тираноборческие подтексты обнаруживаются в нем только при условии углубленного интертекстуального чтения (в идеале подразумевающего знание текстов, в ту пору еще не написанных!). Следовательно, послание не могло играть той «агитационной» роли, которую приписывали ему Ю. Оксман и В. Пугачев.
В своем неотправленном письме царю Пушкин перечисляет причины, которые заставили его отказаться от цареубийственных намерений:
…я соображал, не следует ли мне застрелиться или убить — V —. В первом случае я только подтвердил бы позорившую меня молву, во втором — я бы не отомстил за себя, потому что оскорбления не было, — я совершил бы преступление…[13]
Природа сомнений Пушкина ясна: самоубийство в данных обстоятельствах действительно только подтвердило бы основательность слухов (сочинитель застрелился, не выдержав позора); убийство же, основанное на одних подозрениях, без твердых (и очевидных всем) доказательств участия царя в грязном деле превращало акт героического возмездия в бессмысленное злодейство[14].
У проблемы была и другая сторона, далеко выходящая за личные рамки. «Античный проект» задуманного тираноубийства вступал в противоречие с политической реальностью эпохи. В рассказах о греческих героях убийство «тирана» приводило к крушению тирании и установлению народовластия. Между тем установления республики тогда не было даже в планах деятелей тайного общества, не говоря о Пушкине. Всего же вероятнее, что убийство царя привело бы не к республике, а к смуте, интервенции, утверждению реакционного правительства и свертыванию «реформ сверху», на которые весной 1820 года в кругах, близких Чаадаеву и Пушкину, еще возлагались надежды (см., в частности: [Мироненко 1989: 132—137]). Если сам Пушкин, ослепленный ненавистью и разъяренный, обо всем этом забывал, напомнить ему об этом должен был трезво мыслящий Чаадаев.
Итог бесед отразился в письме царю (впрочем, соответствующие выводы представлены как плод собственных размышлений; «друг» только соглашается с ними):
…я принес бы в жертву мнению общества, мною презираемого, человека, от которого все зависело и дарований которого я был невольным поклонником[15].
Но как мог Пушкин смыть с себя пятно позора, признав несостоятельность цареубийственного проекта?.. Ответ он дает в том же письме:
Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, чтобы власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику — я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести[16].
К этому признанию нужно отнестись с известной осторожностью и не принимать его буквально: в нем заметен определенный дипломатический расчет (известные факты свидетельствуют, что в Сибирь Пушкин вовсе не стремился). Но по крайней мере один дерзкий жест Пушкин тогда действительно совершил.
13 февраля (по юлианскому календарю — 1 февраля) 1820 года седельщик Пьер Лувель, бонапартист и поклонник Революции, в Париже смертельно ранил герцога Беррийского. Свой акт Лувель мотивировал ненавистью к Бурбонам, в которых он видел причину несчастий Франции, и стремлением извести их род под корень.
Последствия покушения Лувеля для политической жизни Франции были катастрофичны: пало либеральное министерство Деказа, подняли голову ультрароялисты, утверждавшие, что убийство — следствие распространения либеральных идей. На протяжении нескольких месяцев во Франции были приняты три реакционных закона: первый ограничивал свободу печати (в результате был закрыт ряд периодических изданий, в основном либеральных газет), второй — свободу личности (исполнительная власть получала право задерживать и содержать под арестом три месяца всякого, заподозренного в заговоре против государственной безопасности), третий — так называемый «закон о двойных вотумах» — вносил дискриминационные цензовые изменения в избирательную систему и создавал своего рода «избирательную аристократию» [Skuy 2003; Malandain 2011].
Террористический акт Лувеля встревожил и русских либералов. Одним из первых откликнулся на него Николай Тургенев, сочинивший по этому поводу специальную статью, датированную в рукописи 19 февраля и явно предназначавшуюся для печати. «Тургенев старался убедить русское общество, что покушение Лувеля — дело сумасшедшего одиночки, что оно не имеет своей причиной либеральные реформы Деказа и что не Хартия породила убийцу герцога. Заметка Тургенева не была напечатана» [Оксман, Пугачев 1999: 175].
