(Рец. на кн.: Зиник З. Ящик оргона: Роман. Екатеринбург; М., 2017)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2017
Зиник З. Ящик оргона: Роман
Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2017. — 302 с.
«Ящик оргона» Зиновия Зиника был отвергнут редакцией литературного журнала «Знамя», о чем и сообщено на обороте книжного издания романа. Этот издательский (или авторский) жест может быть истолкован читателями как ироничная де конструкции современных книгопечатных стан дартов: вместо рекомендации критика-авторитета обратиться к публикуемому роману на первое место помещен отказ от него; или же как способ выстраивания границ в современном русскоязычном литературном процессе: писатель, проживающий в ином географическом и культурном пространстве (в данном случае английском), остается за границей понимания тех, кто по другую сторону.
Зиновий Зиник — важный представитель русской постмодернистской прозы, ýже — эмигрантской постмодернистской прозы. Теме эмиграции так или иначе посвящены все тексты Зиника, начиная с первого, опубликованного в 1976 году романа «Извещение». «Ящик оргона» — значимая ступень эволюции зиниковского героя-эмигранта. При том, что в тексте ни разу не указываются географические или временные координаты, по некоторым косвенным признакам можно понять, что речь идет о любом условно-западном пространстве, освоенном русской эмигрантской диаспорой. В это же пространство может быть включена и современная Москва, но воображение рисует скорее Лондон или Нью-Йорк — возможно, потому, что основные культурные трансформации поздне- и постсоветского менталитета связаны, в первую очередь, с влиянием англосаксонской культурной традиции. Эти связи и влияния — еще одна особая тема для Зиника, уже несколько десятилетий являющегося британским подданным, писательская деятельность которого ведется на двух языках. Русский для многих эмигрантов становился языком, на который можно переложить всю западную жизнь и культуру для тех тысяч людей, которые лишены прямого соприкосновения с ней. Любой писавший на тему эмиграции и эмигрантской жизни становился переводчиком этой жизни на русский язык. В другом зиниковском романе — «Лорд и егерь»[1] — один из главных героев переводит пушкинский «Пир во время чумы» на английский. Не беря во внимание комичность ситуации с переводом на английский «Пира…», который, как известно, является переводом фрагмента из английской пьесы Джона Вильсона, важно обратиться к исследованию героя-переводчика, посвященному традиции заимствования из английской литературы, на протяжении XIX века остававшейся для русской культуры в тени французской. Русская литература именно что подглядывала за английской — как герой «Ящика оргона» в одной из сцен подглядывает и подслушивает, и обрывки увиденного и услышанного накладываются на то, что творится у него в голове. Миссия проводников из одной культуры в другую уже в XX веке, в его второй половине, взяли на себя именно писатели-переводчики-эмигранты, занявшие позицию культурных лордов по отношению к советским коллегам, карикатурно выведенным в романе «Лорд и егерь» в образе Куперника, не владеющего иностранными языками переводчика.
По понятным причинам в конце прошлого века необходимость в специальном проводнике между культурными мирами отпала, возможность освоить английский, к примеру, язык и ознакомиться с культурными достижениями его носителей стала демократической привилегией почти каждого. И это радикально изменило тот русский язык, на котором говорили позднесоветские люди (и эмигранты третьей волны поколения Зиника). Как проницательно замечаете сам Зиник: «Ты язык не забываешь — это язык меняется, язык забывает тебя»[2]. «Ящик оргона» — роман об эмиграции языка, об исходе за границу его принадлежности одной группе, одному поколению. Язык этого романа принадлежит другим, но не главному герою, от имени которого ведется повествование. Эдуард Дворкин, носитель русского языка, проживающий, как отмечалось в условном западном (не названном) пространстве, пишет воспоминания, исповедь для своего пораженного инсультом лучшего друга Менкина — ментора и почти что божества. Его инсульт — результат отвратительных предательских действий Дворкина, который опасается того, что в их крепкий, с его точки зрения, дружеский союз может вмешаться кто-либо третий. Фабула, пересказанная таким образом, вполне тянет на психологическую драму; на деле у Зиника — довольно жестокая сатира. Ее объект даже не сам Дворкин, а — через его язык — большинство носителей русского языка эпохи соцсетей. Дворкин — типичный маленький человек, интонационно схожий с антигероем «Записок из подполья». Но, в отличие от последнего, подчас возвышающегося за счет рассказов о своей низости, Дворкин, страдающий от психотических проявлений чувства вины, в исповеди всячески нивелирует свою гнусность, заставляя усмотреть ее в поступках других, а в своих предательских дейст виях — единственный выход эти поступки исправить. Так, одно из ключевых событий романа — сцена в саду, во время которой Дворкин становится «невольным» свидетелем и соучастником измены будущей жены своего драгоценного друга и, желая избавить мужской дружеский союз от присутствия этой особы, рассказывает о ее поступке Менкину: «Оказалась слаба на передок» (c. 49). Шокирующая новость приводит Менкина к инсульту, и он, обездвиженный и онемевший, становится адресатом исповеди главного героя. Язык исповеди — это не только смесь англицизмов, неологизмов и несуществующих слов, за значением которых — что, кажется, подразумевается авторской иронией — несведущий читатель в лучшем случае полезет в «Википедию», а скорее всего, примет на веру их существование (мальвиоза, мандрагола, грызлян ка и др.), не только неграмотное употребление имен (Степан Цвайг, Конфузий, Эммануил Кент, Ничтче и т.