(ИВГИ РГГУ, 14 июня 2017 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2017
Леонид Михайлович Баткин скончался 29 ноября 2016 года. Конференция, посвященная его научному наследию, открылась своеобразным «путешествием в прошлое». Благодаря Елене Петровне Шумиловой, многолетнему ученому секретарю Института высших гуманитарных исследований, присутствовавшие на конференции смогли услышать речь, которую Баткин произнес на первом заседании института, 16 апреля 1992 года. В это время только что созданный РГГУ, одним из подраз делений которого был ИВГИ, существовал только на бумаге, поэтому Баткин сравнил его создателей с Петром I, возводящим город на болоте. Однако это не помешало ему нарисовать картину, сейчас кажущуюся пленительной утопией: не нужно учебных планов и семинаров, а нужно, чтобы в определенной аудитории в определенное время все сотрудники ИВГИ по очереди читали лекции о том, чем они занимаются; не важно, сколько придет слушателей, пусть даже это будет один студент, важно дать им возможность услышать эти лекции. А читать их должен был цвет тогдашней филологической мысли: Е.М. Мелетинский, М.Л. Гаспаров, П.А. Гринцер, А.Я. Гуревич, В.Н. Топоров…
Возвратившись из путешествия на «машине времени», участники конференции приступили к работе. Первым выступила Л.Р. Хут (Майкоп, Адыгейский государственный университет) с докладом «Л.М. Баткин: мысли о всемирной истории». Личное знакомство докладчицы с Баткиным было недолгим, она однажды, в 2010 году, слушала его выступление в ИВИ РАН, а с осени 2015 года переписывалась с ним в Фейсбуке. Поэтому доклад ее носил не столько мемориальный, сколько аналитический характер. Она напомнила об опубликованной в 1999 году статье М.А. Бойцова «Вперед к Геродоту», которая вызвала огромный шум и едва ли не скандал в академической среде, поскольку автор утверждал, что время генерализующего историописания, «макроистории» прошло и что историкам следует заниматься отдельными «казусами». В национальных республиках Российской Федерации (в одной из которых докладчица живет и работает) эту идею подхватили сторонники отдельного пути и неповторимой истории каждой из этих республик. А многие исследователи вообще постановили, что отныне возможна только «история в осколках». С этим докладчица не соглашалась и не соглашается. Зато ей очень близка позиция Баткина, которого она назвала «певцом всемирности в интерьере индивидности». Баткин был убежден, что любая история может быть только всемирной, что она не «недонаука», не «тоже наука», а «инонаука», что она ничуть не противоположна рационализму, а те, кто исповедуют релятивизм, — не кто иные, как «исторические невротики» (докладчица привела выразительную цитату из Баткина: «Нас пугают черепом разуверившегося в своей науке историка с пус тыми методологическими глазницами и скрещенными релятивистскими костя ми»). При этом Баткин не отрицал существования и полезности микроистории, он лишь называл ее частью всемирной истории (потому что в противном случае «микроисторики» окажутся просто рассказчиками или даже «милыми лжецами»). Отдельно докладчица остановилась на отношении Баткина к проблеме сослагательного наклонения в истории, которой был посвящен в 1999 году круглый стол в редакции альманаха «Одиссей». Баткин отказывался считать, что история не знает сослагательного наклонения; он, напротив, утверждал, что «накануне любого бесповоротного результата история просто купается в сослагательном наклоне нии», что закономерности выявляются только задним числом и что изучение этой самой сослагательной истории очень полезно. Наконец, докладчица коснулась и мнения Баткина о прогностической функции истории. Ученый призывал относиться к ней без постмодернистского нигилизма. Всякая ретроспектива, считал Баткин, — это идея будущего, опрокинутая в прошлое. Мы занимаемся историей, зная, что она нами не кончится.
Обсуждение доклада в основном сосредоточилось на соотношении макрои микроистории у Баткина и его современников. О.Ю. Бессмертная напомнила о том, что микроисторический, «казусный» подход, который, в частности, исповедовал ее отец Ю.Л. Бессмертный, имел с позицией Баткина больше сходства, чем различий; казусный подход, сказала она, отнюдь не противоречит всемирности, просто он больше связан с социальностью, а баткинский подход был больше связан с культурой. В доказательство того, что Бессмертный не отрицал макроисторического подхода и считал, что он находится с подходом микроисторическим в отношениях дополнительности, Бессмертная привела название его доклада на конференции, посвященной этой проблематике: «Смотри в оба».
