(Рец. на кн.: Кривулин В. Воскресные облака. СПб.; М., 2017)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2017
Кривулин В. Воскресные облака: [стихотворения]
Cост. О. Кушлина, М. Шейнкер.
СПб.; М.: Пальмира, 2017 — 230 с. — (Серия «Часть речи»).
Выход сборника Виктора Кривулина «Воскресные облака», основную часть которого составили стихи, написанные в семидесятые годы прошлого века, — долгожданное событие не только литературной жизни, поскольку и сам Кривулин — не только поэт, но и один из главных теоретиков и создателей той среды, которую принято называть неофициальной культурой. Стихи Кривулина, представленные в сборнике, достаточно полно воплощают те ценности, что были привнесены поэтом в эту среду; именно вокруг них она в немалой степени кристаллизовалась.
Задача, поставленная перед собой Кривулиным, — восстановление человека и прерванной русской поэтической традиции. Это не был просто, как некоторые говорят, «ретромодернистский» проект[1] возвращения к дореволюционной культуре, эстетическая «консервативная революция», если под последней понимать ориентацию на вкусы и ценности возводимого в новый, по сравнению с государственным, канон небольшого числа авторов Серебряного века. Речь шла о том, чтобы найти силы осмысленно и словесно существовать в условиях «советской ночи». И русская культура, русская поэтическая традиция, не только Серебряного века, но и вся в ее целом, стала одним из важнейших (но не единственным) источником, припадая к которому можно было добыть «таинственно-родное» слово, позволявшее жить, а не просто выживать целому поколению, вышедшему на сцену после «конца прекрасной эпохи», наступившего в 1968 году.
Формирование крупнейшего поэта предыдущего поколения, И. Бродского, пришлось на ту самую «прекрасную эпоху», и его поэзия несет на себе явные черты ее «штурма и натиска», позволившего ему выйти за пределы советской культуры и цивилизации в прямом и переносном смысле (другой вопрос, насколько этот выход оказался окончательным и чем был оплачен). Напротив, для В. Кривулина и его ближайших соратников речь шла о поиске решения не только для одиночек, но и для целой — потенциально открытой — общности людей, формировавшейся в это время. Поэзия Кривулина сыграла здесь ключевую роль. Не случайно другой виднейший деятель неофициальной культуры, Борис Иванов, размышляя над стихотворением Кривулина «Вопрос к Тютчеву», формулировал свои идеи относительно особенностей и характера этой культуры, как и особенностей поэзии самого Кривулина, проводя различие между радикальным индивидуализмом Бродского и личностным этосом поэзии Кривулина, предполагавшим обращение к глубинному «ты» (тютчевская традиция) и не менее ответственное говорение от имени «мы» (соборное начало)[2]. Принятие «родства к истории родной» (с. 25) тоже отличало Кривулина от Бродского и делало его поэтом, значимым для тех, кто, как и он, принимал на себя крест русской истории.
Неофициальная культура была не просто сообществом авторов, вырабатывавшим те или иные стратегии с целью пробиться к читателю, потеснив «официалов». Скорее, это было то, что О. Мандельштам назвал «заговором сущих против небытия и пустоты». И Кривулин, каким я его впервые повстречал в конце 1970-х, воспринимался как глава какого-то тайного — но, конечно, не политического или идеологического — заговора. В той мере, в какой поэзия Кривулина представляет собой акт противостояния этому «небытию» и «пустоте», социальному и культурному вакууму, забвению, беспамятству, бессловесности и расчеловечиванию человека, — она остается актуальной и сейчас, когда те же самые угрозы, пусть и в другой форме, стоят перед нами.
Тогда же, в 1970-е, при встрече с произведениями искусства прошлого Кривулин, можно сказать, религиозно пережил разрыв с культурой, неподлинность своего существования, оторванного от традиции и ее живых носителей. Но изнутри этого переживания, этой не только эстетической, но и экзистенциальной тоски, ему открылась возможность восстановления традиции и обретения подлинности: «Так хорошо, что радость узнаванья / тоску утраты оживит, / что невозвратный свет любви и любованья / когда не существует — предстоит» (с. 85). Не случайно в этом контексте «окликается» Мандельштам, чрезвычайно важный в этот период для Кривулина, наряду с Анненским, Баратынским и Тютчевым, а из иноязычных поэтов — Рильке.
