(Рец. на кн.: Базунов О. Записки любителя городской природы. СПб., 2016)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2017
Базунов О. Записки любителя городской природы
СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 640 с.
Олег Базунов (1927—1992), три больших, принципиальных текста которого (впрочем, непринципиальных он почти не писал) составили этот сборник, — наверно, один из самых непрочитанных и недозамеченных писателей своего времени. И это при том, что с советской властью он никогда не спорил. Он благополучно, хотя и довольно редко, в те годы издавался — примерно раз в десятилетие, но связано это, по большей части, с тем, что писал Базунов чрезвычайно, исключительно медленно. При жизни, не слишком длинной, у него вышло четыре книги в издательствах обеих столиц: «Холмы, освещенные солнцем: повести и рассказы» (Л., 1977), «Тополь: Записки любителя городской природы» (Л., 1984), «Окно: повести» (М., 1987), «Мореплаватель» (Л., 1990). Две другие, не считая ныне обсуждаемой, вышли уже посмертно: «Зеркала» — в Москве в 2001-м и «Мореплаватель: Избранная проза. Воспоминания об Олеге Базунове» — в Санкт-Петербурге в 2007-м. На тексты Базунова — хотя тоже изредка — появлялись рецензии в советской прессе. Правда, современники обращали внимание не на самое, прямо скажем, глубокое в нем: на «тонкие наблюдения» да на «замечательное чутье русского языка». Так говорил Д.С. Лихачёв, вообще очень ценивший Базунова, написавший предисловие и к вышедшему в «Новом мире» (1987. № 6, 7) «Мореплавателю», и к книге «Окно». Впрочем, он считал Базунова «мастером камерного жанра»[1], тихим и кротким, терапевтичным, усмиряющим читателя, сглаживающим конфликты, «снимающим стрессы»[2] бытописателем, а подыскивая ему аналогии, ставил его в один ряд с «Распутиным, Беловым, Носовым»[3].
Все, вошедшее в «лимбаховский» том: «Собаки, петухи, лошади» (1965— 1966), «Мореплаватель» (1966—1971) и «Тополь» (1972—1983) — уже было, как можно заметить, издано, и даже не раз. И тем не менее читателя, задавшегося целью разведать, как воспринимали Базунова его современники, не оставляет чувство, что этого человека окружает какая-то особенная тишина. Кстати, «лимбаховскому» тому она тоже сопутствовала: мне не удалось разыскать ни одной рецензии на него, хотя появился он уже больше года назад. В этом видится, впрочем, что-то очень естественное: Базунов ускользает, как большая глубоководная рыба. Он ухитряется быть скрытым, даже будучи опубликованным, — для этого ему не надо прятаться. Он существует помимо интерпретаций.
Внешне вроде бы встроенный в советскую литературу (он даже состоял членом Союза писателей СССР!), Базунов принадлежал к тому пласту современной ему словесности, которая, будучи как следует прочитана, заставила бы переписать историю литературы и культуры того времени.
«Их жанр не поддается определению»[4], — говорит о текстах Базунова внимательно его читавшая Галина Цурикова, автор посвященной ему статьи в биобиблиографическом словаре «Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги» (2005). Это — одно из общих мест суждений о нем, то же писал и Лихачёв: прозу Базунова, говорил он, «не включишь ни в один из известных прозаических жанров — это не рассказы, не очерки, не повести, не романы…»[5]. Жанровые определения этой прозе, не считающейся с типовыми правилами (пренебрегать ими она стала примерно с середины 1960-х, и читатель «Записок…» увидит ее именно такой — тексты более ранние, более традиционные, оставлены за пределами сборника), конечно, все же подбирали, ища при этом аналогий чаще в музыке, чем в словесности (и это — второе общее место). «Тополь», например, называли «поэмой-симфонией»[6]; не вмещающегося ни в какие рамки «Мореплавателя» — «морской симфонией, равной по звучанию и размаху музыке Римского-Корсакова»[7] (сам Базунов определил жанровую принадлежность этого текста вполне четко: «распространенные комментарии к одному ненаписанному рассказу», Игорь Кузьмичёв, бывший редактором Базунова в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель», называет его «повестью»[8], а в аннотации к книге «Зеркала» «Мореплаватель» назван романом[9], что, пожалуй, особенно благодаря изрядной растяжимости, многовмещаемости и принципиальной открытости термина «роман», самое точное).
