Пер. с англ. Галины Бесединой
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2018
Виктория Фреде (Калифорнийский университет, Беркли; доцент исторического факультета; PhD)
Victoria Frede (University of California, Berkeley; Associate Professor, Department of History; PhD)
vfrede@berkeley.edu
Ключевые слова: общественное мнение, сентиментализм, Александр I, Негласный комитет
Key words: public opinion, Sentimentalism, Alexander I, Unofficial Committee
УДК/UDC: 94
Аннотация: Понятие общественного мнения использовалось в России конца XVIII — начала XIX века для политической легитимизации государственного управления. В противоположность большинству исследований, которые рассматривают феномен общественного мнения с точки зрения управляемых, данная статья описывает его с позиции власть имущих, на примере тайного совещательного органа при Александре I, Негласного комитета. Под глубоким влиянием сентиментализма члены комитета предполагали, что высокие моральные и нравственные качества являются необходимым условием для полноценного участия в политическом процессе. При этом большинство российского дворянства мыслилось лишенным этих качеств, а посему не имеющим права голоса, что отразилось в крайней скрытности комитета при обсуждении реформ. Только потеряв благосклонность императора, члены Негласного комитета проявили готовность присвоить суждениям публики статус «общественного мнения».
Abstract: Public opinion was recognized as an essential legitimating force in the politics of late 18th and early 19th century Russia. While scholars have studied the institutions that gave life to public opinion, measuring their vitality independently of the state, this article analyzes the ascribed functions of public opinion as seen by political actors at the highest level: Alexander I and his advisory group, the Unofficial Committee. When deliberating on policies, these frequently referred to the opinions circulating among noble elites in St. Petersburg. Deeply influenced by the philosophy of Sentimentalism, however, they remained suspicious of the dispositions and perceived interests of a society that was, in their view, fundamentally corrupt. Only when they fell from favor would committee members fully embrace the voice of the multitude as a force in politics.
Вопрос о происхождении «гражданского общества» в XVIII веке, о его самосознании в качестве движущей силы, способной просвещать и прививать нормы морали обществу в целом, давно занимает исследователей [Marker 1985: 10—11, 75—76; Martin 1997: 8—12; Smith 1999: 54—61; Wirtschafter 2003: 83—84, 227—228]. Основу российской «публичной сферы» эпохи Просвещения составляли самые разнообразные институты: кружки, салоны, масонские ложи, добровольные объединения, концертные и художественные площадки, театры, журналы и газеты. Вместе взятые, такие сообщества представляли собой «дополитическую литературную публичную сферу» [Wirtschafter 2003: 83], поощряемую государством. «Формирование благоприятного общественного мнения» являлось краеугольным камнем в «искусстве государственного управления» для таких просвещенных правителей, как Екатерина II [Каменский 2008: 547]. Озабоченность императрицы «мыслями просвещенной части народа» и готовность учитывать их в составлении указов отмечались и ее современниками [Попов 2008: 471]. Как бы то ни было, значение «общественного мнения» как ключевого понятия у правящих «верхов» до настоящего времени систематическому анализу не подвергалось.
Статья попробует его осветить на примере известной группы советников Александра I, Негласного комитета. Комитет возник в тот момент, вслед за Великой французской революцией, в эпоху Наполеона, когда «общественное мнение» привлекало напряженное внимание в Британии, Франции и Германии. К концу 1790-х годов оно преимущественно относилось к тем образованным личностям, аналитические способности которых давали им право на участие в формировании государственной политики. Каждый голос якобы выражал критическое мышление «частного» лица — как его личные интересы, так и заботу об общем благе. Считалось, что общество, выражая свое мнение, прямо сообщает государству о своих интересах, а государство, в свою очередь, использует это мнение для поддержания политической легитимности и стабильности [Habermas 1990: 136—141; Hölscher 1978: 449—453].
Под влиянием политических событий конца XVIII века понятие «общественное мнение» также подвергалось критике. Не каждый хор голосов мог отождествляться с «общественным мнением», а суждения того или иного лица вызывали сомнения: представляют ли они интересы и волю общества в целом, обоснованные аргументы оратора или всего лишь скоропалительные заявления и слухи.
Члены Негласного комитета овладели искусством таких дебатов отчасти потому, что были свидетелями событий, которые эти дебаты породили. Строганов пробыл несколько месяцев в Париже в 1789—1790 годах во время Великой французской революции, в то время как Новосильцев нанес туда короткий визит в 1790 году, Кочубей провел в Париже зиму 1791/92 года, а до этого, с 1788 года, два года жил в Британии, в которой в период с 1789 по 1791 год побывал и Чарторыйский. Новосильцев же прожил в Великобритании с 1796 по 1801 год. Возможно, именно заграничный опыт возвысил их в глазах Александра, с которым они впервые познакомились в 1790 году.
В это время великий князь вынашивал планы реформировать империю, упразднить единовластие и отменить крепостное право. Он дал обещание прибегнуть к помощи своих «молодых друзей» в том случае, если станет императором [Roach 1969: 316—323]. В 1801 году, когда Александр взошел на трон, все пятеро вошли в Негласный комитет, который проводил тайные встречи на протяжении двух или трех лет[1]. Обсуждаемые темы включали создание конституции, освобождение крепостных крестьян, юридические и административные реформы, а также внешнюю политику, но все эти дебаты привели лишь к скромным результатам. Родилась только одна значительная реформа, а именно учреждение нового министерского ведомства в сентябре 1802 года, из чего некоторые исследователи заключили, что сам комитет играл лишь второстепенную роль в царствовании Александра [Предтеченский 1957: 94—96; Raeff 1957: 44—46].
Обвинения в робости были вполне обоснованны: боязнь того, что в комитете называли «шумом», препятствовала претворению в жизнь его реформаторского плана. Тем не менее тревога привела не к пренебрежению общественным мнением, а наоборот, к тщательному его изучению. И «общество», и «мнение», и «общественное мнение» регулярно всплывали в ходе их рассуждений, что засвидетельствовано в протоколах собраний, которые вел Павел Строганов. Все пятеро использовали эти термины непоследовательно, отчасти из-за недостаточной образованности в политической теории, а отчасти из-за своей глубоко укорененной нерешительности. С одной стороны, прислушиваться к мнению «общества» у них считалось залогом искусства хорошего управления, а с другой, они сомневались в легитимности голосов петербургской элиты, которая представлялась им безнадежно погрязшей в междоусобных распрях и совершенно лишенной «общественного сознания» («esprit public»).
Под глубоким влиянием сентиментализма члены комитета первоначально предполагали, что отсутствие нужных нравственных качеств отнимает у элит право участвовать в политическом процессе. В результате комитет пытался оставаться негласным, не прибегая к публичным обсуждениям. Только после упадка комитета бывшие друзья Александра решили, что общественное мнение должно стать независимой силой в государстве.
«Мнение» в Санкт-Петербурге, услышанное в Зимнем дворце
На пороге XIX столетия мысль в Санкт-Петербурге била ключом. Салоны, литературные кружки и литературные журналы сыграли важнейшую роль в культурном развитии элиты и в утончении ее вкусов. В городе, переполненном чиновниками и военными, в котором жизнь вращалась вокруг двора, умы и мнения неизбежно клонились к политике. Цензура значительно ограничивала свободу политических высказываний в печати, что еще более подчеркивало важность живого общения и обмена информацией в салонах, на званых ужинах, в парках и на театральных представлениях [Martin 1997: 10—11 и гл. 2]. Александр, Кочубей, Чарторыйский, Строганов и Новосильцев появлялись повсюду и вращались в разных кругах, впитывая суждения других и вырабатывая свои собственные.
Петербургские гостиные представляли собой полуофициальные пространства для общения. Высокородные семьи, такие, как Долгоруковы, Голицыны и Строгановы, устраивали салоны и званые ужины, где сходились на короткую ногу и обменивались сплетнями государственные чиновники, высокопоставленные военные и зарубежные дипломаты. Вспоминая поздние годы правления Екатерины II, Адам Чарторыйский замечает, насколько все гости были озабочены придворной жизнью: «Что там сказали? Что там сделали? Что думают делать? Вся жизненная энергия шла только оттуда» [Czartoryski 1887: 47; Чарторижский 2010: 46[2]]. По его словам, Екатерина питала сознательный интерес к «общественному мнению» и мастерски им управляла [Там же: 48]. «Секрет ее успеха заключался не в том, что она потакала желаниям своих подданных, — пишет Чарторыйский, — а в том, что она предлагала им искусно поставленный спектакль, в котором они могли участвовать. В результате все население России было у нее “в кармане” в том смысле, какого никогда не достигнут ни ее сын, ни ее внук» [Czartoryski 1887: 347—349][3]. Чарторыйский отмечает, что за то краткое время, что Павел пробыл на престоле, тон разговоров стал гораздо менее почтительным: «Среди молодых придворных считалось модным и вполне приличным… развлекать себя сочинением едких и злобных эпиграмм, высмеивающих жалкие черты Павла и чинимые им несправедливости». И действительно, к 1801 году, когда Павел был жестоко убит, «вся страна» («tout le pays») знала о замышлявшемся против него заговоре, кроме самого Павла [Ibid.: 239]. Примечательно, что Чарторыйский не корит Павла за конкретные политические решения, которые восстановили против него его же подданных, а обвиняет его в неумении слушать.