Вместе с русской и мировой культурой поколению 1970-х пришлось открывать и измерения человеческого духа, либо отсутствовавшие, либо искаженные и уплощенные в советское время. Освоению этих измерений был посвящен действовавший в Ленинграде неофициальный и вместе с тем открытый для всех желающих религиозно-философский семинар (1974—1980), одними из организаторов которого были сам Кривулин и его тогдашняя жена, философ Татьяна Горичева. Религия и философия, открывшееся тогда молодому поколению христианство, церковная традиция[3] наряду с русской и мировой культурой стали, можно сказать, правым и левым легкими, позволившими Кривулину обрести свой голос, отличающийся от голосов многих других авторов даже внутри неофициальной культуры.
Возможно, залогом органичного сочетания духовно-мистического и культурно-исторического измерения, характерного для поэзии Кривулина, помимо высокой личной культуры, была, как ни банально это звучит, выстраданность (отнюдь не вымученность) каждого произносимого слова. Здесь дело не только в часто испытываемой Кривулиным физической боли (случай уникальный среди выдающихся русских поэтов[4]), но и в душевной скорби, не только за себя, но и за всех и вместе со всеми униженными ложью и несвободой идеократического государства (ср.: «Когда подумаешь, какие предстоят / нам годы униженья…», с. 28). Так что когда Кривулин писал: «…и жаль — но сведены ко дням / страдания и воскресенья / года отпущенные нам / не для старенья — во спасенье» (с. 196), то это звучало не как проповедь в стихах, а как исповедь сокровенного, открывающая новое понимание. Дело, вероятно, не только в этом невольно вырвавшемся «и жаль», но и в том, что «спасенье» здесь определяется не в каком-то потустороннем смысле блаженной загробной жизни, ради которой якобы нужно пожертвовать всей земной жизнью (это бы ничем не отличалось от жертвы во имя коммунистического «завтра»), нет, сама здешняя жизнь, отпущенные нам «года» должны быть спасены от ветшания и старения. Речь ни больше ни меньше как о спасении времени! И здесь поэтическая мысль Кривулина удивительным образом (думаю, не специально) совпадает со Златоустовым «искупайте время» и, более того, позволяет переосмыслить последнее.
Это лишь один из примеров того, как в стихах Кривулина происходит «отмена» метафизики – в ее критикуемом в философии ХХ века смысле. Однако эта отмена происходит не через отбрасывание всего арсенала религиозно-философской проблематики и языка христианской культуры (тупиковый путь культуры советской), а через работу с ними и их усвоение. Соответствующий пласт русского языка и культуры — это сокровищница, отказаться от которой равносильно тому, чтобы отказаться от одного — притом самого возвышенного — измерения человеческого устроения. А поэзия Кривулина как раз и возвращала человеку полноту его бытия, утраченную в советской поэзии. И. Бродский предложил свой путь восстановления этого измерения — через привитие к русскому стиху достижений англоязычной метафизической поэзии и ее наследников в ХХ веке. В отличие от Бродского, Кривулин работает с собственными ресурсами русской поэтической и православной церковной традиции. И для тех, кто сейчас живет в этой культуре и традиции, опыт Кривулина по работе с нею чрезвычайно ценен.
В краткой рецензии нет возможности углубляться в особенности поэтики Кривулина, в источники его творчества, разбирать отдельные стихи, многие из которых — настоящие шедевры. Следует сказать, однако, что путь поэзии Кривулина к широкому читателю затруднен несколькими обстоятельствами. Одно из них вполне естественное — глубина и сложность его стихов, понимание которых требует не только высокой культуры чтения и общей культуры, но и работы по сонастройке на духовную волну автора, уловить которую не так легко. Но есть и другая причина, и ее уже нельзя считать столь же естественной. Речь о нынешнем состоянии с изданием сочинений Кривулина и о характере этих изданий, в том числе и рецензируемого сборника.
Состав «Воскресных облаков» по большей части воспроизводит содержание изданного в Париже двухтомника[5]; первый его том включен почти целиком, а второй — частично. При этом сам рецензируемый сборник состоит из нескольких поэтических книг, первая и наиболее значительная по объему — «Воскресные облака», давшая название всему сборнику. Проблема, однако, состоит в том, что в 1970-е годы в самиздате ходила книга Кривулина «Воскресные облака», написанная им в 1970—1972 годы, многие стихи из нее вошли в «Воскресные облака» в их парижском варианте, но в целом состав той книги, как и вся ее композиция, сильно отличается от состава и композиции парижского (а значит, и нынешнего) издания.