В эти же дни, 21 февраля 1820 года, П.А. Вяземский писал А.Я. Булгакову: «Смерть Берри — преступление ужасное, но последствия его еще ужаснее будут. Мы видим уже, какие принимает меры притеснительные правительство опуганное. <…> Жаль! Я Франции вверил было все свои надежды: на ней, думал я, устроится здание свободы мудрой, и другим народам придется только учиться у нее и перенимать не слепо, но сходно с местным положением каждого домостроителя. Неужели все это разрушится от шила сумасбродного каретника?» [Вяземский 1879: 518].
У нас нет никаких оснований полагать, что Пушкин смотрел на политическое значение смертельного удара Лувеля иначе. И тем не менее он совершает удивительный поступок, который надолго запомнился современникам.
П.И. Бартенев, пересказывая младшего современника Пушкина, писал:
Покойный Д. Н. Свербеев передавал нам, что Пушкин в театре, ходя по рядам кресел, показывал знакомым портрет Лувеля и позволял себе при этом возмутительные отзывы [Бартенев 1992: 287].
С ним перекликается рассказ поэта А. Родзянко, записанный и пересказанный историком А.И. Михайловским-Данилевским:
Он уверял меня, что он видел сам, как Пушкин, сидя в театре в кресле, показывал находившимся подле него лицам портрет убийцы герцога Беррийского, Лувеля, с его надписью: «урок царям» <…> [Михайловский-Данилевский 1890: 505].
Демарш Пушкина всего вероятнее отнести к самому концу марта — началу апреля[17]. К этому времени катастрофические последствия поступка Лувеля были вполне очевидны. Публичная демонстрация Пушкиным портрета Лувеля выражала солидарность не с политической программой убийцы герцога Беррийского, а с самим «тираноубийственным» актом, отвлеченным от конкретного политического содержания. С одной стороны, это был жест, символически замещающий и символически реализовывавший не осуществленное на практике цареубийственное намерение. С другой стороны, этот жест как бы очищал репутацию поэта от низкой клеветы: «отечески наказанные» (и, следовательно, униженные) лица с такой вызывающей дерзостью себя не ведут.
Выбранная Пушкиным тактика до известной степени себя оправдала: слухи о секретном наказании поэта оказались вытеснены из общественного обихода обсуждениями его дерзкого поведения и его явного конфликта с властями (следствием которого и стала «южная командировка»). Пушкин покидал Петербург не с репутацией высеченного мальчишки, а с репутацией политического фрондера. В борьбе с государством за сохранение чести и достоинства первый раунд он с трудом, но выиграл.
Библиография / References
[Базанов 1949] — Базанов В.Г. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск: Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1949.
(Bazanov V.G. Vol’noe obshchestvo lyubiteley rossiyskoy slovesnosti. Petrozavodsk, 1949.)
[Бартелеми 1804] — <Бартелеми Ж.-Ж.> Путешествие Младшего Анахарсиса по Греции в половине четвертого века до Рождества Христова / Переведено с французского Императорской Российской Академии Президентом Андреем Нартовым, и оною Академиею издано. СПб.: При Императорской Академии Наук, 1804. Т. 1.
(Barthélemy J.-J. — Voyage du jeune Anacharsis en Cirèce, dans le milieu du quatrième siècle avant l’ère vulgaire. Saint Petersburg, 1804. Vol. 1. — In Russ.)
[Бартенев 1992] — Бартенев П.И. О Пушкине. Страницы жизни поэта. Воспоминания современников / Сост. А.М. Гордин. М.: Советская Россия, 1992.
(Bartenev P.I. O Pushkine. Stranitsy zhizni poeta. Vospominaniya sovremennikov / Ed. by A.M. Gordin. Moscow, 1992.)
[Вяземский 1879] — Из писем князя П.А. Вяземского к А.Я. Булгакову // Русский архив. 1879. Кн. 1. Вып. 4. С. 503—520.
(Iz pisem knyazya P.A. Vyazemskogo k A.Ya. Bulgakovu // Russkiy arkhiv. 1879. Book 1. Issue 4. P. 503—520.)