Александр страстно жаждал поддержки «общественного мнения» в первые годы своего правления [Raeff 1957: 35; Мельгунов 1911: 134]. Тем не менее он отверг средства, которыми пользовалась Екатерина (а именно, тщательно поставленный спектакль), как способ впечатлить своих подданных, тем самым обрушив на себя лавину критики [Rey 2012: ch. 5]. Беспокойство императора о своей репутации выросло настолько, что в 1803 году он попросил Новосильцева докладывать ему о том, кто и что говорит «в городе» [Николай Михайлович 1903: 232]. Соответствующее расширение влияния полиции не одобрялось «молодыми друзьями» императора, но и они беспокоились о своей репутации[4].
Самым политически обязывающим пространством для обмена новостями и мнениями был Зимний дворец. Тогда как суждения, высказываемые в салонах, не обязательно имели целью повлиять на ход политических решений, мнения, которые высказывались при дворе, неизбежно влекли за собой последствия, которые надо было тщательно взвесить. Чем выше чин, тем хуже невоздержанность. Комитет ужасало то, с какой беспечностью сановники высказывали свои мнения и желания перед нижестоящими чиновниками во время торжественных приемов при дворе, выдавая государственные тайны и мешая правильному ходу судопроизводственных дел [Николай Михайлович 1903: 196]. Мнения, которые могли быть услышаны членами царской семьи, имели особенный вес. Романовы тщательно планировали свое перемещение во дворцах и вне их — таким образом, чтобы подслушивать, о чем говорили присутствующие. Обеды и ужины составляли важную часть дворцового общения. Коридоры, связывающие дворец с придворной церковью, открывали возможность еще более широкого общения до и после богослужения. Самый широкий круг лиц присутствовал на театральных представлениях и балах, где приглашенное «общество» включало высшее духовенство, чиновников и офицерский состав среднего ранга, а также первые четыре класса купечества (см., например: [Камер-фурьерский журнал 1902: 426]). Разговоры этого более широкого круга лиц также представляли интерес для членов Негласного комитета, которые и с помощью своих жен собирали информацию о высказанных мнениях[5].
Самым мощным аппаратом для производства мнений являлись государственные совещательные учреждения, создаваемые именно ради того, чтобы их члены могли высказывать свои мнения. На первом этапе правления Александра этот аппарат включал в себя Сенат (созданный в 1711 году), Государственный, или Непременный, совет, основанный 30 марта 1801 года, и Комитет министров (он же: При дворе Совет, учрежденный 8 сентября 1802 года). Вышеперечисленные учреждения являлись «публичными» вследствие того, что их существование и членский состав объявились в печати. От участников совещаний ожидалось, однако, что содержание дебатов останется тайной. Император выборочно посещал их сессии, получая отредактированные протоколы заседаний [Сафонов, Филиппова 1979: 142—143, 146—147; Середонин 1902: 7—8]. Суждения, выносимые внутри всех совещательных органов, представляли исключительный интерес для членов Негласного комитета. Кочубей первым стал членом Сената и Государственного совета и докладывал обо всем, что там слышал [Николай Михайлович 1903: 174].
Выслушивая мнения, выражаемые участниками заседаний совещательных органов, члены Негласного комитета часто жаловались на их несвязность, подчеркивая, что несогласие сановников приведет к упадку всего аппарата государственного управления. Неумение формировать консенсус со стороны служилого дворянства препятствовало появлению общественного мнения, затрагивая социальную и политическую сферы. Как Кочубей писал позднее, в 1808 году, общественное мнение существует постольку, «[п]оскольку люди думают, они имеют мнение, а если есть сходство во мнении разных индивидуумов, это можно рассматривать как общественное мнение» [Кочубей 1924: 126]. Тщательно подбирая слова, Кочубей дает понять, что, приписывая статус «общественного мнения» какой-либо группе лиц, слушатель тем самым делает субъективный выбор, который подчеркивает значение суждения отдельных личностей.
Умение слушать
Совещательные функции государственных мужей включали в себя умение слушать. Все политические теоретики конца XVIII — начала XIX века, от Монтескьё до Бёрка, соглашались в том, что любые проекты реформ должны быть разработаны с учетом особенностей конкретной страны, принимая во внимание умственные способности, моральные качества и предпочтения ее жителей. Законодателям надо изучать климат и географию, удостоверяясь, что местные особенности соответствуют государственному аппарату. Также следует учесть нравственные устои населения, дабы предугадать возможную реакцию на предлагаемые законы. По логике Негласного комитета, закон должен отражать исторические предпосылки, локальную специфику, а также общечеловеческую природу.
Так, Новосильцев горячо ратовал за то, чтобы учитывать местные особенности, как видно из его писем Строганову. Прибегая к ряду аналогий, Новосильцев утверждает, что исходный материал, из которого состоят государство и общество, всегда имеет локальное происхождение, так как в его основе лежат народные пристрастия и предрассудки. Новосильцев ссылается на Петра I, который, по его мнению, является примером монарха, отлично знающего местные нравы, именно поэтому он и сумел обратить их в свою пользу во время реформ[6].
Строганов также подчеркивал необходимость формирования политических структур, соответствующих местным особенностям, в своих программных документах (далее — записках) для Негласного комитета. Органы государственного управления и бюрократические процедуры, совокупность которых Строганов обозначал термином «государственный аппарат» (corps politique), следует тщательно изучать и бережно с ними обращаться. Вполне возможно, что Строганов позаимствовал термин «corps politique» из трактата Монтескьё «О духе законов» (кн. III, гл. 7).
Вместо того чтобы применять абстрактные шаблонные модели для решения административных недостатков, необходимо искать их корни в ходе дел [Николай Михайлович 1903: 20]. Строганов подчеркивает и необходимость изучения так называемого «esprit public» (общественного сознания), которое определяется как «доминирующая точка зрения по отношению к заданному предмету» и подлежит «тщательному систематическому анализу» [Николай Михайлович 1903: 16].
У Негласного комитета было мало времени на то, чтобы обдумывать способ обнаружения той самой «доминирующей точки зрения» столицы. Высшие чиновники, включая членов Государственного совета, регулярно представляли Александру отчеты с предложениями о реформах, а также с комментариями к существующим проектам. В течение восьми месяцев с начала обсуждения реформы Сената Александр получил более десяти отчетов и комментариев. Комитет в подробностях рассмотрел как минимум четыре из них, составив к каждому коллективный ответ, а к двум — встречное предложение [Предтеченский 1957: 110—122]. Члены комитета советовались с Александром Воронцовым и его братом Семеном, советовались и с опытными чиновниками, такими как Николай Мордвинов, Михаил Сперанский, и с их подчиненными [Предтеченский 1957: 92; Фатеев 1929: 407, 416]. Бывший наставник Александра, Фредерик Сезар Лагарп желал участвовать в обсуждениях политики молодого императора [Roach 1969: 324—325], как и его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна [Martin 1997: 50—51]. Последняя поначалу смотрела с враждебностью на членов Негласного комитета, которые, судя по всему, отвечали ей взаимностью[7].
Законотворчество, согласно идеалам комитета, состояло из трех видов деятельности: наблюдать, слушать и советоваться. Между тем процесс консультации не должен был превращаться в публичную, гласную дискуссию. «Изготовление» закона у них считалось деликатной процедурой, почти священнодействием, совершаемым лишь узким кругом избранных лиц, подальше от посторонних глаз. Законы следовало представлять перед публикой полностью завершенными, ослепляющими своей мощью и величием или, как выразился Новосильцев, подобно «Палладе, в полном вооружении выходящей из головы Юпитера» [Николай Михайлович 1903: 116].
Секретность и самопровозглашенное моральное превосходство Негласного комитета
Негласный комитет желал слушать, ничем при этом себя не выдавая. Совещания проходили скрытно, позволяя участвующим с большей доверчивостью высказывать и обсуждать свои замыслы. Секретность и замкнутость группы, ее конспиративный элемент отделяли ее от постоянных посетителей двора, подчеркивая элитный статус как арканум власти[8]. Секретность укрепила в комитете тенденцию снисходительно и недоверчиво относиться к другим политическим голосам. Такое отношение вскоре сделалось препятствием для изучения «доминирующей точки зрения по отношению к заданному предмету» — задачи, которую сами себе поставили члены комитета.
