(Рец. на кн.: Иванова Н. Такова литературная жизнь. Роман-комментарий с ненаучными приложениями. М., 2017)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2017
Иванова Н. Такова литературная жизнь.
Роман-комментарий с ненаучными приложениями
М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017. — 544 с.
Был такой литературный человек — Александр Васильевич Никитенко. Обычно говорят: «цензор Никитенко», и следом сразу: «дневник цензора Никитенко». Это далеко не единственная его литературная ипостась, но, наверное, самая известная, и «Дневник» — бесценный источник по литературной истории XIX века. Опять же, не единственный из источников такого рода, но невероятно информативный: человек полвека был «внутри литературы» и знал всех — поэтов и журналистов, гениев и графоманов, знаменитых и безвестных. И не в последнюю очередь дневник этот полезен в силу позиции автора: Никитенко предполагал сделать из него «Воспоминания», т.е. переписать, отредактировать, создать некую единую авторскую точку зрения. Но, слава богу, не успел. И остались «подневные записи», сделанные в разное время, «непричесанные» впечатления, характеристики, слухи. Так, один и тот же человек (например, популярный некогда поэт Тимофеев) предстает на страницах «Дневника» в разные моменты своей жизни, и, к удивлению самого Никитенко, это два разных человека. Когда-то Никитенко им увлекался, теперь сам себе не верит; да он и сам нынче другой. Короче говоря, это история литературы изнутри, без привнесенной «исторической идеи». По сути, это роман в одном из ранних его определений (по Стендалю): «зеркало на большой дороге». Здесь есть историческая идея пути, протяженности, но нет исторической дистанции, нет отрешенного взгляда сверху. Это была преамбула к разговору о «внутрилитературном» романе Натальи Ивановой. Настоящее название «Такова литературная жизнь. Роман-комментарий с ненаучными приложениями», и говоря о нем, нельзя не вспомнить другой «внутрилитературный роман», вернее, еще одно сочинение того же промежуточного жанра: «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман» Сергея Чупринина. Прием в заглавии, хоть и перевернутый, один и тот же. Речь идет о жизни «литературного человека», homme de lettres, для которого «никакой другой жизни, кроме литературы, не существует»[1].
Заметим, что оба «литературных романа» вышли из редакции «Знамени», журнала, который долгое время презентовал себя «выставкой достижений литературного хозяйства», но с какого-то момента сознательно сделался «лабораторией»: редакция ищет и, кажется, находит особого порядка роды и жанры, способы существования литературного журнала в нелитературную эпоху. «Фейсбучный роман» Чупринина был буквально — table-talk, «застольные беседы», собрание анекдотов (в старом, историческом смысле), при всем при том это было причудливое стернианское построение с «научным аппаратом» — комментариями, указателями, списком литературы и автобиографией, с пародическим «списком рецензентов» и с эпиграфом… на последней странице. «Литературный роман» Натальи Ивановой в этом контексте выглядит достаточно стройной и рациональной композицией: последовательность коротких пронумерованных «главок», не столько анекдоты, но физиология, харак терологические наблюдения. Вообще, этот автор, прежде всего, наблюдатель — внимательный, острый и порой… несносный наблюдатель. Вот сосредоточенно и как-то автоматически, выгнувшись дугой, скользит на лыжах «дикорастущий философ» Георгий Гачев, единственный в своем роде чудак. Впрочем, нет, припоминает Иванова, есть еще один, Михаил Эпштейн, столь же «дикорастущий» (с. 24—25). Вот Арсений Тарковский с непроницаемым лицом шествует в сортир в переделкинском Доме творчества. И с тем же самым непроницаемым лицом получает Государственную премию в Кремлевском дворце (с. 79). Вот, наконец, Дмитрий Быков, неопознаваемый в лондонской ярмарочной толпе, приподнявшись на цыпочки, пытается услышать Умберто Эко (с. 170).
Но есть и свернутые в несколько абзацев драмы — такова короткая глав ка про Георгия Владимова, его роман и его издателя, про то, как один умер в дороге, а другого взорвали в машине. Есть, наконец, «истории с ключом», недосказанные и понятные таким же «внутрилитературным людям», — вроде проговоренной между делом фразы Бродского: «Только Кушнера в жюри не возьмем…» (с. 135).
В этой последовательной композиции есть сквозные персонажи и есть некие постоянные — не темы, но локусы: все эти писательские дачи и дома творчества, Переделкино и Коктебель, гостиницы и аэропорты, все то, что, так или иначе, превращает «роман-комментарий» в «письма литературного путешественника» и делает «производственный роман» о литературе и литературном быте романом «светским». Вернее так: хоть последовательность не всегда выдерживается, но эти заметки можно разделить на две части: литературный быт (или светская жизнь — как угодно) советской эпохи, и здесь ключевые слова «дом творчества». И литературный быт постсоветский, своего рода травелог с бесконечными международными перелетами, конференциями, гостиницами — кажется, автору вторая часть нравится гораздо больше.