М.Л. Андреев (ИМЛИ РАН / ШАГИ РАНХиГС) прочел доклад «Одиночество Баткина». Текст этот был написан для публикации в альманахе «Одиссей», однако, поскольку сборник находится лишь на стадии верстки, докладчик счел возможным превратить его в выступление на конференции. Коротко охарактеризовав личность Баткина (слабый здоровьем, но чрезвычайно жизнестойкий, жизнерадостный и работоспособный; отдавший на заре перестройки много сил политике и бывший организатором первых демократических митингов), докладчик дошел до того момента в биографии Баткина, когда его «хождение в политику» прекратилось и он вернулся к изучению культуры. Тут ученый особенно ясно осознал свое одиночество, однако чувствовал он его и раньше. Он был одинок в Харькове, где родился и где окончил «мракобесный» (по его собственному определению) исторический факультет местного университета. Через несколько лет по протекции Михаила Гефтера Баткину удалось переехать в Москву и поступить на работу в ИВИ РАН, однако и в московской научной среде он расходился во мнениях с множеством коллег. Его взгляд на итальянское Возрождение как на уникальное сочетание «казусности» и всеобщности устраивал далеко не всех. Коллег-итальянистов раздражали и претензии на статус «нового Буркхардта», и легкость пера, и отношение к этим самым коллегам как людям, конечно, эрудированным, но скучным. Отчасти компенсацией этого одиночества среди итальянистов стало вхождение Баткина в круг выдающихся филологов, таких как С.С. Аверинцев (Андреев привел фразу одного своего знакомого, который отозвался о статье Баткина «Итальянский гуманистический диалог XV века», напечатанной в сборнике 1976 года «Из истории культуры Средних веков и Возрождения»: впервые вижу сборник, где статья Аверинцева — не лучшая). Однако все это не ослабляло у самого Баткина ощущения собственной маргинальности, неуслышанности. У него не было учеников, ни официальных (поскольку лекций он не читал), ни неофициальных. Ни один из его трудов об эпохе Возрождения не удостоился рецензии. Еще печальнее, что примерно так же обстояло дело не только на родине, но и за границей. Правда, на книгу о Данте (1965), в 1970 году вышедшую в итальянском переводе, отозвались доброжелательными рецензиями «патриархи» итальянского дантоведения, но остальные труды Баткина отклика на Западе не получили. (Забегая вперед, скажу, что в одном из следующих докладов этот тезис был частично опровергнут.) Сам Баткин объяснял свое одиночество двумя причинами: во-первых, тем, что у него не было учителей и он не входил ни в какую группу, спаянную одним научным проектом; во-вторых, тем, что он работает штучным методом, который нельзя тиражировать; что же касается переводов, он считал, что они не имеют отклика, потому что не передают его своеобразный, яркий стиль. Стиль этот, заметил Андреев уже от себя, как бы провоцировал на несерьезное отношение к излагаемым мыслям; могло показаться, что эта «писательская» манера больше подходит к сюжетам ненаучным. На этом Андреев закончил чтение статьи, написанной для «Одиссея», но прибавил, что отзывы на смерть Баткина, которые он прочел на сайте ИВГИ, и программа нынешней конференции поколебали его уверенность в том, что Баткин в самом деле был абсолютно одинок.
В полемику с Андреевым вступила Н.И. Кузнецова, чей темпераментный устный мемуар стал превосходным образцом «казусной» истории. Кузнецова поде лилась воспоминаниями о событиях начала 1980-х годов, когда она и ее молодые единомышленники-философы, последователи Г.П. Щедровицкого, «тусовались» (Кузнецова не раз употребляла это слово, хотя в описываемую эпоху оно, конечно, еще не существовало) с последователями В.С. Библера (к которым принадлежал и Баткин). Философские расхождения не мешали тем и другим общаться на разнообразных подпольных семинарах, где Баткин блистал, а юные «щедровитяне» смотрели на него как на гуру. Особенно хорош был следующий «казус», описанный Кузнецовой: осенью 1983 года один ее товарищ устроил философскую «тусовку» на базе отдыха ЦК ВЛКСМ в Красновидово, причем в ходе подготовки мероприятия в ЦК послали одну программу, где участниками значились сплошь правоверные академики, директору Института философии предъявили другую, где значились почтенные философы, которые по личным обстоятельствам заведомо не могли принять участие в семинаре, в результате же выступали на нем третьи, кото рым без этой сложной интриги никто бы не позволил обсуждать свои крамольные философские построения на комсомольской базе отдыха, и среди этих «подпольщиков» главной звездой был Баткин, которого, по словам Кузнецовой, организаторы этой аферы преподнесли своим «подельникам» «как торт». История была призвана доказать, что Баткин оказывал большое влияние на современный ему исторический процесс, а одиночество его было исключительно фактом его самосознания (тут кто-то из зала предложил уточнение: не одиночество, а уникальность).