Секретность была основным компонентом организации комитета. Официально он не существовал, но при этом играл важнейшую роль в формировании политики Александра. У него не было названия, но члены называли свое объединение «комитет» («le comité»), «малый комитет» или «комитет по реформам», а свои собрания — «наши дни», «совещание» или «сессия» («nos jours», «conférence» или «séance») [Николай Михайлович 1903: 102, 167, 185, 231]. Членский состав комитета, время и место собраний, а также обсуждаемые вопросы держались в секрете. Как следует из переписки, лица, в него входящие, часто сообщались между собой, обмениваясь записками, встречаясь выпить кофе друг у друга дома или же пообедать или поужинать при дворе. Встреча, или сессия, имела место тогда, когда все члены комитета, включая Александра I, собирались при дворе по предварительной договоренности. Обязательное присутствие императора отличало Негласный комитет от других современных ему институтов, таких как Сенат, Государственный совет или Совет министров[9].
В своих мемуарах Чарторыйский вспоминает, что все собрания втайне проводились в покоях императора, после обедов, которые предоставляли членам комитета благовидный предлог появиться при дворе, избегая при этом лишнего внимания. «После кофе и короткого общего разговора император удалялся, и в то время как остальные приглашенные разъезжались, четыре человека отправлялись через коридор в небольшой будуар, непосредственно сообщавшийся с внутренними покоями их величеств, куда затем приходил и государь» [Чарторижский 2010: 200]. Такой практике способствовал лишенный чрезмерной помпезности протокол, принятый в Каменноостровском дворце, где жила императорская чета в первое лето правления Александра и где 24 июня 1801 года состоялось первое собрание группы.
В первые месяцы правления Александра упрощенный протокол был очень кстати еще и потому, что Кочубей, Строганов, Новосильцев и Чарторыйский не состояли на государственной службе, а посему не имели формального повода появляться при дворе. Их имена практически не упоминаются в книге учета придворных событий, Камер-фурьерском журнале, за апрель-июнь 1801 года, т.е. тогда, когда Строганов и Кочубей начали обсуждать с Александром создание комитета [Камер-фурьерский журнал 1901a]. Ситуация изменилась с назначением Строганова, Новосильцева и Чарторыйского камергерами в июле 1801 г. [Камер-фурьерский журнал 1901б]. Тем же летом Кочубей получил место в Коллегии иностранных дел, Сенате и Государственном совете, что дало ему возможность держать членов комитета в курсе проходящих там обсуждений. К осени члены комитета заняли прочное положение при дворе, что облегчало их встречи.
Чем выше в табели о рангах поднимались Кочубей, Строганов, Новосильцев и Чарторыйский, тем более очевидным становилось особое к ним расположение Александра. В сентябре 1802 года они возглавили министерства, которые сами же и помогали проектировать: Кочубей стал во главе Министерства внутренних дел со Строгановым в качестве товарища министра; Чарторыйский был назначен товарищем министра иностранных дел, а Новосильцев занял ту же позицию, но уже в Министерстве юстиции. Впоследствии они стали членами Совета министров, который также создали именно они. И хотя каждый раз их роли принимали все более публичный характер, существование комитета и содержание проводимых там дебатов не разглашалось. Консультируясь с другими государственными деятелями, члены комитета никогда не приглашали их на свои собрания. Остается неясным, что знали о комитете остальные придворные[10].
Чарторыйский в своих воспоминаниях сравнил комитетские сессии с собраниями масонской ложи, и сравнение это уместно по нескольким причинам [Чарторижский 2010: 200]. Во-первых, общение велось в духе равенства: императорский статус Александра никто не забывал, но он старался не показывать дистанцию между собой и другими; остальные сбрасывали личины придворных и чиновников. Когда Александр выражал свое мнение на сессии Государственного совета, его слова являлись «монаршей волей» и посему обсуждению не подлежали[11]. В замкнутом же пространстве своих покоев Александр мог экспериментировать, позволяя членам комитета себе возражать, чем те охотно пользовались, иногда к его вящему неудовольствию [Николай Михайлович 1903: 77, 78, 80, 119, 149, 185—186, 188]. Откровенные, без околичностей беседы были возможны еще и благодаря дружбе, к которой взывали всякий раз, когда спор становился слишком уж жарким [Николай Михайлович 1903: 327—328].
Моральные устои комитета также во многом основывались на этике масонских лож второй половины XVIII века [Hoffmann 2007]. Отрекаясь от светских прикрас придворной элиты, члены комитета побуждались будто бы исключительно радением за императора, гуманизмом и преданностью отечеству. Более того, члены комитета полагали, что их право участвовать в государственной реформе основывается на наличии таких нравственных принципов, как любовь к человечеству и к родине (сполна компенсируя отсутствие опыта и соответствующей компетенции). Строганов отмечал, что только добродетельные личности могут быть допущены к участию в проекте реформ, который должен быть возложен на плечи тех, кто «преодолеет его с честью, поставив перед собой достойную цель» [Николай Михайлович 1903: 12]. Тем самым Строганов преграждал путь тем будто бы тщеславным сановникам, которые пользовались сложившими обстоятельствами, чтобы захватить власть.
Ссылаясь на внутренние, душевные качества, которые устанавливали право на политическое действие — особенно на их беззаветную преданность общественному благу, — члены комитета изъяснялись языком литературного сентиментализма. Еще 8 апреля 1801 года в своем письме Семёну Воронцову Кочубей оправдал свое решение возвратиться в Санкт-Петербург моральной чистотой и преданностью благу отечества:
Я уезжаю потому, что мне кажется, что я в долгу перед великим князем Александром; я уезжаю потому, что думаю, что все честные добропорядочные личности должны сплотиться вокруг него и бросить все свои силы на то, чтобы излечить глубочайшие раны, нанесенные отечеству его отцом.
Кочубей ничего не упомянул о каком-либо опыте или умении, которые позволили бы ему оказать императору посильную помощь. Он вообще отказывался смотреть на свою деятельность в столице как на службу, утверждая, что абсолютно безразличен к перспективам карьерного роста [Архив князя Воронцова 1880: 236]. Позднее Чарторыйский опишет Строганову свои побуждения примерно в тех же выражениях:
Мое единственное желание — это при любых обстоятельствах поступать наилучшим образом, как полагается человеку, который во всех своих действиях руководствуется исключительно честью и долгом[12].
Новосильцев и Строганов также смешивали выражения утонченной чувствительности со строгими словами о добродетели и верности общественному благу:
Я убежден, что ничто так не показывает возвышенные устремления души, благородство чувств и честность ума, как стремление овладеть теми науками, которые больше всего связаны с общественным благом («bien public»)[13].
С точки зрения членов комитета, именно высокие моральные качества Александра делали его достойным их личной преданности. К примеру, Кочубей в своем письме Воронцову от 12 мая 1801 года, вскоре после приезда в Петербург, особенно подчеркивает нравственность Александра:
Его намерения превосходны. Слова «общественная польза» («utilité publique») и «благо отечества» («bien de la patrie») не сходят с его уст, ибо они давно уже высечены в его сердце[14].
Александр подчеркивал те же черты в своем публичном образе императора, любящего человечество и жертвующего своими личными интересами во благо подданных [Wortman 1995: 197—199]. Он сам пользовался такими критериями, критикуя Наполеона в 1802 году, когда последний стал бессменным консулом: «Завеса упала: [Наполеон] лишил себя лучшей славы, какой может достигнуть смертный… доказать, что он без всяких личных видов работал единственно для блага и славы своего отечества» [Мельгунов 1911: 136].
Строганов соглашался с Кочубеем в том, что касается «чистоты» помыслов молодого императора, хваля его «наилучшие устремления», но в оценке его характера Строганов был гораздо менее оптимистичен: «Только его неопытность, слабый и ленный характер («caractère mou et indolent») стоят у него на пути. Для того, чтобы творить добро, ему необходимо побороть эти три недостатка». Одной из целей комитета, по мысли Строганова, было помочь императору «покорить» свой слабый характер, чего тот собирался добиться, взывая к «чистейшим моральным принципам» Александра [Николай Михайлович 1903: IX—X].
Как будет видно далее, Негласный комитет намеревался работать за кулисами, чтобы утвердить публичный образ императора как деятеля, преданного общественному благу. Именно недопонимание и недостаточное рвение к такому благу лишали обыкновенных придворных и даже высокопоставленных политических деятелей права участвовать в разработке проекта реформ. В глазах членов комитета, эти нравственные недостатки препятствовали развитию полноправного, легитимного «общественного мнения» в России.