[Гофман 1928] — Гофман М.Л. Пушкин: Психология творчества. Париж [б.и.], 1928.
(Gofman M.L. Pushkin: Psikhologiya tvorchestva. Paris [n.p.], 1928.)
[Гроссман 1925] — Гроссман Л. Пушкин или Рылеев? // Недра. 1925. Кн. 6. С. 210—229.
(Grossman L. Pushkin ili Ryleev? // Nedra. 1925. Book 6. P. 210—229.)
[Кайданов 1814] — Кайданов И. Основания всеобщей политической истории. Ч. I: Древняя история. Изданная по повелению Министерства народного просвещения в пользу воспитанников Императорского Царско-Сельского Лицея. СПб.: Печатано в Имп. Академии наук, 1814.
(Kaydanov I. Osnovaniya vseobshchey politicheskoy istorii. Chast’ pervaya. Drevnyaya istoriya. Izdannaya po poveleniyu Ministerstva narodnogo prosveshcheniya v pol’zu vospitannikov Imperatorskogo Tsarsko-Sel’skogo Litseya. Saint Petersburg, 1814.)
[Коробатов 2017] — Коробатов Я. История Пушкина в дуэлях // Комсомольская правда. 2017. 7 февраля (https://www.kp.ru/daily/26534.4/3551293/).
(Korobatov Ya. Istoriya Pushkina v duelyah // Komsomol’skaya Pravda. 2017. 7 February (https://www.kp.ru/daily/26534.4/3551293/).)
[Лотман 1975] — Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни: Бытовое поведение как историко-психологическая категория // Литературное наследие декабристов / Под ред. В.Г. Базанова и В.Э. Вацуро. Л.: Наука, 1975. С. 25—74.
(Lotman Yu. M. Dekabrist v povsednevnoy zhizni: Bytovoe povedenie kak istoriko-psihologicheskaya kategoriya // Literaturnoe nasledie dekabristov / Ed. by V.G. Bazanov and V.E. Vatsuro. Leningrad, 1975. P. 25—74.)
[Лотман 1994] — Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб.: Искусство—СПб., 1994.
(Lotman Yu.M. Besedy o russkoy kul’ture. Byt i traditsii russkogo dvoryanstva (XVIII — nachalo XIX veka). Saint Petersburg, 1994.)
[Лотман 1999] — Лотман М.Ю. Новое о Пушкине // Вышгород. 1999. № 1-2. С. 16—32.
(Lotman M.Yu. Novoe o Pushkine // Vyshgorod. 1999. № 1-2. P. 16—32.)
[Милот 1804] — Милот, аббат. Основания всеобщей истории. Ч. I. Древняя история. Т. 1. Новое, испр. и умноженное издание. М.: В тип. Христоф. Клаудия, 1804.
(Milot. Osnovaniya vseobshchey istorii. Chast’ I. Drevnyaya istoriya. Vol. 1. Novoe, ispr. i umnozhennoe izdanie. Moscow, 1804.)
[Мироненко 1989] — Мироненко С.В. Самодержавие и реформы: Политическая борьба в России в первой четверти XIX в. М.: Наука, 1989.
(Mironenko S.V. Samoderzhavie i reformy: Politicheskaya bor’ba v Rossii v pervoy chetverti XIX v. Moscow, 1989.)
[Михайловский-Данилевский 1890] — Вступление на престол императора Николая I в записках ген.-лейт. [А.И.] Михайловского-Данилевского // Русская старина. 1890. Т. 58. С. 489—534.
(Vstuplenie na prestol imperatora Nikolaya I v zapiskah gen.-eyt. [A. I.] Mihaylovskogo-Danilevskogo // Russkaya starina. 1890. Vol. 58. P. 489—534.)
[Набоков 1998] — Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин» / Пер. с англ. СПб.: Искусство—СПб.; Набоковский фонд, 1998.
(Nabokov V.V. Eugene Onegin, A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin / Trans. from Russian, with a Commentary by Vladimir Nabokov: In 4 Vols. Saint Petersburg, 1998. — In Russ.)