Сергей Козлов (НИУ ВШЭ) в начале своего доклада «Баткин, Бочаров, Бахтин: стиль текстов, стиль мышления» подхватил мысль об уникальности/одиночестве и сказал, что, вообще-то, это определение может быть применено к любому большому ученому; по мнению Козлова, с не меньшим основанием можно было бы рассуждать об одиночестве Лотмана или одиночестве Бахтина; все дело лишь в выборе оптики. Тем не менее у самого Козлова, как явствует из заглавия доклада, Баткин предстал не в полном одиночестве. Комментируя выбор Сергея Георгиевича Бочарова (1929—2017) как второго «героя» своих размышлений, Козлов, перефразируя название книги В.Б. Шкловского «Тетива. О несходстве сходного», сказал, что в данном случае речь идет о сходстве несходного. В самом деле, на первый взгляд у Баткина и Бочарова не было ничего общего, кроме принадлежности к одному поколению. Все остальное у них разное: Баткин считал себя историком, а Бочаров — литературоведом, Баткин занимался преимущественно западным материалом, а Бочаров — русским. Разным был и сам стиль личности двух ученых. Для иллюстрации этого тезиса Козлов процитировал фрагмент из воспоминаний М.О. Чудаковой: «1978 год, мы отмечаем дома 40-летие А.П. Чудакова. Леонид Баткин говорит: “Вот мы все, здесь собравшиеся, — мы сделали свой тяжелый выбор — мы остались…” — “Почему «остались»?” — “Конечно! — энергично говорит Леня. — Все мы приняли свое решение!” — “За столом нашим, — говорю, — я знаю точно двух людей, которые не принимали никакого решения — они просто живут в России” <…> и над тарелками тут же поднялись две головы и невырази тельно кивнули в знак очевидного согласия со мной — это были Бочаров и Чудаков». Козлов особенно подчеркнул здесь слово «невыразительно». Если Баткин был по природе оратором, человеком диспута и восхищался всякой сложной публично раскрывающейся личностью, включая и себя (каждый участник диалога, писал он, — «из ряда вон»), то Бочаров, для которого важнейшей темой был стыд, всякое публичное самораскрытие отвергал. Ссылаясь на Владимира Соловьева, писавшего: «Я стыжусь, следовательно, я существую», он видел в стыде героев русской литературы опорную точку своих исследований, смысл которых, сказал Козлов, можно выразить формулой: «Рождение классической русской литературы из чувства стыда». Но если стиль личности у Баткина и Бочарова был противоположный, то у стиля их работ, несомненно, имеется важная общая черта: оба ученых были бахтинианцами. Правда, в отличие от Баткина, который свою приверженность к Бахтину не раз выражал в публичных декларациях, Бочаров избегал ме тодологических самоопределений, однако его связь с Бахтиным, не только твор чес кая, но и личная, общеизвестна. Впрочем, говоря об ориентации на Бахтина, следует уточнять, когда именно происходило дело. Козлов специально подчеркнул, что в 1960-е и в 1970-е годы ссылки на Бахтина были качественно различными. В 1960-е годы они подтверждали принадлежность пишущего к неофициальной части научной среды, и не более. В следующем десятилетии (а Баткин, по его собственному признанию, превратился из марксиста в бахтинианца в 1973 году) появились новые слова-сигналы; структурализму и научности была противопоставлена филология как школа понимания, и тот, кто объявлял себя последователем Бахтина, делал выбор между «научностью», символами которой выступали Лотман и Гаспаров, и «инонаучностью» (термин Бахтина), которую символизировали Бахтин и Аверинцев. В этом поле и Баткин, и Бочаров выбрали полюс «инонауки», предполагающей присутствие в научных работах субъективного начала и сближение своего языка с языком объекта исследования. Козлов привел ряд цитат из обоих исследователей, объединенных убеждением, что «литературоведение это тоже литература» (Бочаров). Однако на этом докладчик не остановился и перешел к анализу стиля мышления самого Бахтина, которое назвал мышлением типологасистематизатора. Метод Бахтина — это мысленное усиление характеристик исследуемого объекта, создание теоретических конструктов, для которых реальность литературы служит лишь иллюстрацией. Так вот, этот стиль мышления докладчик обнаружил отнюдь не у «бахтинианцев» Бочарова и Баткина, а, напротив, у «сциентистов» Лотмана и Гаспарова. Именно они, по мнению Козлова, занимались созданием «идеальных типов» (если воспользоваться вполне подходящим здесь термином Макса Вебера), тогда как Баткин и Бочаров действовали совсем иначе и считали нужным подходить к любому отдельному факту как к уникальному миру смыслов, уникальному текстовому феномену. А способом постижения этих феноменов обоим служило медленное чтение, «штучная интерпретация». Козлов сблизил этот способ анализа с методом Э. Ауэрбаха, который также утверждал, что язык исследователя должен вырастать из собственного языка анализируемого текста. Правда, ссылок на Ауэрбаха ни у Баткина, ни у Бочарова (за одним непринципиальным исключением) не обнаруживается, так что это сходство Козлов назвал напоминанием о невстрече русской гуманитарной науки с Ауэрбахом.