Общественное сознание и своекорыстное дворянство
Высокие нравственные качества и, прежде всего, способность подчинить личные интересы общему благу были, в глазах членов Негласного комитета, необходимым условием для выступления на политической арене. Следуя философии позднего Просвещения, они видели в человеке страстное и корыстное существо, склонное по естеству своему стремиться к достижению личного блага. Только тот человек, в котором страсти и интересы обузданы и сбалансированы друг с другом, способен действовать в общих интересах [Hirschmann 1977: 17—44]. Здесь играло важную роль сочувствие, данное человеку с рождения, которое делало возможным сотрудничество в стратифицированных обществах. Общительность, спутница сочувствия, считалась философами-сентименталистами «политической добродетелью», которая смягчала частные интересы и позволяла индивидам работать на благо других [Hoffmann 2006: 17].
Всевозрастающая ценность чувства общности способствовала легитимизации общественного мнения как политической силы в конце XVIII века. «Общественное сознание» («esprit public»), понимаемое как «чувство соучастия с человечеством», было неразрывно с ним связано. Появившееся в самом начале XVIII века общественное сознание считалось присущим как индивидууму, так и обществу в целом. Его распространение, сеявшее приверженность благополучию других, превращало мнения из какофонии голосов, наперебой продвигающих личные интересы, в стройный хор — консенсус проповедников общего блага. Понятие духа общественности стало ключевым в переоценке «общественного мнения» в свете Великой французской революции [Hölscher 1978: 442—444, 452—453].
В глазах членов Негласного комитета, именно общественного сознания недоставало российскому дворянству, а посему они отказывались признавать за хором многочисленных голосов элиты Санкт-Петербурга статус «общественного мнения». При дворе, в ведомствах, в гвардейских полках царила атмосфера интриги, разногласия, бесчестия, тщеславия, неуемной алчности, беспринципной конкуренции и неуважения к закону [Николай Михайлович 1903: 65—66, 118—119]. Такая негативная оценка высшего дворянства была унаследована членами Негласного комитета от поколения, пришедшего к власти при Екатерине II[15].
Недоверие и презрение членов комитета к элите принимали окраску политических теорий сентиментализма, лежащих в основе их мировоззрения. Необузданное тщеславие и честолюбие, коими были движимы служилые дворяне вообще и придворные в частности, лишали их способности к здравому рассуждению. В силу их невоздержанности им нельзя было доверить конфиденциальную информацию, о чем Строганов напоминает Чарторыйскому во время поездки за границу в 1806 году:
За чтением ваших писем я как будто бы на миг перенесся в одну из дворцовых приемных. Я увидел людей, которые ее заполоняют; я услышал их смехотворные суждения; я смотрел, как они принимают важный вид, неся нелепейшую чушь на серьезные темы, о которых и знать-то не должны; я видел, как остальные обращают все это в шутку [Николай Михайлович 1903: 366].
Члены комитета еще и обвиняли образованную элиту Петербурга в сугубой переменчивости настроений и непредсказуемости реакций. Так, в своих записках Строганов объяснял, почему «эгоистичные» люди должны быть тщательно отстраняемы от обсуждения проекта реформ. Подчиненные гордости и неправильно понятому чувству собственного достоинства («amour propre mal entendu»), они руководствовались «страстями, разбудив которые можно дорого поплатиться» [Николай Михайлович 1903: 12]. Обвинения дворянства в корыстности суждений вновь и вновь выдвигались на заседаниях Негласного комитета. Так, на сессии 18 ноября 1801 года Строганов объявил, что дворянство «абсолютно лишено сознания общего блага» («d’esprit public») [Николай Михайлович 1903: 112]. Обвинение в своекорыстии предъявлялось как к дворянству в целом, так и к некоторым государственным институтам, в особенности к Государственному совету, члены которого руководствовались преимущественно личной пользой [Николай Михайлович 1903: 134].
Недоверие членов комитета к дворянству коренилось в еще более глубоком пессимизме относительно изменчивости человеческих суждений. Их пессимизм укреплял в комитете уверенность в том, что содержание всех обсуждений не должно стать гласным. Строганов подробно изложил, как человеческие суждения основываются на «страстях, происходящих из личных интересов». Будучи единожды пробужденными, страсти подстегивают воображение, которое в результате производит ложные предположения. Бесчисленные ошибочные теории о целях правительства создаются таким образом и порождают в свою очередь слухи, которые способствуют появлению все новых ложных предположений и теорий. В итоге «множество лживых умов, составляющих общество, искажают процесс управления, хотя считают, что полностью им овладели» [Николай Михайлович 1903: 17]. Толки, сплетни и догадки составляли особую проблему для правителя, желающего знать, каково, собственно, истинное отношение народа к возможной реформе. Молва противостояла всем попыткам определить общественное мнение, а правитель должен был довольствоваться массой «разнообразных мнений, производимых озабоченными умами» и «потоком личных поношений» [Николай Михайлович 1903: 18, 242]. Так, публичное обсуждение предстоящих реформ никоим образом не проливало свет на предпочтения и настроения индивидов, групп или общества в целом. Оно скорее отражало всеобщее брожение умов, которые горели желанием подвергать все и вся злобным нападкам без особых на то причин [Николай Михайлович 1903: 24, 42, 221].
Таинственность внушает трепет, по замечанию Зиммеля [Simmel 1922: 296]. Слухи оскверняли деликатное, сакральное действо превращения инициатив в законы. Сама Паллада не могла быть рождена из головы Юпитера на глазах у глумящейся толпы. Для воспитания законопослушности была необходима тишина. Строганов подробно останавливается на этом тезисе:
Тот закон, создание которого было окутано молчанием, который выходит в свет, преждевременно не потревожив общего покоя и одновременно являясь общеобязательным, имеет… свойства великого закона природы, предмета первой необходимости.
В очередной раз Строганов обращается к врожденным свойствам человеческого разума, «предрасположенности духа человеческого» к беспрекословному принятию законов, которые, по-видимому, проистекают из «абсолютной необходимости». Юридические акты только тогда достигают силы, когда согласовываются с законами природы, местными привычками и одновременно воспринимаются как неизбежный факт ([Николай Михайлович 1903: 18, 26—27]).
Из утверждений Строганова следует, что он отвергал представительное правление и парламентскую демократию, которая требовала осведомленности электората о проектах законов. Другие члены комитета, особенно Чарторыйский, судя по всему, считали, что с улучшением образования, водворением правильного отношения к страстям и интересам политическое представительство может быть распространено и на подданных [Kukiel 1955: 261]. А пока члены комитета пребывали в полной уверенности в том, что необходимо предельно ограничить распространение информации, и их стремление избежать «шума» стало самоцелью.
«Bruit» («Шум»)
Избегание шума позволяло одновременно уклониться от критики оппозиции, уберечь сакральность и величие закона. Требование абсолютной безмолвности вскоре стало влиять определяющим образом на действия комитета. Дабы предотвратить огласку, комитет раз за разом на корню пресекал обсуждение Государственным советом предлагаемых реформ, а также воздерживался от поддержки тех проектов, которые члены комитета в общем-то одобряли. В этом смысле комитет позволил «доминирующей точке зрения» — или тому, что в комитете считалось общественным мнением, — определять свою политику.
Комитет ожидал неприятия своих реформ еще до того, как собственно приступил к их детальному обсуждению. Поэтому Строганов в одной из своих записок, составленной в мае 1801 года, указывает на необходимость действовать осмотрительно, дабы
управлять умами («ménager les esprits») таким образом, чтобы упредить любую неблагоприятную реакцию, а также до совершенства узнавать состояние тех самых умов, чтобы спланировать внедрение реформ с минимальным отторжением [Николай Михайлович 1903: 26].
Здесь стоит заострить наше внимание на расплывчатой фразе «управлять умами» («ménager les esprits»), в которой «ménager» может значить как «обращаться с осторожностью», так и «организовывать, покорять, овладевать» [Dictionnaire de l’académie française 1798: 88]. Все эти значения предполагают некоторую степень манипуляции, хотя последние варианты перевода подразумевают положительное стремление повлиять на общественное сознание.
В общем и целом, комитет не задавался целью подтолкнуть общественное мнение в каком-то определенном направлении[16]. Как было вполне известно в начале XIX века на опыте Франции, указы и законы могли быть использованы для того, чтобы вызывать в читателях и слушателях определенные эмоции, но комитет старался избегать высокопарных выражений при их составлении (см.: [Николай Михайлович 1903: 133—134]). Кроме того, комитет отказался от того, чтобы использовать листовки и газеты с целью повлиять на общественное мнение в России. Например, в 1803 году Чарторыйский, будучи заместителем министра иностранных дел, подчеркивал важную роль общественного мнения во французской политике. Он даже агитировал в российском правительстве за то, чтобы распространять во Франции листовки, которые «открыли бы глаза» французской нации на «гордыню и излишества Бонапарта» [Zawadzki 1975: 255—256]. Кочубей также обращался к разным методам работы с «общественным мнением» во Франции в своем любопытном труде под заглавием «Беседы с господином Фуше» (1808)[17]. Два главных отличия, которые он проводит между Францией и Россией, состоят в стремлении французского правительства «управлять общественным мнением», дабы «управлять империей», а также готовности использовать с этой целью печатные издания. В России же правительство вело себя так, «как если бы не существовало общественного мнения» [Кочубей 1924: 126—127]. Утверждение Кочубея соответствовало действительности в том смысле, что комитет никогда не обсуждал возможность повлиять на результат политических дебатов в России при помощи газет и журналов, — или, по крайней мере, ничего подобного в протоколах заседаний, которые вел Строганов, не зафиксировано. Из всех доступных инструментов они предпочитали молчание, особенно в том, что касалось самых «деликатных», по их мнению, вопросов.