Как бы то ни было, принципиально, что это «роман» именно про литературных людей, а не про литературу как таковую, и если мы попытаемся определить его прагматику, то она в известном смысле «отложенная». Сегодняшнему читателю, окололитературному или профессиональному, все это до известной степени… занятно. Но уже через несколько десятилетий все это станет материалом для историка и комментатора: всякая «изнанка» (а здесь, как ни крути, «литературная жизнь» с изнанки) в своей первичной, «свидетельской» подаче зачастую сообщает о предмете гораздо больше, чем «лицевые» тексты, чем та же журнальная критика, газетная рецензия или премиальные шорт-листы (последние — тем более, коль скоро это и есть своего рода вывернутые швы литературной политики, а Иванова довольно подробно освещает сюжеты «жюрения» и премиальные скандалы). В этом смысле характерны главы, посвященные особого рода практикам, — собственно, журнальной цензуре в 1970—1980-х и специфическим попыткам ее преодоления, а также некоторым хронологическим и тактическим тонкостям, в частности сменившему цензуру в первые «перестроечные» годы так называемому «конвою» — созданию вокруг крамольного материала разноречивых «блоков» с установкой на «объективность», окружению его «полемическими комментариями». Впрочем, о чем-то похожем вспоминает и Чупринин, описывая быт и нравы позднесоветской «Литературной газеты».
Коль скоро мы говорим о сходствах и пересечениях двух «внутрилитературных романов», вышедших из «архивов» «Знамени», отметим неизбежные композиционные параллели: обе книги, помимо «романов», включают «приложения», еще один не так давно явившийся в «Знамени» жанр коротких рецензий: у Чупринина это «Попутное чтение», у Ивановой — «Мой гутенберг». Это тоже своего рода жанр-симптом. До сих пор мысль о том, что традиционная «развернутая» толстожурнальная рецензия — это скучно, что читателя нельзя утомлять долгими разговорами о книжках, была присуща по большей части глянцевой и сетевой критике. Это там стремились уместить текст в «один экран» (что особенно актуально при подавляющем переходе на чтение с гаджетов), это там «мнение» зачастую заменяло анализ и череду коротких высказываний о нескольких книжках предпочитали длинному высказыванию об одной. Столь очевидное внимание ко всем этим «промежуточным» жанрам, «метажанрам» — свидетельство того, что толстый журнал пытается сменить ритм и переключить регистр и раздел «Смесь» отныне берет верх над разделом «Критика».
Но есть еще один раздел, вернее, еще одно «приложение»: «Хроника». Это не «подневные записки», но летопись, с 1986-го по 1999-й, последовательная попытка «вычитать» ключевые сюжеты в каждом из годовых срезов. Эпиграфом к «недавней истории», по всей видимости, должна служить проходящая лейтмотивом через весь текст фраза М.В. Розановой: «Что будем делать, когда перестройка кончится? Читать подшивки газет и журналов». Прогноз не оправдался, вернее, если и оказался справедлив, то лишь для тех самых «внутрилитературных», журнальных людей. Тут важно, что для самой Ивановой это не просто чтение, но перечитывание; она все это уже однажды делала — обзоры по свежим следам, в конце каждого года. Теперь, спустя полтора десятка лет, имеет смысл смена оптики: «Пейзаж литературного года, исполненный внутри него, отличается от теперешнего прежде всего тем, что тогда мне важнее было, уловив динамику освобождения слова, транслировать ее, снабдив собственной энергией. Тогда… я находилась внутри картины. Сейчас важнее всего понять, что же осталось за рамой… окончательной “картинки”, что убиралось (сознательно или подсознательно), как строительные леса» (с. 216). Прежде всего, для будущего историка окажется важно то, что осталось за документом, например за опубликованной в «Литературной газете» стенограммой последнего, VIII съезда писателей СССР (того самого, где с председательствующим Г. Марковым на трибуне случился обморок, а Ф. Кузнецов бросился с кулаками на Ю. Семенова, упомянувшего с трибуны «псевдонародническую бороденку»). Отдельный сюжет, вероятно, представляют имена и тексты, однажды громко заявленные (шумно «открытые» перестроечной критикой) и затем исчезнувшие, «выпавшие» из литературной истории. «Случай» М. Харитонова, первого русского «букериата», на слуху, но по годовым срезам Ивановой неизбежно вспоминаются М. Кураев и Л. Габышев. Характерны, наконец, обозначенные в таком ретроспективном «перечтении» метаморфозы — скажем, топоровское определение Проханова «бес для бедных» («Звезда». 1989. № 12) и организованный тем же Виктором Топоровым десятилетие спус тя нацбестовский триумф прохановского «бесовства». Кажется, все же менее интересны (поскольку очевидны) главные (титульные) сюжеты каждого года: «реабилитация», «противостояние», «тиражи» и т.д. Уже понятно, что пик журнальных тиражей пришелся на «возвращенные имена» и публицистику, а обвал связан с инфляцией и разрушением института подписки, все это не вполне «внутрилитературная история»: литература тут имеет дело не с причинами, а со следствиями.
И последнее, о чем нужно сказать в рецензии на этот «роман-комментарий»: кроме всего прочего, кроме «изнанки» и «ближней ретроспективы», тут еще особым образом сфокусированная «знаменская» оптика. Человек из другого толстого журнала, не из «Знамени», а, скажем, из «Нового мира», увидел бы все это похожим образом, но иначе. А человек не из толстого журнала, не из Москвы — с другой литературной стороны, — возможно, написал бы другую историю этих лет, и такая история оказалась бы если не интереснее, то в любом случае неожиданнее.
[1] Чупринин С. Вот жизнь моя. Фейсбучный роман. М.: Рипол, 2015. С. 367.