[Одесский, Фельдман 1997] — Одесский М.П., Фельдман Д.М. Поэтика террора и новая административная реальность: очерки истории формирования. М.: РГГУ, 1997.
(Odesskiy M.P., Fel’dman D.M. Poetika terrora i novaya administrativnaya real’nost’: ocherki istorii formirovaniya. Moscow, 1997.)
[Оксман, Пугачев 1999] — Оксман Ю.Г., Пугачев В.В. Пушкин, декабристы и Чаадаев. Саратов: Редакция журн. «Волга»; ИКД «Пароход», 1999.
(Oksman Yu.G., Pugachev V.V. Pushkin, dekabristy i Chaadaev. Saratov, 1999.)
[Потапова 2017] — Потапова Н.Д. Трибуны сырых казематов: Политика и дискурсивные стратегии в деле декабристов. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017.
(Potapova N.D. Tribuny syryh kazematov: Politika i diskursivnye strategii v dele dekabristov. Saint Petersburg, 2017.)
[Проскурин 1999] — Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999.
(Proskurin O. Poeziya Pushkina, ili Podvizhnyy palimpsest. Moscow, 1999.)
[Путеводитель по Пушкину 1931] — Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 6 т. / Под общ. ред. Д. Бедного, А.В. Луначарского, П.Н. Сакулина, В.И. Соловьева, П.Е. Щеголева. Т. 6: Путеводитель по Пушкину. (Прил. к журн. «Красная нива» за 1931 г.) М.; Л.: ГИХЛ, 1931.
(Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochineniy: In 6 vols / Ed. by D. Bednyj et al.: Vol. 6: Putevoditel’ po Pushkinu. (Pril. k zhurn. “Krasnaya niva” za 1931 g.) Moscow; Leningrad, 1931.)
[Пушкин 1887] — Пушкин А.С. Сочинения. Издание Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым / Под ред. и с объяснит. примечаниями П.О. Морозова. Т. 7: Письма. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1887.
(Pushkin A.S. Sochinenija. Izdanie Obshhestva dlja posobija nuzhdajushhimsja literatoram i uchenym / Ed. by P.O. Morozov. T. 7: Pis’ma. Saint Petersburg, 1887.)
[Пушкин 1926] — Пушкин [А.С.] Письма / Под ред. и с примеч. Б.Л. Модзалевского. Т. 1. М.; Л.: Гос. изд-во, 1926.
(Pushkin [A.S.] Pis’ma / Ed. by B.L. Modzalevskij. Vol. 1. Moscow; Leningrad, 1926.)
[Пушкин 1937—1959] — Пушкин А.С. Полное собрание сочинений, 1837—1937: В 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1959.
(Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochineniy, 1837—1937: In 16 vols. Moscow; Leningrad, 1937—1959.)
[Пушкин в воспоминаниях 1998] — Пушкин в воспоминаниях современников. 3-е изд. / Вступ. ст. В.Э. Вацуро; Сост. и примеч. В.Э. Вацуро, М.И. Гиллельсона, Р.В. Иезуитовой, Я.Л. Левкович и др. Т. 1—2. СПб.: Академический проект, 1998.
(Pushkin v vospominaniyakh sovremennikov. 3d ed. / Ed. by V.E. Vatsuro et al. Vol. 1—2. Saint Petersburg, 1998.)
[Словарь языка Пушкина 2000] — Словарь языка Пушкина / Отв. ред. В.В. Виноградов и др. 2-е изд. Т. 1—4. М.: Азбуковник, 2000.
(Slovar’ yazyka Pushkina / Ed. by V.V. Vinogradov et al. 2d ed. Vol. 1—4. Moscow, 2000.)
[Тургенев 1911] — Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1806—1811 годы. Т. 1 / Под ред. и с примеч. Е.И. Тарасова (Архив братьев Тургеневых. Вып. I). СПб.: Изд. Отделения рус. яз. и словесности Императорской академии наук, 1911.
(Dnevniki i pis’ma Nikolaya Ivanovicha Turgeneva za 1806 — 1811 gody. Vol. 1 / Ed. by E.I. Tarasov (Arhiv brat’ev Turgenevyh. Issue I). Saint Petersburg, 1911.)