Молчание оказалось вполне радикальной политической мерой, что и продемонстрировал комитет, обнародовав министерскую реформу 8 сентября 1802 года. Систематическое обсуждение создания министерств началось еще 10 февраля 1802 года [Николай Михайлович 1903: 177—179] и продолжилось на протяжении месяцев. Из страха неприятия и в отсутствие управленческого опыта было решено испросить совета у Александра Воронцова и некоторых других сановников [Николай Михайлович 1903: 210]. Тем не менее члены комитета все еще не решались представить свой проект вниманию Государственного совета. Из протоколов заседаний следует, что их больше всего волновало быстрое распространение новостей о предстоящей реформе, создававшее препятствия в коллегиях. По соображению комитета, в ходе этой реформы коллежские канцлеры могли бы противодействовать только что назначенным министрам в наборе административного персонала. Александр также опасался, что сможет пострадать от «постоянной неприязни, вызванной их жалобами, и так далее» («des dégoûts continuels par leurs plaintes, etc. etc.») [Николай Михайлович 1903: 215]. Завеса секретности была настолько непроницаемой, что Александр даже не уведомил свою мать Марию Федоровну, чем вызвал скандал при дворе. На практике последствия походили на полный хаос: министерская реформа вступила в силу в день ее оглашения, а туманность ее формулировок ввела петербургских чиновников в крайнее замешательство [Фатеев 1929: 410, 412, 414].
Выраженное Александром желание отменить крепостное право еще сильнее усугубило страх «шума» у членов комитета. Здесь Строганов опять настоятельно советует избегать слов, которые бы вызывали «брожение умов [среди землевладельцев] и [могли] иметь самые неблагоприятные последствия» [Николай Михайлович 1903: 42]. Предостережения Строганова о «неосмотрительных» выражениях действовали на членов комитета, которые избегали таких слов, как «крепостной» и «крепостное право», заменяя их различными эвфемизмами [Engelmann 1884: 163]. Продолжая обсуждать аграрные реформы осенью 1801 года, члены комитета все сильнее беспокоились о возможной реакции дворянства. Строганов предупреждал, что дворянство может даже потребовать политической реформы. Снова использовав французский термин «les esprits» (умы), он описывал непостоянство образованной части общества, приведя в пример Великую французскую революцию, дабы наглядно продемонстрировать возможные последствия: «…вместо того, чтобы жаждать титулов, как это было раньше, они захотят стать законодателями, как во Франции» [Николай Михайлович 1903: 114]. Как известно, в конце 1850-х годов при развитии проекта об отмене крепостного права представители дворянства, которые противились этой реформе, действительно требовали создания представительного собрания.
Изначально Строганов предлагал комитету разработать серию законов, которые были бы нацелены на экономическую и юридическую основу крепостного права, постепенно подтачивая крепостничество, пока оно незаметно не исчезнет совсем [Николай Михайлович 1903: 42]. Такой подход соответствовал представлению Строганова о желательной «неуловимости» изменений [Николай Михайлович 1903: 16]. Возможно, Строганов заимствовал этот термин от Эдмунда Бёрка, который восторженно описывал «превосходнейшие качества метода, в котором время только играет на руку, претворение в жизнь коего продвигается медленно и, в некоторых случаях, неуловимо» [Burke 2003: 143]. Как бы то ни было, неуловимые результаты разочаровали и Александра, и Чарторыйского, и даже самого Строганова, ибо комитет раз за разом отвергал даже самые умеренные реформы. Сам Строганов гневно изумлялся 18 ноября 1802 года, почему реформы с таким трудом производятся в «деспотической стране», где законодатель будто бы должен выступить более решительно [Николай Михайлович 1903: 112; Предтеченский 1957: 150—153].
Еще до первого собрания комитета Кочубей выражал опасения, что слишком многие дворяне уже знают о желании Александра освободить крепостных крестьян, и повторял свои предупреждения дважды на сессиях: любое резкое движение могло посеять панику среди взволнованного дворянства [Николай Михайлович 1903: 35, 109, 167]. Что касалось крепостных, то члены комитета неоднократно признавали, что и у них есть свое мнение: крестьяне страстно желали освобождения и не удовольствовались бы скромными предложениями комитета, а то и реагировали бы агрессией [Николай Михайлович 1903: 104, 112—114]. Тем не менее реакция крепостных заботила комитет в гораздо меньшей степени, чем предполагаемое мнение дворянства, или так называемого «общества».
Совещание 20 января 1802 года показывает, что инициативы комитета, ранее бывшие более масштабными, начали со временем мельчать. В этот день обсуждались два проекта реформ «прав господ (seigneurs) на своих крестьян» в Ливонии, предлагаемые представителями ливонского дворянства [Bruns 1998: 227—228]. Мнения в комитете разделились. Оба предложения, одновременно выдвинутые, могли бы привлекать неблагоприятное внимание. Опять вспомнили скандальную славу Александра как потенциального освободителя крепостных. Кочубей рекомендовал обождать, представив один из проектов на рассмотрение в Государственный совет. Тут же посыпались возражения. Если проект будет обсуждаться в Совете, «о нем мгновенно узнает весь город» и освобождение крепостных станет единственной темой для разговоров [Николай Михайлович 1903: 167]. Со своей стороны, Строганов объявил, что решительно настроен против какого-либо коллективного обсуждения. Александру следует самому издать указ так, как посчитает нужным [Николай Михайлович 1903: 167—168]. Его товарищи решили подождать с ответными действиями из-за щекотливости вопроса.
Негласный комитет так и не смог обобщить многогранную картину общественного мнения образованной элиты Петербурга. Тщательное исследование «доминирующей точки зрения», к которому Строганов призывал в своих записках, совершенно отсутствует в протоколах заседаний. Вместо этого члены комитета консультируются с отдельными личностями за закрытыми дверями. Тревожась о нежелательном «шуме», который может наделать любая из их реформ, они склонялись в сторону подавления общественной дискуссии, фактически обойдя установленные процедуры обсуждения законов. Будучи на вершине своего могущества, члены комитета смотрели на «общественное мнение» как на подобие уродливой химеры.
Оппозиция
Кочубей, Чарторыйский, Строганов и Новосильцев были достаточно хорошо проинформированы обо всех политических событиях, пока их влияние на Александра находилось на высоте, т.е. со второй половины 1801-го по 1802 год. В это время разговоры их с императором отличались относительной прямотой. По мере ухудшения их отношений с Александром все четверо вынуждены были собирать информацию о его планах по слухам, гулявшим по Петербургу; они прибегали к слухам и для проверки собственной репутации. К началу 1806 года, когда комитет уже давно не собирался, они обращались с «общественным мнением» как с легитимной политической силой и прикрывались им, решив оставить государственную службу.
Как именно члены Негласного комитета потеряли благосклонность императора, осталось загадкой и для них. Никто из ближайших советников Александра не мог с уверенностью сказать, что пользуется полным доверием императора или хотя бы осведомлен обо всех его желаниях и намерениях. Двуличность Александра всегда служила предметом толков [Мельгунов 1911: 131—132], и его «молодые друзья» не были исключением.
Отсутствие полного доверия императора к членам комитета, его готовность принимать решения за их спиной самым явным образом сказались в области внешней политики, что зафиксировано в протоколах заседаний. Спор о роли России в преддверии войны третьей коалиции против Наполеона (1805—1806) расколол петербургский двор на два лагеря. Уже в 1802 году Кочубей, возглавляя Коллегию иностранных дел, оказался между двух огней [Николай Михайлович 1903: 70, 97]. Неосведомленность Кочубея стала унизительной, когда в мае 1802 года император совершил путешествие в Мемель, дабы по поручению вдовствующей императрицы Марии Федоровны встретиться с королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III. Прекрасно понимая, что Кочубей не одобряет этой затеи, Александр — совершенно нелепо — уверил его в том, что визит этот носит исключительно личный характер [Kukiel 1955: 29; Николай Михайлович 1903: 230; Трачевский 1890: 443]. Впоследствии Чарторыйский с содроганием припомнит позор Кочубея в своих мемуарах [Czartoryski 1887: 297].