Впрочем, все это скорее метафоры: всерьез выявлением структурного родства прозы Базунова с музыкой никто до сих пор не занимался, и что-то подсказывает, что неспроста: вряд ли это было бы самым точным из направлений поиска.
Базунов был не просто внесоветским, помимо-советским писателем и человеком: он был помимо-социальным. Он не спорил вообще ни с какими социальными обстоятельствами — он этих обстоятельств не замечал, смотрел сквозь них. Он не этим занимался.
Занимался же он совершенно штучной смысловой работой, тихой и одинокой, которая внешне так походила на смиренное бытописание, что, как правило, за него и принималась. Есть свидетельства о том, что некоторые люди считали себя в каком-то отношении учениками Базунова (как, например, автор некролога ему в «Русском разъезде» Владимир Алексеев[10]), многие, говорят, были посвящены им в антропософию, но сколько-нибудь заметного влияния на словесность своего и последующего времени он, похоже, не оказал. Видимо, человеку с таким душевным устройством естественно оставаться одному.
Он занимался веществом жизни как таковым, точнее — процессом его созерцания. Нет, еще точнее: высматриванием сквозь жизнь, через подробности ее внешней фактуры, с их непременной и постоянной помощью — оснований этой жизни. Можно сказать, метафизических. Впрочем, само это слово не из (литературного) лексикона Базунова: подобную лексику он, философски чрезвычайно начитанный, оставлял за пределами своих прозрачных текстов, написанных совсем просто и ясно. Намеренно — такой речью, чтобы постоянно чувствовала свое родство с молчанием, свою близость к нему. Может быть, еще и поэтому его речь и интонационно выровнена: на протяжении всех трех, составивших семисотстраничную книгу, больших текстов Базунов ни единого раза не повышает голоса.
Тихий и кроткий — да. Но эта тишина и кротость — космического масштаба.
Кого бы поставить в соответствие Базунову в советском ли, современном и сокультурном ему, в русском ли вообще пространстве? Родственны его медленным, внимательным, всесобирающим текстам разве что дневники Михаила Пришвина, который сопоставимым образом вглядывался в подробности окружавшей его повседневной жизни вообще и в природу в особенности. Но и эта аналогия неполна: если Пришвин писал хронику собственной жизни и собственным «я» в его конкретных обстоятельствах все-таки немало занимался, то для Базунова его «я», психологические особенности и биографические обстоятельства представляли интерес лишь в той мере, в какой могли служить средствами вглядывания в мир, бесконечно превосходящий наблюдателя.
Своего, единственного, конкретно-биографического, повседневно-биографического в его текстах как будто очень много. Весь «Тополь» сплошь таков: история взаимоотношения созерцателя (именно так хочется назвать ведущую, формирующую фигуру базуновских текстов, а жанр их, если уж есть потребность в жанровом определении, созерцаниями) с одним конкретным деревом, с определенным городским топосом — комнатой на Адмиралтейском канале в Петербурге, где автор прожил почти всю свою жизнь, с видом из ее окна:
«Перед моим окном расположены и дома, и деревья, и откос на том берегу, и кой-какая вода в канале…
Но вот загляни в дверь из коридора в комнату, переступи через порог или, напротив, отойди в глубь комнаты, к задней стене, встань у косяка и брось взгляд в окно, и ничего-то не увидишь, кроме клочка неба да одного-единственного, обрамленного ветвями деревьев, окна двухэтажного дома, стоящего как раз напротив. С другой стороны, если лечь животом на подоконник и, упершись руками в железо, высунуться из окна по пояс почти — сколько позволит равновесие, — то тут твоему взгляду по одну сторону откроется и бульвар, и сад за бульваром, и золотой купол главенствующего собора, и площадь, и колено поворачивающего у площади канала, а по другую — набережная все того же канала, почти на всем его протяжении, и купы кустов и деревьев, перемежающиеся на том берегу, и черные железные трубы, и разнообразные строения, проглядывающие между деревьев…» (с. 415).
Но каждое свое биографическое, топографическое, эмоциональное обстоятельство Базунов доращивает до общезначимого архетипа, даже так: сразу работает с ним как с архетипом. Это не дневник, не исповедь, не самоанализ: это выход через свое, его единственными вратами — к общечеловеческому.