В обсуждении доклада А.Н. Дмитриев напомнил о важном несходстве Баткина и Бочарова: если второй исповедовал духовно-исторический, герменевтический подход к объектам исследования, то для первого была важна социальная сторона. О.Ю. Бессмертная подхватил тему «невстречи» и предложила говорить о «кулибинстве» наших больших ученых, которые, даже зная, что происходит в мировой науке, оставались самодостаточными и чуждыми моде. М.Л. Андреев продолжил начатый в его докладе разговор об отсутствии у работ Баткина резонанса на Западе и назвал еще одну возможную причину этого отсутствия отклика: к западной аудитории Баткин вышел со словарем, который был уже неактуален для западного читателя, оперировавшего такими понятиями, как деконструкция, эпистема, расизация и т.п. Что же касается доклада Козлова, то Андреев, признав за предложенной конструкцией ловкость и изящество, выразил несогласие с причислением к создателям «идеальных типов» такого ученого, как М.Л. Гаспаров. Козлов уточнил, что говорил, прежде всего, о векторе научных исследований у разных ученых (обобщают все, но одни движутся от частного к общему, а другие — от общего к частному), однако признал, что упоминание Гаспарова в этом контексте было некоторой натяжкой и данью симметрии.
А.Л. Доброхотов (МГУ) прочел доклад «Л.М. Баткин как теоретик культуры». Хотя на первый взгляд может показаться, что Баткин был не теоретиком, а эмпириком, собственная теоретическая концепция у него, по мнению докладчи ка, безусловно, имелась. Но разглядеть ее мешает ложное убеждение в том, что Батки н формировался под влиянием отечественного диалогизма и французской школы «Анналов». На самом деле традиция «Анналов», принципиально исторической школы, избегавшей больших нарративов, так же далека от теории Баткина, как и отечественное понимание диалогизма как душевного разговора, бесконфликтного обмена мнениями. Для собственной теории Баткина, сказал Доброхотов, важны несколько тезисов. Первый: существует всеобщее (это утверждение нетри виально и отделяет идеи Баткина от многих других философских и исторических дискурсов). Второй: всеобщее представлено особенным. Третий: особенное репрезентировано в индивидуальном. В личности происходит сборка этих трех элементов, и Баткин, в своих эмпирических исследованиях показывающий, как имен но это происходит, тем самым продолжал традиции Гегеля, Платона и Аристотеля. Рассуждая о важности для Баткина наследия Платона, настоящего диалогиста, Доброхотов напомнил о том, что диалог — вовсе не беседа двоих, как нередко ошибоч но считают, а разговор (слово, составленное из диа ‘через’, и логос ‘речь’). Диалек тику Платона Доброхотов назвал «разговористикой», благодаря которой происходит репре зентация всеобщего через проявление личной позиции. Эта традиция, переходящая от Платона к немецкой классической философии, от них — к славянофилам с их соборностью, а затем — к Бахтину, была для Баткина очень важна. Но не менее важен был для него и четвертый тезис: вся эта система ком муникаций существует в истории, всемирность исторична. Этим объясняется большое место, которое в работах Баткина занимают культурно-исторические портреты. Они становятся онтологической точкой соединения всеобщего, частного и индивидуального; лицо оказывается зеркалом, повернутым к истории. Заслуга Баткина в том, что он показал, каким образом эти теоретические построения работа ют в культуре.