Четыре года спустя, в 1806 году, Чарторыйский оказался в похожей ситуации. Кочубей стал министром внутренних дел, а Чарторыйский вслед за ним был назначен министром иностранных дел. Консультации с императором, который уже плохо терпел возражения, потеряли свою продуктивность, как заметил Чарторыйский в письме к Строганову:
Он начал на нас срываться, ибо привычка к спору с нами развилась у него настолько, что он уже не мог принять ни одно возражение [Николай Михайлович 1903: 396].
Бывшие члены комитета начали энергично обсуждать коллективную отставку.
Слухи подтвердили их наихудшие опасения. В черновике письма к императору от 1805 года Кочубей объясняет, как помимо воли стал полагаться на молву:
Уже несколько месяцев, государь, как по городу распространился слух, что я утратил Ваше доверие… Я не обращал внимание на все эти толки, как и на многие другие, хотя они доходили до меня и до многих моих друзей из разных источников и я приписывал их кружковым пристрастиям, но с течением времени я стал убеждаться что Вы, В. В. действительно <…> отняли у меня свое доверие [Кочубей 1923: 107—108].
Кочубей не уточнил, кто именно сообщил ему эти слухи, это равно могли быть и Строганов, и Чарторыйский, и Новосильцев, так как все они охотно делились подобного рода сведениями. Например, в декабре 1805 года Строганов писал Чарторыйскому о том, что генерал-адъютант Петр Долгоруков, близкий друг императора, возводил на него клевету, не стесняя себя в выражениях. Строганов сделал из этого вывод, что ни он, ни Чарторыйский более не входят в ближайшее окружение императора [Николай Михайлович 1903: 346].
В начале 1806 года бывшие члены Негласного комитета начали искать у более широкого круга придворных поддержки, говоря о себе в первом лице множественного числа (мы) и позиционируя себя таким образом в качестве группы, известной обществу и поддерживаемой им. Первыми за них выступили женщины, чье мнение имело вес: в Берлине — королева Пруссии, Луиза Мекленбург-Стрелицкая, которая была против мирной политики своего мужа в отношении Франции и желала альянса с Россией для борьбы с нею, к чему также стремились Строганов, Чарторыйский и Кочубей [Николай Михайлович 1903: 346]. К вящей радости «молодых друзей», их прежний враг в Петербурге, вдовствующая императрица Мария Федоровна, также перешла на их сторону, что подтверждается целым рядом замечаний в письмах от Софии Строгановой, Кочубея и Чарторыйского[18]. Осознавал это Александр или нет, его старые друзья настраивали двор против него.
Кочубей обсуждал вопрос об отставке как с Новосильцевым и Чарторыйским, так и со Строгановым. Чарторыйский также советовался с ними, сообщая о безрезультатной просьбе, обращенной к Александру, — выйти в отставку [Николай Михайлович 1903: 353]. В особом письме к Строганову, написанном специальными чернилами для тайнописи, он замечает, что император боится поставить себя в неловкое положение, разрешая одновременную отставку всей группы, так как опасается, что весь двор задним числом удостоверится в ее существовании [Николай Михайлович 1903: 357][19]. Возможно, что, по крайней мере для Чарторыйского и Строганова, отставка предоставляла возможность публично пристыдить императора.
Моральные качества Александра, сыгравшие в свое время важную роль в легитимизации его правления и работы комитета, теперь стали оправданием для разрыва с ним. Еще в 1801 году Строганов выражал опасение насчет слабости характера императора, пассивность и леность которого позволят другим подчинить себе его волю [Николай Михайлович 1903: IX—X]. В 1806 году слабость характера Александра стала красной нитью проходить через всю переписку с Чарторыйским, пока они обсуждали отставку.
Он стал как никогда непредсказуем. Это смесь из слабости, неуверенности, страха, несправедливости и бессмыслицы, которая удручает и лишает веры [Николай Михайлович 1903: 357, 360, 381].
Свое всевозрастающее презрение к пассивности Александра Чарторыйский и Строганов начали выражать, называя императора местоимением первого лица множественного числа, мы («nous»), говоря будто бы за него: «Наше чувство собственного достоинства и силы достаточно велико для того, чтобы не вмешиваться», или: «Мы всего опасаемся» [Николай Михайлович 1903: 393, 345, 357].
Общественное мнение также подверглось переоценке. Самым восторженным образом они ссылались на него уже после своей отставки. В письме к Строганову от 9 августа 1806 года Чарторыйский описывает сложение с себя полномочий министра иностранных дел как своего рода победу в глазах публики: «[Н]аша отставка вызвала бурю поддержки от общественного мнения («l’opinion public»). Поднялся общественный протест, в ходе которого нас превозносили до небес, а императора и его нового министра поносили» [Николай Михайлович 1903: 395—396]. Месяцем ранее Чарторыйский поздравлял Строганова, который в декабре 1805 года отправился на дипломатическую службу в Англию, а потом отказался вернуться: «Все восхищены вашим поведением» [Николай Михайлович 1903: 390].
Кочубей ссылался на общественное мнение, когда в 1806 году снова написал черновик письма с просьбой об отставке, на этот раз оправдывая свое решение «недовольством, ропотом, недостатком доверия к правительству, которые проявляются везде, и я ничего не могу в этом изменить. <…> Ропщут везде. — Отчего это происходит? Главным образом, оттого, что нет доверия к правительству. — Почему нет этого доверия? Я думаю, потому, что нет единства между его органами. Всякий понимает вещи по-своему. Немногие считаются с видами императора…» [Кочубей 1923: 109]. Косвенно Кочубей ссылался на недостаток общественного сознания, которое могло бы соединить правящие элиты, потерявшие доверие монарха.
Один Новосильцев остался на государственной службе, но после того, как оказался жертвой придворной интриги в 1808 году, и он начал ссылаться на разрозненность государственного аппарата и на предполагаемое враждебное «общественное мнение». В своих письмах к Строганову он замечал: «Везде вы увидите последствия самого непоследовательного управления, в котором цели и средства воюют друг с другом». От этого водворяется «всеобщее презрение» к правительствующим лицам[20]. Ярость, вызванная тем, как с ним обращались, вскоре уступила место шоку от атмосферы пренебрежения к авторитету двора, с которой он столкнулся во время поездки по российским провинциям.
Повсюду правительство пало под напором презрения. Народ открыто высмеивает глупые выходки Аракчеева, Куракина, Румянцева и Чичагова. Я лишился дара речи, услыхав анекдоты и язвительные шутки, которые они позволяли себе отпускать в адрес этих господ, когда я присутствовал на обеде на двадцать пять человек в резиденции коменданта Нарвы, никого там не зная[21].
Так совпало, что Новосильцев перечислил тех, кто заменил Негласный комитет в роли конфидентов императора.
Таким образом, желание Новосильцева и бывших соратников Негласного комитета признавать существование общественного мнения целиком зависело от двух взаимосвязанных обстоятельств: от утраты ими доверия императора и замены их другими лицами в 1805—1806 годах, а также от глубокого недовольства политикой Александра, в особенности внешней, которое широко распространилось по всей России. А посему неожиданная готовность группы признать роль общественного мнения в политической сфере была лишь временной мерой и не являлась показателем окончательного переосмысления его роли.
Заключение
Общественное мнение, как оно понималось правящей элитой России в начале XIX века, включало в себе множество институтов, от салонов и добровольных ассоциаций, таких как театры, клубы, литературные общества и масонские ложи, на которые так часто ссылаются историки, до самого двора и государственного аппарата. Литературные ассоциации XVIII века распространяли научное знание, утонченность и вкус, но были важны и тем, что предоставляли образованному обществу возможность для обмена мнениями. Посетители салонов и других общественных установлений могли делиться новостями и мнениями, что само по себе является залогом функционирования любой политической системы. Общительность ценилась приверженцами сентиментализма за способность взрастить определенное чувственное и моральное расположение, ощущение общего блага в индивидах. Попадая на благодатную почву, общительность должна была обуздывать личные интересы, страсти и желания в пользу общественного сознания («esprit public»), определяя суждения индивидов и по отношению к правительственной политике.
Члены Негласного комитета смотрели на нравственные качества как на необходимое условие для участия в политической жизни. Такое требование предъявлялось как к государственным служащим высшего эшелона власти — включая членов Государственного совета и Сената, их самих и императора, — так и к более широкому кругу общества, которое вращалось вокруг салонов, театров и торжественных приемов при дворе. Слухи и толки трансформировались в «общественное мнение», получая таким образом легитимацию.
Как бы то ни было, различие между «шумом» и общественным мнением само по себе стало оружием в борьбе за влияние и власть при дворе, еще более усугублявшейся непостоянством, которое император демонстрировал в своих благосклонностях. Присвоение набору высказываний статуса общественного мнения — вопрос cубъективного выбора. В худшем случае оно использовалось в качестве весьма спорного инструмента для легитимизации личных предпочтений. Для того чтобы всерьез учитывать общественное мнение в процессе политических дебатов, требуются глубокое внимание, терпение и доверие, острая нехватка которых так сильно ощущалась в Санкт-Петербурге при дворе в первые годы правления Александра I.