Будущим исследователям предстоит разобраться в сложной предыстории составления нынешнего сборника, но пока можно сказать следующее. По сообщению вдовы поэта, О. Кушлиной, в основу парижского, а значит, и нынешнего издания был положен сборник стихов В. Кривулина, составленный им в качестве Приложения к журналу «Часы» в 1978 году (второе издание — 1979 год), тогда же, когда ему, первому из поэтов неофициальной культуры, была присуждена Премия Андрея Белого. При составлении этого Приложения Кривулин, вероятно, взял книгу 1970—1972 годов, оставил в ней наиболее сильные, с его точки зрения, стихи, дополнил их некоторыми тематически или идейно близкими вещами более раннего (их совсем немного) и более позднего периода (вплоть до 1977 года) и переделал при этом всю композицию книги — полностью изменил названия разделов, их число, равно как и принадлежность стихов к тем или иным разделам. В результате получилось существенно иное произведение по сравнению с тем, каким «Воскресные облака» были изначально. В первом томе парижского издания сборник 1979 года был воспроизведен с небольшими изменениями и дополнениями.
То, что в основу первого относительно представительного издания в России стихов Кривулина советского периода было положено последнее прижизненное, то есть парижское, издание, вполне оправданно. Вместе с тем необходимо признать, что для понимания поэзии Кривулина, его творческого становления, как и влияния этой поэзии на формирование неофициальной культуры, было бы крайне желательно издать книгу «Воскресные облака» также и в том виде, в каком она долгое время ходила в самиздате в течение 1970-х годов, в каком она была составлена первоначально. Именно она, а не парижский вариант, по моему мнению, в наибольшей степени отражает духовные ценности и искания выдающегося поэта андеграунда начала 1970-х. Достаточно сказать, что в первоначальном варианте «Воскресных облаков» есть целый раздел, называемый «Подполье», а в парижском — его нет, хотя многие стихи из этого раздела воспроизводятся (не всегда в одном и том же разделе и даже не всегда именно в этой поэтической книге). Это касается и других книг Кривулина 1970-х годов, частично вошедших в парижское издание и воспроизведенных в нынешнем, но существенно отличающихся по составу от того, какими они циркулировали в самиздате, когда были написаны. К счастью, последние сохранились, о чем свидетельствуют, в частности, опубликованные в Интернете замечательные заметки В.Н. Симоновской об этих стихах, какими они были в первоначальном виде[6]. Так что при доброй воле издателей и наследников В. Кривулина эти книги вполне могут быть опубликованы. Издание наиболее полного собрания сочинений В. Кривулина, включая книги, какими они ходили в самиздате, несомненно, облегчило бы путь его стихов к широкому читателю. Тем более, что и сам поэт неоднократно подчеркивал, что пишет не отдельными стихами, а «книгами».
Таким образом, приветствуя выход настоящего сборника и выражая благодарность его составителям, вдове поэта О. Кушлиной и его другу М. Шейнкеру, хочется им пожелать не останавливаться на этом издании и в кратчайшее время представить читателю наследие В. Кривулина в наиболее полном и аутентичном виде, не боясь публикации и как будто более «слабых» стихов, ибо у поэтов такого уровня даже менее сильные стихи все равно несут на себе печать той работы, которая помогает понять и по достоинству оценить целое.
[1] См., например: Завьялов С. Всегда слышать умолкнувшее, всегда видеть очевидное // Русский журнал. 2012. 11 окт. (http://russ.ru/%20pole/Vsegda-slyshat-umolknuvshee-vsegda-videt-ochevidnoe).
[2] См. статьи Б. Иванова в самиздатском журнале «Часы» (№ 6, 8, 12).
[3] Кривулин принял крещение в 1974 году, и его крестным отцом стал выдающийся московский художник («иерат») Михаил Шварцман, чье влияние на поэзию и личность Кривулина еще предстоит исследовать.
[4] Кривулин в детстве перенес полиомиелит и передвигался с огромным трудом, часто испытывая острые боли в позвоночнике.
[5] Кривулин В. Стихи: В 2 т. Париж; Ленинград: Беседа, 1988.
[6] Симоновская В. Виктор Кривулин: Вертикали света // http://obtaz.com/es-01-01.htm.