В европейской литературе ближайший родственник Базунова, медленного пристального наблюдателя, которому ничто не мелко, — Пруст, метафизических задач себе, впрочем, не ставивший. Для Пруста наблюдаемая фактура жизни была самоценной. В связи с бесконечно ветвящимся вширь и вглубь «Мореплавателем» приходит на ум в качестве отдаленной аналогии и «Улисс» Джойса (в том только отношении, что на небольшом сюжетном пространстве здесь умещаются громадные и разнонаправленные смысловые объемы).
Старший брат несравнимо более известного Виктора Конецкого, морского писателя, и сам несостоявшийся моряк, Базунов все-таки стал мореплавателем — и не только в том смысле, что его, написанные на суше и из позиции принципиального домоседа, тексты пронизаны морской образностью. Он стал странником внутренних морей, исследователем духовного смысла про исходящего — не в метафорически-советском, но в самом точном, прямом — то есть религиозном — значении. Правда, об этом у него почти ни слова. Разве что в цитатах: «И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познани я добра и зла…» (с. 425), — да еще проговаривается иной раз: «Действительно, Господь один знает, какими путями в жизни происходит эта непреложная неповторимость, непохожесть эта ни на что другое во всем-то остальном белом свете» (с. 515) Ну, должно быть, в советское время сошло за фигуру речи.
Со своей атеистической современностью Базунов, как и было сказано, не конфликтовал. При том, что открытой религиозности в текстах Базунова как будто нет (вернее, так: она там прикрыта прозрачным покрывалом), мыслит он, несомненно, христианскими структурами. Понимающие читатели это заметили уже тогда. В некрологе Базунову Владимир Алексеев писал: «…подтекст его письма незрим для людей непосвященных и воспитанных на рациональном сознании однолинейной советской литературы» (с. 83).
То, что он делал, уже в текстах 1960-х, уже в «Собаках, петухах, лошадях» — это, несомненно, духовная практика (не перестававшая от того быть практикой литературной): воспитание, тщательное выращивание собственной, а вслед за нею и читательской, чувствительности. Практика терпеливая, аскетическая — отсюда, может быть, характерная базуновская монотонность, повторяемость, чуть ли иной раз не вязкость, чуть ли не тавтологичность.
«Как быть со всем этим и в том числе с этой самой рогулькой? И легко ли всё это легкомысленно сбросить со счета? И допустимо ли, как мы где-то уже восклицали, на всё на это беспрестанно махать рукою? Допустимо ли постоянно махать руками на это? Допустимо ли, подобно той пресловутой и незадачливой птице (летать-то не в силах), пихать постоянно свою далеко отстоящую голову глубоко в сыпучий песок или, как говорится, в душные перья? Допустимо ли?!» (с. 258). Это — «Мореплаватель», он весь выстроен в таких интонациях: шлифовки стекол, сквозь которые видится самое существенное. Впрочем, что до «Мореплавателя» с его бесчисленными отступлениями, с его многовариантным и открытым финалом, то он — уже само исследование структур мироздания.
Смысл его усилий, кажется, — воспитание в себе и в сопричастных чувства единства, сквозной одухотворенности и осмысленности всей разлитой по миру жизни, восходящей к одному питающему корню. Чувства братства в бытии, в трагедии существования (конфликтность, напряженность которого по видимости благостный Базунов чувствует, на самом деле, на каждом шагу) со всем сущим. В каком-то смысле это — проповедь. В том числе (собственно, в первую очередь) и самому себе.
«Смотрите, какая трудная судьба сложилась у дерева, какие жизненные напасти и злоключения выпали на его долю! Представьте-ка себе! Попробуйте-ка хотя на мгновение обернуться произрастающим на откосе деревом, влезть в его шкуру. Обернитесь деревом! На мгновение, пожалуй, и деревом обернуться не грех — прочувствовать на себе все перипетии древесной жизни» (с. 517).
[1] Цит. по: http://fanread.ru/book/6889718/?page=13.
[2] Цит. по: https://biography.wikireading.ru/292299.
[4] Цурикова Г.А. Олег Викторович Базунов // http://www.hrono.ru/biograf/bio_b/bazunovov.php.
[5] Цит. по: https://biography.wikireading.ru/292299.
[6] Владимир Алексеев в некрологе Базунову в журнале «Русский разъезд». Цит. по: Акулова Т. Материалы к биографии Виктора Конецкого // http://fanread.ru/book/6889718/?page=13.
[7] Домашёв А. Погружение в память // http://www.baltkon.ru/fund/news/detail.php?ELEMENT_ID=1212.