Члены Негласного комитета стали жертвами собственных представлений о роле «шума» в политике. Страх перед «шумом», внушенный сентиментальными воззрениями, лишил их возможности реализовывать собственные цели, включая отмену крепостного права. Благоговение перед «общественным мнением» появилось у них только тогда, когда они сами оказалась на «изнаночной» стороне придворной политики.
Пер. с англ. Галины Бесединой
Библиография / References
[Архив князя Воронцова 1879] — Бумаги графов Александра и Семена Романовичей Воронцовых // Архив князя Воронцова. Кн. 14. М., 1879.
(Bumagi grafov Aleksandra i Semena Romanovichey Vorontsovykh // Arkhiv knyazya Vorontsova. Book 14. Moscow, 1879.)
[Архив князя Воронцова 1880] — Бумаги графов Александра и Семена Романовичей Воронцовых // Архив князя Воронцова. Кн. 18. М., 1880.
(Bumagi grafov Aleksandra i Semena Romanovichey Vorontsovykh // Arkhiv knyazya Vorontsova. Book 18. Moscow, 1880.)
[Долбилов 2006] — Долбилов М. Рождение императорских решений. Монарх, советник и «высочайшая воля» в России XIX в. // Исторические записки. Т. 127. 2006. № 9.
(Dolbilov M. Rozhdenie imperatorskikh resheniy. Monarkh, sovetnik i «vysochayshaya volya» v Rossii XIX v. // Istoricheskie zapiski. Vol. 127. 2006. № 9.
[Каменский 2008] — Екатерина II: Искусство управлять / Ред. А. Каменский. М., 2008.
(Ekaterina II: Iskusstvo upravlyat’ / Ed. by A. Kamenskiy. Moscow, 2008.)
[Камер-фурьерский журнал 1901a] — Камер-фурьерский церемониальный журнал. Январь—июнь 1801 г. / Ред. А.В. Половцев. СПб., 1901.
(Kamer-fur’erskiy tseremonial’nyy zhurnal. January—June 1801 / Ed. by A.V. Polovtsev. Saint Petersburg, 1901.)
[Камер-фурьерский журнал 1901б] — Камер-фурьерский церемониальный журнал. Июль—декабрь 1801 г. / Ред. А.В. Половцев. СПб., 1901.
(Kamer-fur’erskiy tseremonial’nyy zhurnal. July—December 1801 / Ed. by A.V. Polovtsev. Saint Petersburg, 1901.)
[Камер-фурьерский журнал 1902] — Камер-фурьерский церемониальный журнал. Июль—декабрь 1802 г. / Ред. А.В. Половцев. СПб., 1902.
(Kamer-fur’erskiy tseremonial’nyy zhurnal. July—December 1802 g. / Ed. by A.V. Polovtsev. Saint Petersburg, 1902.)
[Кочубей 1923] — Кочубей В.П. Из переписки Александра I с В.П. Кочубеем // Русское прошлое. Исторические сборники / Ред. Т. Богданович. Пг., 1923.
(Kochubey V.P. Iz perepiski Aleksandra I s V.P. Kochubeem // Russkoe proshloe. Istoricheskie sborniki / Ed. by T. Bogdanovich. Petrograd, 1923.)
[Кочубей 1924] — Кочубей В.П. Résumé d’une conversation avec Mr. Fouché à Paris le 9/21 Décembre 1808 // Французская эмиграция, вопрос об интервенции, империя, июльская революция в свидетельствах русского вельможи: Из неизданных бумаг графа Виктора Кочубея / Пер. и ред. Т. Богданович // Анналы. Журнал всеобщей истории. 2004. № 4.
(Kochubey V.P. Résumé d’une conversation avec Mr. Fouché à Paris le 9/21 Décembre 1808 // Frantsuzskaya emigratsiya, vopros ob interventsii, imperiya, iyul’skaya revolyutsiya v svidetel’stvakh russkogo vel’mozhi: Iz neizdannykh bumag Grafa Viktora Kochubeya / Ed. by T. Bogdanovich // Annaly. Zhurnal vseobshchey istorii. 2004. № 4.)
[Марасинова 1999] — Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. М., 1999.
(Marasinova E.N. Psikhologiya elity rossiyskogo dvoryanstva posledney treti XVIII veka. Moscow, 1999.)
[Мельгунов 1911] — Мельгунов С.П. Император Александр I // Отечественная война и русское общество, 1812—1912 гг. Т. 2 / Ред. А.К. Дживелегов, С.П. Мельгунов и В.И. Пичет. М., 1911.
(Mel’gunov S.P. Imperator Aleksandr I // Otechestvennaya voyna i russkoe obshchestvo, 1812—1912 gg. Vol. 2 / Ed. by A.K. Dzhivelegov, S.P. Mel’gunov i V.I. Pichet. Moscow, 1911.)
[Николай Михайлович 1903] — Николай Михайлович. Граф Павел Александрович Строганов: Историческое исследование эпохи Императора Александра I: В 3 т. Т. 2. СПб., 1903.
(Nikolay Mikhaylovich. Graf Pavel Aleksandrovich Stroganov: Istoricheskoe issledovanie epokhi Imperatora Aleksandra I: In 3 vols. Vol. 2. Saint Petersburg, 1903.)
[Попов 2008] — Попов В.С. Письмо В.С. Попова императору Александру об императрице Екатерине II и ее правительственных приемах // Екатерина II. Искусство управлять / Ред. А. Каменский. М., 2008.
(Popov V.S. Pis’mo V.S. Popova imperatoru Aleksandru ob imperatritse Ekaterine II i ee pravitel’stvennykh priemakh // Ekaterina II. Iskusstvo upravlyat’ / Ed. by A. Kamenskiy. M., 2008.)
[Предтеченский 1957] — Предтеченский А.В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX века. Л., 1957.
(Predtechenskiy A.V. Ocherki obshchestvenno-politicheskoy istorii Rossii v pervoy chetverti XIX veka. Leningrad, 1957.)
[Сафонов 1976] — Сафонов М.М. Протоколы Негласного комитета // Вспомогательные исторические дисциплины. 1976. № 7.
(Safonov M.M. Protokoly Neglasnogo komiteta // Vspomogatel’nye istoricheskie distsipliny. 1976. № 7.)
[Сафонов, Филиппова 1979] — Сафонов М.М., Филиппова Е.Н. Журналы Непременного комитета // Вспомогательные исторические дисциплины. 1979. № 11.
(Safonov M.M., Filippova E.N. Zhurnaly Nepremennogo komiteta // Vspomogatel’nye istoricheskie distsipliny. 1979. № 11.)
[Середонин 1902] — Середонин С.М. Исторический обзор деятельности Комитета министров. Т. 1. Комитет министров в царствование Императора Александра Первого. СПб., 1902.
(Seredonin S.M. Istoricheskiy obzor deyatel’nosti Komiteta ministrov. Vol. 1. Komitet ministrov v tsarstvovanie Imperatora Aleksandra Pervogo. Saint Petersburg, 1902.)
[Тельберг 1910] — Тельберг Г.Г. Сенат и право представления на высочайшие указы: Очерк из истории консервативных политических идей в России начала XIX века // Журнал Министерства народного просвещения. 1910. № 1.
(Tel’berg G.G. Senat i pravo predstavleniya na vysochayshie ukazy: Ocherk iz istorii konservativnykh politicheskikh idey v Rossii nachala XIX veka // Zhurnal Ministerstva narodnogo prosveshcheniya. 1910. № 1.)
[Трачевский 1890] — Трачевский А. Дипломатическиe сношения России с Фрaнцией в эпоху Наполеона I. Том I: 1800—1802 // Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 70. СПб., 1890.
(Trachevskiy A. Diplomaticheskie snosheniya Rossii s Frantsiey v epokhu Napoleona I. Vol. I: 1800—1802 // Sbornik Imperatorskogo Russkogo istoricheskogo obshchestva. Vol. 70. Saint Petersburg, 1890.)
[Фатеев 1929] — Фатеев А.Н. Борьба за министерства: Эпоха Триумвирата // Сборник статьей, посвященных Павлу Николаевичу Милюкову / Ред. В.А. Евреинов и А.А. Кизеветтер. Прага, 1929.
(Fateev A.N. Bor’ba za ministerstva: Epokha Triumvirata // Sbornik stat’ey, posvyashchennykh Pavlu Nikolaevichu Milyukovu / Ed. by V.A. Evreynov, A.A. Kizevetter. Praga, 1929.)
[Чарторижский 2010] — Чарторижский А. Воспоминания и письма / Пер. А. Дмитриевой. Москва, 2010.