[Цявловский 1916] — Цявловский М.А. Тоска по чужбине у Пушкина // Голос минувшего. 1916. № 1. С. 35—60.
(Tsyavlovskiy M.A. Toska po chuzhbine u Pushkina // Golos minuvshego. 1916. № 1. P. 35—60.)
[Цявловский 1951] — Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества Пушкина. Кн. I. М.: Изд-во АН СССР, 1951.
(Tsyavlovskiy M.A. Letopis’ zhizni i tvorchestva Pushkina. Book I. Moscow, 1951.)
[Эйдельман 1966] — Эйдельман Н.Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М.: Мысль, 1966.
(Eydel’man N.Ya. Taynye korrespondenty «Polyarnoy zvezdy». Moscow, 1966.)
[Якушкин 1993] — Якушкин И.Д. Мемуары, статьи, документы / Изд. подгот. В.И. Порох и И.В. Порох. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1993.
(Yakushkin I. D. Memuary, stat’i, dokumenty / Ed. by V.I. Poroh i I.V. Poroh. Irkutsk, 1993.)
[Azoulay 2014] — Azoulay V. Les Tyrannicides d’Athènes. Vie et mort de deux statues. Paris: Le Seuil, 2014.
[Barthélemy 1788] — <Barthélemy J.-J.> Voyage du jeune Anacharsis en Grèce. T. I. Paris: chez De Bure, 1788.
[Bouineau 1986] — Bouineau J. Les toges du pouvoir ou, La révolution de droit antique (1789—1799). Toulouse: Association des publications de l’Université de Toulouse — Le Mirail et Editions Eché, 1986.
[Gallet de Kulture 1855] — Gallet de Kulture A. Le tzar Nicolas et la sainte Russie. Paris: Victor Lecou, 1855.
[Griffin 1986] — Griffin M. Philosophy, Cato, and Roman Suicide // Greece and Rome. 1986. Vol. 33 (1). P. 64— 77; Vol. 33 (2). P. 192—202.
[Malandain 2011] — Malandain G. L’introuvable complot. Attentat, enquête et rumeur dans la France de la Restauration. Paris: Éditions de l’École des hautes études en sciences sociales, 2011.
[Mossé 1989] — Mossé C. L’Antiquité dans la Révolution française. Paris: Albin Michel, 1989.
[Parker 1937] — Parker H.T. The Cult of Antiquity and the French Revolutionaries: A Study in the Development of the Revolutionary Spirit. University of Chicago Press, 1937.
[Richard 1994] — Richard C.J. The Founders and the Classics: Greece, Rome, and the American Enlightenment. Camridge, MA; London.: Harvard University Press, 1994.
[Skuy 2003] — Skuy D. Assassination, Politics and Miracles: France and the Royalist Reaction of 1820. Montreal & Kingston et al.: McGill-Queen’s University Press, 2003.
[Waldron 2012] — Waldron J. Dignity, Rank, and Rights. With commentaries by Wai Chee Dimock, Don Herzog, and Michael Rosen / Ed. by Meir Dan-Cohen. Oxford: Oxford University Press, 2012.
[1] «Des propos inconsidérés, des vers satiriques [me firent remarquer dans le public], le bruit se répandit que j’avais été traduit et fou<etté> à la ch.<ancellerie> sec<rète>. Je fus le dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri dans l’opinion, je suis découragé — je me battais, j’avais 20 ans en 1820 — je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d’assasin<er> — V —» [XIII : 227]. Все цитаты из Пушкина приводятся по изданию [Пушкин 1937—1959], с обозначением в тексте римской цифрой тома, арабской — страницы.
[2] Вопрос о достоверности этих сведений в свою очередь заслуживает специального исследования. Быстрое примирение Пушкина с Толстым, кажется, говорит о том, что последнему удалось убедить поэта в том, что источником сплетни был не он.