И.А. Гордеева (РГГУ) представила доклад «Дискуссии 1990-х годов об инди видуальности и проблема становления автономной личности в России», кото рый стал хорошей иллюстрацией того, как всеобщее проявляется в индивидуаль ном. «Всеобщим» в данном случае выступили идеи Баткина, а индивидуальным — личный опыт докладчицы, применившей их в своей работе над изучением толстовства и его судьбы в ХХ веке. Около года назад, выступая на научном семина ре ИВГИ, докладчица рассказала о происшедшем в 1970-е годы симбиозе толстовства и движения хиппи. Так вот, при изучении этих персонажей, которые сначала противопоставили себя обществу, выпали из него, а потом добровольно в него вернулись и приняли на себя ответственность за происходящее, ей пригодились мысли Баткина об «индивидуации» — становлении современной личности. Более того, Баткин оказался ей нужнее, чем современные российские историки, изучающие советский опыт и советскую субъективность. На вопрос О.Ю. Бессмертной, какую разницу видит докладчица между этими историками и Баткиным, докладчица ответила, что она, как и Баткин, не отделяет себя от объектов исследования, а историки советской субъективности смотрят на них со стороны и порой с некоторым пренебрежением.
Б.Е. Степанов (НИУ ВШЭ) прочел доклад «Л.М. Баткин в полемике об истории культуры (1960—1970-е годы)». Докладчик рассмотрел роль Баткина в организации пространства научной дискуссии и его участие в полемике с различными представителями гуманитарного сообщества: со структуралистами, с исследователями риторической культуры С.С. Аверинцевым и А.В. Михайловым, с философами Ю.Н. Давыдовым и П.П. Гайденко. Споры велись чаще всего в пространстве неформальных семинаров, но порой и в печати (например, в «Вопросах литературы»), а после 1989 года, когда начал выходить альманах «Одиссей», — на соб ственной площадке. Первая дискуссия в «Одиссее» — о личности и индивидуаль ности — была инициирована именно Баткиным. Степанов особенно подробно остановился на полемике Баткина с А.Я. Гуревичем, которая как раз в результате дискуссии 1990 года перешла в «открытую фазу». Для Гуревича, как и для Баткина, очень важным автором был Бахтин, однако они понимали и применяли его идеи по-разному. Гуревич писал о возможности диалога с прошедшей эпохой, но считал, что литературные произведения прошлого закрыты для исследователя, Баткин же исходил из того, что текст, понимаемый как личность, открыт всегда. Впрочем, это изучение текста как личности входило в противоречие с другими идеями Баткина, согласно которым до Возрождения личностей не существовало и, например, Франциск Ассизский — не личность, хотя и особенная «неличность».
В ходе обсуждения В.С. Кржевов напомнил о еще одном упреке, который Гуревич предъявлял Баткину, — упреке в том, что Баткин изучает только культуру рафинированных верхов и потому его выводы нерепрезентативны. О.Ю. Бессмертная, поясняя концепцию Гуревича, процитировала его определение историка: интеллигентный человек, который умеет разговаривать с тем, кто стоит ниже его на социальной лестнице, и задавать ему вопросы. Она же уточнила, что Гуревича и Ю.Л. Бессмертного смущала «штучность» баткинских анализов, наводившая на мысль об их ненаучности.