(Chartorizhskiy A. Vospominaniya i pis’ma. Moscow, 2010.)
[Bruns 1998] — Bruns M.M. Privilege and Freedom: The Emancipation Debate in Livland, 1817—1819 // Journal of Baltic Studies. 1998. Vol. 29. № 3.
[Burke 2003] — Burke E. Reflections on the Revolution in France / Ed. by F.M. Turner. New Haven, 2003.
[Czartoryski 1887] — Czartoryski A. Mémoires du Prince Adam Czartoryski et Correspondance avec l’Empereur Alexandre Ier: In 2 vols. Paris, 1887.
[Dictionnaire de l’académie française 1798] — Dictionnaire de l’académie française. Vol. 2. L—Z, 5th ed. Paris, 1798.
[Engelmann 1884] — Engelmann J. Die Leibeigenschaft in Russland: Eine rechtshistorische Studie. Leipzig, 1884. Lanham (MD): N. Bermeo and P. Nord, 2000.
[Habermas 1990] — Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Frankfurt am Main, 1990.
[Hirschmann 1977] — Hirschmann A.O. The Passions and the Interests: Political Arguments for Capitalism before its Triumph. Princeton, 1977.
[Hölscher 1978] — Hölscher L. Öffentlichkeit // Geschichtliche Grundbegriffe. Vol. 4 (Mi-Pre) / Ed. by W. Conze and C. Meier. Stuttgart, 1978.
[Hoffmann 2006] — Hoffmann S.-L. Civil Society, 1750—1914. Basingstoke, 2006.
[Hoffmann 2007] — Hoffmann S.-L. The Politics of Sociability: Freemasonry and German Civil Society, 1840—1918. Ann Arbor, 2007.
[Kukiel 1955] — Kukiel M. Czartoryski and European Unity, 1770—1861. Princeton, 1955.
[Marker 1985] — Marker G. Publishing Printing, and the Origins of Intellectual Life in Russia, 1700—1800. Princeton, 1985.
[Martin 1997] — Martin A.M. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb, 1997.
[Raeff 1957] — Raeff M. Michael Speransky: Statesman of Imperial Russia, 1772—1839. The Hague, 1957.
[Rey 2012] — Rey M.-P. Alexander: The Tsar who Defeated Napoleon. Illinois, 2012.
[Roach 1969] — Roach E.E. The Origins of Alexander I’s Unofficial Committee // Russian Review. 1969. Vol. 28. № 3.
[Simmel 1922] — Simmel G. Das Geheimnis und die geheime Gesellschaft // Soziologie: Untersuchungen über die Formen der Vergesellschaftung. 2nd ed. Munich; Leipzig, 1922.
[Smith 1999] — Smith D. Working the Rough Stone: Freemasonry and Society in Eighteenth-Century Russia. DeKalb, 1999.
[Wirtschafter 2003] — Wirtschafter E.K. The Play of Ideas in Russian Enlightenment Theater. De Kalb, 2003.
[Wortman 1995] — Wortman R.S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 1. From Peter the Great to the Death of Nicholas. Princeton, 1995.
[Wortman 2012] — Wortman R.S. The Representation of Dynasty and «Fundamental Laws» in the Evolution of Russian Monarchy // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 13 (2012). № 2.
[Zawadski 1975] — Zawadzki W.H. Prince Adam Czartoryski and Napoleonic France, 1801—1805: A Study in Political Attitudes // Historical Journal. 1975. Vol. 18. № 2.
[1] Остается неясным, когда именно прекратились собрания Негласного комитета. Большинство историков опираются на «протоколы» Строганова, завершенные в ноябре 1803 года, опубликованные великим князем Николаем Михайловичем [Николай Михайлович 1903: 65—243]. Оспаривая надежность протоколов, М.М. Сафонов утверждает, что комитет продолжал активные встречи вплоть до сентября 1805 года [Сафонов 1976: 197—199], но длительные отъезды Новосильцева и Строганова за пределы России в 1804 и 1805 годах вызывают сомнения в правдивости его тезиса.
[2] Издание этого года использует неканоническое транскрибирование фамилии Чарторыйский. — Примеч. перев.
[3] Далее мы будем ссылаться на французское издание мемуаров Чарторыйского в тех случаях, когда соответствующие фрагменты в русском издании отсутствуют.
[4] См. письма Кочубея к С.Р. Воронцову от 12 мая и 6 августа 1801 года: [Архив князя Воронцова 1880: 240; Архив князя Воронцова 1879: 156] и мемуары Чарторыйского («Пояснительные мемуары князя Адама, в которые не входит то время, когда он оставил службу в России, чтобы вернуться в Польшу») (1810) (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 362. Л. 17—17 об.).
[5] См., к примеру, заметки Софьи Строгановой о возвращении Александра I в Санкт-Петербург на фоне поражения при Аустерлице (письмо С.В. Строганова к П.А. Строганову от 12 декабря 1805 года, 19 января 1806 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 67. Л. 50 об. — 51, 55 об.).
[6] Письма Н. Новосильцева к П.А. Строганову от 19 декабря 1800 г. (Лондон) и 7 января 1801 г. (Саутгемптон) (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 45—47 об., 48 об. — 49 об.).
[7] О враждебности ко вдовствующей императрице указано в письме С. Строгановой к Строганову от 31 января 1806 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 67. Л. 58).
[8] На тему арканума власти см.: [Habermas 1990: 63].
[9] Александр очень редко посещал Сенат и только пять раз почтил своим присутствием заседание Государственного совета после его создания в 1801 году [Сафонов, Филиппова 1979: 146]. Он был почти на всех совещаниях Комитета министров в первые четыре года его существования, но в 1807 году прекратил в них участвовать [Середонин 1902: 5—6, 9].
[10] Некоторые исследователи утверждают, что существование комитета вскоре стало общеизвестным [Тельберг 1910: 23; Предтеченский 1957: 92; Roach 1969: 324, note 2]. Решение проводить собрания после обедов привело, вероятно, к тому, что о них догадывались постоянные гости, в особенности императрица Елизавета и два друга детства Александра, Н.А. Толстой и А.Н. Голицын. В 1801 году, например, оба почти ежедневно обедали с Александром, включая большую часть тех дней, когда собирался комитет, а также часто оставались и на ужин [Камер-фурьерский журнал 1901б: 4, 23, 32, 52, 65, 151, 165, 183, 246, 498, 511, 547, 561, 584, 600]. Елизавета также многократно приглашала Александра Строганова и Софью Строганову поужинать в те дни, когда проводились собрания комитета в 1801 и 1802 годах, что, скорее всего, означает, что и они знали о его существовании и о времени встреч, если не о том, что на них говорилось.
[11] О «монаршей воле» см.: [Долбилов 2006: 17, 23—24; Wortman 2012: 288—289].
[12] Чарторыйский к Строганову от 21 марта и 2 апреля 1811 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 62. Л. 53).
[13] Письмо Новосильцева к Строганову от 19 декабря 1800 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 45).
[14] [Архив князя Воронцова 1880: 239]. См. также письмо Кочубея к Воронцову из Санкт-Петербурга от 1 мая 1801 года: [Архив князя Воронцова 1880: 238].
[15] См.: [Марасинова 1999: 117—119]. Следует заметить, что самые отчаянные комментарии, которые приводит Марасинова, исходят от А.А. Безбородко — дяди Кочубея, который его вырастил, — и С.Р. Воронцова, ментора Кочубея, Чарторыйского, Новосильцева, а позднее и Строганова.
[16] Александр Мартин также упоминает о нежелании Александра использовать общественное мнение в условиях войны против Франции в 1805—1806 годах: «Вместо того, чтобы мобилизовать патриотизм… государство сделало попытку подавить любую публичную дискуссию, которая могла бы превратиться в критику» [Martin 1997: 46].
[17] Жозеф Фуше, скандально известный министр внутренних дел Франции (позже — министр полиции), нес ответственность за атмосферу шпионажа и доносительства, которая царила в то время в стране. По всей видимости, Кочубей встречался с ним во время своего путешествия по Франции в 1808 году, после отставки. Этот документ заслуживает гораздо более глубокого и тщательного анализа, чем мы можем себе позволить в рамках нашей статьи.
[18] Строганова к Строганову от 31 января 1806 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 67. Л. 58), Кочубей к Строганову от 1 февраля 1806 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 62. Л. 97), Чарторыйский к Строганову от 6 февраля [1806] из Санкт-Петербурга [Николай Михайлович 1903: 354].
[19] Подтверждено Кочубеем в письме к Александру I [1807] [Кочубей 1923: 109].
[20] Письмо Новосильцева к Строганову от 22 августа 1808 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 98—98 об.).
[21] Письмо Новосильцева к Строганову от 10 мая 1809 года (РГАДА. Ф. 1278. Оп. 1. Ед. хр. 64. Л. 115 об.).