д.), но главное — это нагромождение готовых конструктов, клише, где-то услышанных («…Толстой был зеркалом русской революции. Это сообщил мне доктор Исроэль Кнотс, когда обсуждал еврейские погромы в России» (с.79)), или чьих-то украденных, встроенных в текст под видом своих, мыслей. Дворкин — условный пользователь фейсбука (шире — Интернета), который делится своими-несвоими мыслями на полуграмотном, не вполне существующем языке; это новый тип маленького человека эпохи фейсбука, получившего трибуну и, значит, ощущение своей забитой важности и необходимости унизить весь мир вокруг. Остроумный и стилистически блестящий текст Зиника, однако, не настолько плотен, чтобы камуфлировать авторскую морализаторскую позицию; постмодернистская игра заменяется модернистским целеполаганием. Стало слишком много «куперников» из «Лорда и егеря», дорвавшихся до культурных сокровищ заграницы, раньше наравне с иностранными языками доступных только избранным. И значит, их можно и нужно «вылечить», вернуть все на свои места, воссоздать границы и иерархии[3]. Именно этим занимаются герои «Лорда и егеря» — под руководством врача-психиатра пытаются вернуть разум безум ному егерю, возомнившему себя лордом. (Правда, эксперимент заканчивает ся не совсем удачно, да и само заболевание кажется не до конца верно диагностированным.) Фигура доктора максимально важна и для нового романа Зиника. Даже можно сказать, что автор сам появляется в тексте в образе доктора Исроэля Кнотса, клиента конторы Дворкина, которого он раз за разом не узнает и не может назвать. Доктор выполняет функцию deus ex machina, и в конце именно наедине с ним остается Дворкин. Это выход один на один, финальная «битва» героя со своим автором, правда, герой к этому моменту уже обездвижен и нем; в этих финальных сценах доктор-автор пытается исцелить своего героя: «Доктор Исроэль Кнотс приходит ко мне каждый четверг и вкалывает мне из шприца морфологический преднизолон. Язык моего мышления становится проще, но яснее, постепенно очищаясь от иностранных неологизмов и жаргона, исказившего классическую красоту нашего родного языка» (с. 286).
Сознание Дворкина, оставшегося запертым в дальней комнате особняка Менкина и попавшего во власть уколов доктора Кнотса, закрывается для всех внешних раздражителей, замыкается на самом себе, словно помещается в оргонический ящик. Фигура создателя этого устройства, Вильгельма Райха, интересует Зиника в том числе удивительной биографией. Человек, донесший об измене своей матери отцу и ставший причиной их поломанных жизней, безусловно, схож с Дворкиным, которому в одном из эпизодов книги даже приписывается идентичность Райха, о чем ему докладывает доктор Кнотс. Аппарат для изоляции от воздействий всех негативных сил прошлого и настоящего, для погружения в транс, полное забытье и отказ от персонального — только так можно разрушить того Дворкина, который перенасыщен идентичностями и языками, но совершенно не может с ними совладать.
И так как автор решил всерьез заняться излечением Дворкина, то мы, кажется, можем понять, к какому результату он стремится. Исповедь Дворкина то и дело прерывается некими любовными письмами, образцами другого, чистого языка. По ходу чтения мы понимаем, что это письма самого Дворкина к его возлюбленной из далекого прошлого, которая в исповеди становится раздражающей «теткой» из конторы. То есть раньше и Дворкин, и его язык были иными. Зиник здесь выступает с максимально консервативных позиций, апеллирует к прекрасному прошлому и не принимает происходящие изменения, видя в них угрозу. Единый мир и универсальный язык, который становится лишь сложнее с развитием технологий и искусственного интеллекта, уже давно считаются фобиями современного мира. Не каждый способен в рождающихся на наших глазах, иногда более, иногда менее неловких формах изменяющегося языка узнать язык своих мыслей. Зиник предпринял попытку «слиться» с новым для него языком[4]. Но открытым остался вопрос, состоялось ли обоюдное узнавание, которое и породило страх перед новым, или же автор, как и герой, не узнающий в финале никого, даже себя, тоже не смог узнать новы й язык и показал нам остроумную пародию лишь на свои страхи и представления о нем?
[1] Зиник З. Лорд и егерь. М.: СП «Слово», 1991. Не только темы заимствования и перевода, копии и оригинала, но и многие другие (любовный треугольник, предательство, зависть к более сильному другу) перешли из «Лорда и егеря» в «Ящик оргона».
[2] Зиновий Зиник — «Гефтер»: интервью // Гефтер. 2017. 10 мая (http://gefter.ru/archive/22123).
[3] Характерно, что Зиник связывает распространение фейсбука и нового для него языка со «вседозволенностью», то есть с отсутствием порядка и иерархии. См.: Зиновий Зиник — «Гефтер»: интервью…
[4] Там же.