Завершил конференцию доклад А.Н. Дмитриева (НИУ ВШЭ) «Л.М. Баткин и марксизм». Дмитриев пояснил, что это название — парафраз названия знаменитого доклада М.Л. Гаспарова «Лотман и марксизм». Гаспаров выделил в нем черты творчества Лотмана, восходящие к марксизму: 1) объективность, ориентация на научность; 2) имманентность анализа и секуляризм; 3) системный анализ; 4) диалектика и историзм как исходные методы. Баткин ссылался на этот доклад очень позитивно. Поэтому, подчеркнул Дмитриев, говорить только об эволюции Баткина от марксизма к бахтинианству, как делали многие докладчики, недостаточно; нужно учитывать и противоход. Баткин (как и некоторые другие советские философы, такие как Мамардашвили или Ильенков) не отбрасывал Маркса, а его преодолевал. Неточно было бы ограничивать марксизм Баткина только ранней книгой о Данте; тот марксистский мыслительный ход, который использован в этой книге (Данте как представитель социальности своего времени), оставался важным для Баткина до самого конца. Дмитриев решительно возразил против мысли о двух Баткиных, из которых первый был марксистом, а второй — бахтианианцем; по его мнению, следует говорить о постоянно длившемся сложном диалоге Маркса и Бахтина в сознании Баткина. Хотя, разумеется, нужно уточнять, о каком именно марксизме идет речь, потому что марксизмов и у нас, и на Западе было много и Баткин отстраивал себя на фоне других, гораздо более традиционных советских итальянистов, таких, как М.А. Гуковский. Не совпадало баткинское понимание марксизма и с тем, какое исповедовали Михаил Лифшиц и люди его круга (впрочем, это расхождение Дмитриев объяснил скорее биографическими обстоятельствами; по его мнению, в рамках «альтернативной истории» можно предположить, что если бы Баткин на раннем этапе попал в круг «Нового мира» времен Игоря Саца, то сделался бы «лифшицианцем»). Баткинское понимание марксизма Дмитриев сблизил с концепцией Карла Мангейма и привел одну любопытную библиографичес кую деталь — то самое частичное опровержение тезиса о невостребованности работ Баткина на Западе, о котором я уже упомянула выше. В ходе работы над монографией о ранней франкфуртской школе Дмитриев обратился к книге Вольфганга Эссбаха о младогегельянцах (1999) в надежде найти там ссылки на другие исследования, посвященные социальной истории группы интеллектуалов, и нашел… ссылку на немецкий перевод книги Баткина о стиле жизни и стиле мышления итальянских гуманистов. Наконец, еще один извод марксизма — тот, который репрезентируется именем Антонио Грамши, — следует отнести по разряду «невстреч»; ссылок на грамшистские идеи и категории Дмитриев у Баткина не обнаружил и предположил, что место Грамши занимал Ленин, которого Баткин судил, отмежевываясь от шестидесятнических иллюзий и видя в нем трагическую фигуру — смесь Пугачева и Штольца. Многие современники упрекали Баткина в элитизме, в том, что он интересуется только культурой высоколобых, однако Дмитриев не согласился с этой точкой зрения: от Юрия Буртина и «Нового мира» Баткин воспринял демократическую струю; его интересовали не только Бродский и Тарковский, но и Шукшин; этот интерес, конечно, не сводится к марксизму, но в макроисторической перспективе связан с духо м 1968 года, с поворотом к исследованиям социальности.
В ходе обсуждения В.С. Кржевов поддержал идею о том, что не существовало никакого первого и второго Баткина. Согласился он и с тем, что Баткин не строил никаких иллюзий относительно фигуры Ленина (прибавив от себя, что Ленин, собственно говоря, никогда не был марксистом). В. Рыжковский сказал, что для Баткина Маркс был представителем большой культуры, но марксизм он прини мал лишь как метод, а как идеологию — отвергал. Н.С. Автономова заметила, что у Дмитриева марксизм свелся к идее социального (которой он на самом деле не исчерпывается), и попросила его уточнить, что он понимает под марксизмом Грамши. Дмитриев ответил, что подразумевает под ним интерес к движению истории снизу и к социальной справедливости. Он с сожалением отметил, что потенции книги об итальянских гуманистах у Баткина впоследствии реализовались не полностью, что влияние Бахтина и Библера увело его от занятий исторической антропологией интеллектуалов (главной его темы), способствовало переносу акцента с социальной действительности на самого себя. Возможно, именно это стало одной из причиной отсутствия у него учеников и последователей. Зато чрезвычайно позитивно Дмитриев оценил роль «харьковской закваски» в интеллектуальной биографии Баткина: она обеспечила ученому рациональную доминанту и чуждость религиозно-философской линии, ведущей, условно говоря, от Ильенкова к Бердяеву.
В конце отчета добавлю от себя крохотный мемориальный штрих. На заседаниях научного семинара ИВГИ Леонид Михайлович, выслушав очередное выступление, нередко спрашивал: «Скажите, а зачем вы этим занимаетесь? Зачем вы нам об этом рассказываете?» По молодости многие докладчики (и я, грешная) воспринимали этот вопрос не без обиды. Но чем дальше, тем чаще я начинаю думать, что вопрос был совсем не беспочвенным. Однако к конференции памяти Леонида Михайловича это не относится, надеюсь, ни в малейшей мере.