[3] В издании классической «Летописи жизни и творчества А.С. Пушкина» М.А. Цявловского письмо Каразина учтено (ссылку на него, видимо, вставила и соответствующие исправления внесла Т.Г. Зенгер-Цявловская, готовившая «Летопись…» к печати: сам М. Цявловский умер до выхода книги Базанова). В «Летописи…» слух о наказании Пушкина уже не связывается с вызовом к Милорадовичу, но возникновение сплетни почему-то отнесено к декабрю 1819-го — январю 1820 года, знакомство же с ней Пушкина — к январю 1820 года [Цявловский 1951: 198, 202]. Эти датировки совершенно ничем не обоснованы.
[4] Не говоря о том, что Особенная канцелярия с ноября 1819 года находилась в ведении Министерства внутренних дел и Милорадовичу не подчинялась. (Пушкин не вполне корректно называет ее Тайной канцелярией, хотя эта институция была упразднена в начале царствования Александра.)
[5] Тезисы доклада Д.И. Шаховского «Чаадаев и Пушкин», прочитанного 27 октября 1935 года, сохранились в бумагах Ю.Г. Оксмана, которые после кончины ученого были переданы его вдовой В.В. Пугачеву.
[6] Книга Бартелеми сохраняла популярность в поколении Пушкина. Уже знакомый нам прапорщик Лугинин берет ее для домашнего чтения в далеком Кишиневе незадолго до того, как узнает о порочащей Пушкина «клевете»: «5 мая 1822: Посидев часу до 1-го у Стамати, пошел я домой, взяв у них книги Коцебу, Анахарзиса и Овидия «L’art d’aimer» [Пушкин в воспоминаниях 1998, I: 225].
[7] В оригинале: «affront qu’il étoit impossible d’oublier» [Barthélemy 1788: 137].
[8] Пушкин, как и Н. Тургенев, скорее всего, читал его по-французски; приводим перевод А. Нартова для воссоздания «колорита эпохи».
[9] С одной, впрочем, оговоркой: по нашему мнению, никакого отношения к программе и тактике тайных обществ послание Пушкина и его поведение в 1820 году не имеют.
[10] Здесь и далее Пушкин цитируется по: [Пушкин 1937—1959] с указанием тома и страницы.
[11] «Начертывая» вполне фиктивно; напомним, что третье послание Пушкина к Чаадаеву, датированное 1820 годом и якобы написанное на полуденном берегу Крыма, в действительности начато в 1824 году в Одессе, а закончено уже в Михайловском.
[12] Первое и самое распространенное значение слова роковой в языке Пушкина — «определенный роком, судьбой» [Словарь языка Пушкина 2000, III: 1087]
[13] «…je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d’assasin<er> — V. Dans le 1-er cas je ne faisais qu’assu<rer> un bruit qui me déshon<orait>, en <l’>autre je ne me veng.<eais> pas puisqu’il n’y avait pas d’outrage, je commettais un crime…» [XIII: 227 — 228].
[14] По той же причине Пушкин не мог планировать совместить убийство с самоубийством, как планировал это сделать Якушкин.
[15] «…je sacr<ifiais> à l’opinion d’un public que je méprise un homme auquel tenait tout et talent dont j’avais été l’admirateur involontaire» [XIII: 228]. Возражая против кандидатуры царя как объекта террористических намерений Пушкина, Набоков писал: «Пушкин определяет свою потенциальную жертву как “un homme auquel tenait tout” — что по отношению к царю было бы невозможным принижением» [Набоков 1998: 356]. Однако именно в связи с ожидавшимися «реформами сверху» определение императора как «человека, от которого зависело все», кажется вполне уместным.
[16] «Je résolus de mettre tant d’indécence, de jactance dans mes discours et mes écrits qu’enfin l’autoritée soit obligé de me traiter en criminel — [j’espérais] la Sibérie ou la forteresse comme réhabilitation» [XIII: 228].
[17] Пушкин показывал портрет Лувеля в театре. Между тем в 1820 году начало Великого поста (когда прекращались все театральные представления) пришлось на 10 февраля, то есть на время, когда известия об убийстве Лувелем (не говоря о его литографированном портрете) еще не дошли до России; Пасха (после которой театральные спектакли возобновлялись) — на 28 марта.